Вы ненавидите меня так страстно

Это происходит каждый раз. Темные грязные стены, плотно зашторенные окна, скрипучие полы и кровать, как и всегда прежде — сомнительная. Еще один мотель на краю маленького забытого всеми богами городка. Пристанище торчков, преступников и любовников. Они — два из трех, и от этого можно только скрипнуть зубами. А после — занять рот чем-нибудь поинтереснее. Курапика не любит целоваться. Не в губы и не с ним. Но иногда можно. Целовать его вот так, влажно, с языком, посасывая губу — что угодно, лишь бы стереть эту его дурацкую ухмылку. Бесит. Но ухмылка не стирается, а становится только шире. Он отстраняется, смотрит, придерживает одной рукой ее за талию, другая — в ее волосах, заставляет чуть отклонить голову назад. — Ты красивая, — он любуется. Все также ухмыляясь, а в глазах благоговение. Он всегда смотрит так, словно она произведение искусства. Хотя Курапика и не видела, чтобы хоть на одну, даже самую дорогую вещь, он смотрел таким взглядом. — Знаю, — выдыхает девушка. Она действительно знает, ведь лидера Генэй Редана всегда тянуло к прекрасному. — От скромности ты не умрешь, — хмыкает. Она чувствует, как его рука медленно перемещается с талии на пояс ее брюк, цепляет пряжку ремня. Курапика перехватывает ее и отводит в сторону, сама выворачивается из его рук. — Нет, подожди. Куроро вздергивает бровь, смотрит вопросительно на то, как она поспешно поправляет нетронутые почти брюки. — Сегодня что-то изменилось? Разве не за этим мы встретились? Конечно, за этим. За тем, чтобы снова оказаться на очередной кровати, в очередном дешевом мотеле, чтобы Курапика опять могла подставляться под ласки этого человека, которого ненавидит, чтобы можно было бесстыдно стонать, не заботясь ни о чем, чтобы снова ощутить себя полной — не физически даже, а как-то больше, в противовес привычной душевной пустоте. Ничего не отвечая, Курапика поднимает правую руку, придерживая запястье левой, и прикрывает глаза. Концентрация и так ни к черту из-за возбуждения, а если смотреть куда-то — куда здесь смотреть, только на него! — то совсем ничего не выйдет. Куроро наблюдает, девушка чувствует его внимательный взгляд. Пусть его — пусть лишний раз посмотрит на ее способность, ему полезно помнить, какое оружие она использует. Представить не трудно, материализовать куда труднее — цепь появляется не сразу, холодные металлические звенья неприятно касаются кожи. Она открывает глаза, медленно сжимает и разжимает пальцы, слушая легкий звон цепочки. — Убить меня, наконец, решила? — он спрашивает ехидно, но голову наклонил так, что понятно — готов ко всему. — Хорошо звучит. Но нет. У меня есть идея получше. Курапика протягивает руку с цепью вперед, легонько дотрагивается кончиками пальцев до его груди, проводит сверху вниз. На нем рубашка — она настояла, чтобы для их встреч он одевался как обычный человек, ведь он и без того привлекает к себе слишком много внимания. Куроро дышит размеренно, она чувствует, как спокойно вздымается его грудь. И сердце, наверное, тоже бьется так нормально, как всегда, как и тогда, когда она сковала его своей цепью — ничто не может сбить его с ритма. Цепью… Цепью, цепью! Как хорошо было бы снова связать его, подчинить, увидеть его беспомощность. Курапика понимает, что уголки губ против воли ползут вверх. — Сегодня ты будешь моим. — Как и всегда — я весь твой, — Куроро, кажется, не понимает, а может, делает вид. — Моим, — повторяет, — сделаешь все, что захочу. Он щурится и пробует перехватить ее руку, но она хлопает его по ладони, не сильно, предупреждая — не трогай! — Раздевайся, — категорично заявляет Курапика, не ожидая его согласия. — Снимай рубашку. И отступает, чтобы посмотреть, как он это будет делать. Торопливо убирает прядку волос за ухо, просто потому что, не знает, что думать, не знает как быть, ведь она никогда еще не пыталась сделать то, что задумала сделать сейчас. Ее охватил легкий мандраж предвкушения, ей просто необходимо уже попробовать. А Куроро, как назло, не спешит. Он хмыкает «да, госпожа» и медленно, издевательски медленно расстегивает свои дурацкие пуговицы. Как же бесит! — Советую тебе поторопиться. — Иначе что? Оставишь меня без рубашки? — Без рубашки и без зубов, если не заткнешься наконец. — Мне кажется, без зубов я уже не буду тебе так нравиться. — Ты мне и так не нравишься. Я тебя ненавижу. — Да? — рубашка расстегнута, и Курапика видит его голое белое тело — пресс, грудь — так и хочется потрогать. И она не сдерживает свои желания — кладет руки на его теплую кожу, проводит ладонями, чувствуя крепкие мышцы, подцепляет рубашку, стягивая ее, и он поводит плечами, помогая. — Ты не выглядишь как человек, которому я не нравлюсь. — Не обольщайся на свой счет. Единственное хорошее в тебе — то, как ты трахаешься. — Да ну, — Куроро подхватывает пальцами ее подбородок, чуть приподнимая голову, заставляя смотреть в глаза и, кажется, намереваясь втянуть в еще один поцелуй. — Ну да, — передразнивает и хватает его за запястья, сжимает ему руки вместе, крепко. Нэн вихрится вокруг, крепнет, взвивается, и следом — цепь со среднего пальца с тихим металлическим звоном скользит на мужчину, скрепляет предплечья между собой прочно, так прочно, что не вырваться, если она не отпустит. Куроро дернулся было назад, но хватка у нее железная и такая же прочная, как ее цепи, а он не сильно старался. Цепь замирает возле локтей, и Курапика удовлетворенно разжимает его руки, которые сжала до синяков. — Ты чокнутая, — выдыхает восторженно и послушно пятится к кровати, повинуясь ее подталкиваниям. — Приму это за комплимент. Ложись. Кровать мерзкая, но относительно чистая. Курапика бы с удовольствием привязала руки Куроро к изголовью, но спинка — цельная мягкая плита. Придется обойтись и так. — У тебя презервативы есть? — В кармане, — его улыбка такая тошнотворно сладкая, что хочется размазать ее ему по лицу. Вместо этого Курапика сдавливает цепи сильнее, так, что у него помимо воли вырывается недовольное шипение, и лезет к нему в карман. В мужских штанах они всегда больше, «чтобы яйца было удобнее чесать», — как пошутил однажды кто-то из ее знакомых, и она пользуется этим сейчас, ощупывая все, что можно. А у Куроро, кажется, уже стояк. Теперь ее очередь хмыкать. — Кто-то готов, — говорит, вытаскивая на свет шуршащую упаковку с презервативами. — Все из-за тебя, — Куроро чуть приподнимается на одном локте, и Курапика, думая о том, как по-детски он сейчас звучал, толкает его обратно. — Лежи смирно, пока я не разрешу тебе вставать. — Так уж и быть, госпожа. — И помалкивай. — Нем как рыба. Курапика знает, что надолго его не хватит, ему лишь бы языком почесать. Дразниться любит и ее это в нем бесит, а сейчас особенно хочется тишины. Ведь нужно собраться с мыслями. Что лучше сделать сначала? Обычно ведет всегда он, а сейчас она может сделать что угодно. Что угодно, чтобы вывести его из себя, потешить собственное самолюбие, удовлетворить свои желания, заставить его смотреть на нее без этого ехидства и не как на божество, а с голодной страстью, убедиться в собственной власти над ним. Но сперва нужно самой раздеться — не хочется испортить дорогую рубашку. Она отстраняется, торопливо расстегивает пуговички, оценивающе оглядывая распростертую перед ней фигуру. Куроро не идет без одежды, как впрочем и с одеждой. Ему вообще не идет быть, только, возможно, цепи, сковывающие ему руки, вводящие в состояние зецу, хоть как-то украшают его. Узник, пленник, наказанный. Без рубашки прохладно, мурашки бегут по коже, и Курапика трет ладонями плечи, разгоняя кровь. Но это не особо помогает, ведь всю правую руку увивает холодный металл. — Да, она такая холодная, как ты сама, — снова подает голос Куроро, будто прочитав ее мысли. Приподняв голову, он смотрит на девушку, и от его взгляда неуютно. — Ты не можешь молчать даже пяти минут, — недовольно констатирует она, наклоняется, расстегивает его ширинку и стягивает штаны, а затем устраивается у него между ног. — Мне все-таки придется тебя заткнуть. — Выбьешь мне зубы? — Нет, — цепь ползет вверх, словно живая, словно совсем не зависит от воли хозяйки, по его рукам на шею и рот. Он непроизвольно пытается отвернуться, но от ее нэн не отвертишься. Теперь точно ни слова не скажет, только и может, что смотреть, но пусть смотрит, ему полезно видеть свою будущую убийцу во всей красе. На Курапике все еще брюки и черный спортивный топ — удобная штука — а Куроро перед ней полностью раздетый, только в цепях, такой беззащитный. Она проводит тыльной стороной правой ладони по его бедру вроде и нежно, но останется след. И наклоняется к самому члену. Тот стоит уже, напряжен. Венки вздулись, и светлой капелькой сочится смазка. Курапика с любопытством берет его в руку, проводит большим пальцем по головке, размазывая эту каплю. Наверное, металлические кольца цепей у нее на пальцах кажутся Куроро неприятными, потому что он делает какое-то неясное движение, словно хочет отстраниться, но Курапика другой рукой удерживает его за бедро. — Лежать. И он замирает. То ли от ее голоса, то ли от того, что цепь опять шевельнулась, не суть. Однако и она руку все-таки убирает: ей не хочется, чтобы ему было неприятно, ей хочется, чтобы ему было слишком хорошо. Девушка облизывает губы и выдыхает — что ж она давно хотела попробовать. Первое легкое касание губами и кончиком языка к нежной коже члена заставляет Куроро ощутимо напрячься, и Курапика, чувствуя это, не может сдержать улыбку. Если он так реагирует, значит надо попробовать больше. Она не знает, как правильно, поэтому решает действовать методом проб и ошибок, благо есть на ком учиться. Проводит влажным языком по всей длине, от основания к верху, берет в рот, но ощутив, как головка упирается в нёбо, тут же выпускает, переводит дыхание. Неудобно. Во рту вязко и солоно и много слюны. Сердце колотится и жарко, хотя еще совсем недавно ее передергивало от прохлады. Но отрадно видеть, что не она одна совсем не в порядке — такое вечно спокойное дыхание Куроро сбились наконец, цепь, связывающая его руки и затыкающая его бесячий рот, позвякивает от невольных резких движений. В ее голове звенит так же точно, как эта цепь, наверное, потому Курапика, не думая совершенно ни о чем, снова пускает в ход язык, действуя так, словно лижет леденец. И прерывается, как только Куроро пытается взять своими связанными руками ее за волосы. Она перехватывает их и, резко подавшись вперед, впечатывает у него над головой. Затем склоняется к самому его лицу и, прижавшись к уху влажными от его смазки и своей слюны, горячими губами, почти рычит: — Нельзя. Он косит глазом и что-то то ли мычит, то ли хмыкает. — Сегодня ты делаешь, что хочу я. Не трогай меня. И не удостоверившись, что он ее услышал, снова отстраняется. То, что хочет она, точно. А она хочет сейчас только его член, так что пора прекращать эти игры. Раздеться до конца — это быстро. И Курапика, лишь сняв брюки и белье, понимает, как возбуждена. Должно быть, выйди она сейчас на улицу, от ее разгоряченной кожи повалил бы пар. Но на улицу она не собирается. А собирается оседлать этого ублюдка и трахнуть его. Именно так. Она сама натягивает ему презерватив, а потом садится сверху и трется, медленно также издевательски медленно, как он расстегивал свою рубашку. Между ног у нее влажно и горячо и все такое чувствительное, что когда мужчина делает движение бедрами, скользя своим подрагивающим от возбуждения членом по ее половым губам, то она чуть не теряет равновесие от захвативших ощущений. — Кто тебе разрешал, — злится и в отместку направляет его член в себя. Понемногу, по чуть-чуть, неторопливо привыкая к каждому сантиметру. Крышу сносит уже от мысли, что он в ней, а это ощущение заполненности окончательно выбивает из реальности, и Курапика может сосредоточиться только на том, чтобы дрожащие, подгибающиеся ноги не подогнулись окончательно, чтобы не опуститься сразу и на всю длину. Жалкая, жалкая, жалкая! Не может даже контролировать себя до конца. Хорошо, что она додумалась заткнуть Куроро иначе пришлось бы выслушивать его ехидные комментарии. А Куроро смотрит так, что кажется — он препарирует ее душу, разбирает по кусочкам и разглядывает каждый. Курапике хочется стукнуть его в самый центр этого дурацкого креста на лбу, чтобы не смотрел, но вместо этого она гордо вскидывает голову и красуется. Интересно, как выглядит она со стороны? Вот так, насаживаясь на его член медленно, но верно, раскрасневшаяся и глаза… Боги, глаза! Ноги наконец подгибаются, и она с пошлым шлепком опускается до самого конца. Дышит — тяжело — не может собрать разбегающиеся мысли и только смотрит, смотрит, смотрит. Своими глазами — в его. Пристально, чтобы увидел. Ей жарко и хочется убивать. Или любить. А можно все и сразу. Курапика наклоняется, упирается ладонями Куроро в грудь и медленно начинает двигаться. Полностью концентрируется на ощущениях внизу живота и между ног и думает о том, как хорошо было бы вскрыть эту крепкую грудь, чтобы кровь капала, капала. Горячая, от все еще живого человека. Чтобы вся жизнь уходила из него капля за каплей. Это сильное теплое тело и вдруг изломанное, бездыханное. Вывернутые руки, ноги, сломанные кости, открытые рваные раны, кровь кругом — алая, такая алая. И глазницы — обязательно пустые. Серые пронзительные глаза превратились в кровавое месиво — даже не в банке, а раздавлены ее рукой. Око за око. Пусть его двоих явно недостаточно. Картинка в голове настолько яркая, что даже не верится, что вот он, здесь, прямо перед ней, полностью здоровый. Она прикрывает глаза и равномерно опускается и поднимается на его члене. Стонет в голос и совсем не сдерживается. Как жаль, что он не мертв! Как жаль, что она не может его убить! Как жаль, что прекрасная картина в ее фантазиях так там и останется! Подняться и снова опуститься с шлепком, сильно. Мокро и жарко, снаружи, внутри, кажется, она вся горячая, а где-то глубоко разгорается маленький огонек, тот самый, дарящий ту блаженную полноту. Курапика вздрагивает и распахивает глаза, когда на талию опускаются чужие ладони — тоже горячие. В них сила, в них власть, в них почтение. Они не стремятся направить, только поддержать. Она забыла, совсем забыла о том, что на цепях нужно сосредотачиваться, вот они и пропали. Как и она сама — пропала. В своих мыслях, в своем мире, там, где Куроро перемешан в кровавое месиво ее собственной рукой и это так… Прекрасно. Мыслей больше нет. Ничего — нет. И ее тоже. Это происходит каждый раз, но она не собирается это останавливать. До тех пор, пока дышит. До тех пор, пока чувствует. До тех самых пор, пока может разгораться этот огонь внутри. Что-то, что приносит счастье, будет существовать и будет происходить вновь и вновь. В ее голове и с ее телом. А Куроро улыбается и смотрит так, словно все про нее знает, и Курапика, хоть и не любит с ним целоваться, все равно наклоняется, чтобы сцеловать эту улыбку — для себя.