***
— Штирлиц. Штирлиц болезненно поморщился. Война закончилась, он был на родине, необходимости быть еще хоть минуточку, хоть секунду Штирлицем уже не было, и он совершенно точно не собирался им быть. — Полковник Исаев. Шелленберг ухмыльнулся, забросил ногу на ногу и поудобнее устроился на кровати. — Штандартенфюрер фон Штирлиц. Штирлиц начал раздражаться. Тюрьма в его представлении никогда не была связана с мертвыми военными преступниками, напоминающими ему о том, о чем он хотел забыть. — Максим Максимович. — Отто. Штирлиц болезненно дернулся. Несмотря на то, что Отто, вообще-то, было его именем, хоть и вторым, он как-то не привык, чтобы его так называли. Особенно отдельно от остальной части имени. — Штирлиц. Согласившись с Шелленбергом, Штирлиц почувствовал горькое сожаление. Ему показалось, что, проиграв один раз, он предал самого себя. Что он только что убил, своими руками задушил Максима Исаева и маленького Севу Владимирова. И подвел изношенного Юстаса. — Штирлиц, а Вас как, собственно, зовут, м? Штирлиц посмотрел на Шелленберга тяжелым взглядом. Шелленберг понимающе кивнул. Говорить не хотелось.***
— Штирлиц, а ведь Вы теперь Штирлиц. — Что Вы имеете в виду? — А вот смотрите. В Германии Вы были вроде Штирлиц, а вроде и нет, потому что Вы, как слишком умный человек, были и Максимом Исаевым — так ведь Вас зовут, да? — поддерживали, так сказать, грань, между собой и Штирлицем. — А теперь этой грани нет. — А теперь этой грани нет, да, Штирлиц, Вы совершенно правы, и Вы — мешанина из всех Ваших личностей: и Штирлиц, и Исаев, и немного вашей настоящей личности, и даже, Вы удивитесь, немного Бользен, Брунн, Бруно и кто Вы там еще были в Аргентине. — А Вы знаете и про Аргентину? Шелленберг подмигнул. — А я про Вас все знаю. Так помогли бы, подстелили соломки, что ли, — подумал Штирлиц, — раз я Вам так дорог, что Вы про меня все знаете, — но не сказал, потому что незачем, все и так звучало в воздухе. Потом подумал, что, возможно, призраки не настолько могущественны, чтобы как-то вмешиваться в жизнь живых. Да, скорее всего, так и есть.***
— Штирлиц, а я ведь Вам верил. Штирлиц поднял голову от сухой, истрескавшейся кожи рук. — То есть как — верили? — Так, Штирлиц. Верил. Я Вам больше скажу — Вам все верили. И я, и Айсман, и даже Мюллер. Штирлиц горько ухмыльнулся. — Так верил, что посадил в подвал на день, а потом забрал куда-то к черту на кулички и пытал до потери пульса? Шелленберг победно улыбнулся. Штирлиц первый раз видел, чтобы он так улыбался при мысли о Мюллере. Видно, после краха до этих двоих, наверно, дошло то важное, что должно было дойти еще много лет назад, при строительстве рейха: сотрудничать — значит и побеждать, и проигрывать вместе, а не грызть друг другу глотки за людей и награды. — Вы, Штирлиц, чертовски хороший разведчик. Вот только не лучший, и папаша Мюллер Вас раскусил. Вы, например, знаете, что когда Мюллер только начал Вами интересоваться, он обратился к Айсману? А Айсман отказался, потому что не мог даже мысли допустить, что кто-то сомневается в Вашей преданности рейху. Вот так вот.***
— Интересно, что о Вас думает охранник? Штирлиц с усмешкой поднял бровь. — Полагаю, что я сумасшедший, разговаривающий с самим собой. — Хороша семейка — сумасшедший молчун и сумасшедшее трепло. Штирлиц выдохнул резко, отрывисто, сквозь сжатые зубы, вскочил и рывком оказался на кровати; плечи Шелленберга сжать попытался, чтоб тот вскрикнул, чтоб до боли и побелевших костяшек, но призрачная плоть легко прошла сквозь пальцы. Его прошиб пот, и волосы прилипли ко лбу, а руки задрожали, встретившись с холодной стеной. Костяшки саднило, и на них медленно выступала кровь под сбитой кожей. Он рухнул обреченно на кровать и застонал, тихо, тоненько, как побитая собака. В дверь громко, пожалуй, слишком громко, постучался охранник и закричал в окошко. Штирлиц встал с кровати медленно, нехотя и побрел по стеночке — ему жизненно необходимо сесть. А ноги, ноги, на которых он бегал по Берлину, которые выжимали газ, когда он ехал в Швейцарию, теперь такие вялые, точно и не его вовсе, спотыкались на ровном месте, заплетались, и он упал, жмурясь. При желании призрачные руки все могут. Штирлиц открыл глаза, уже сидя на колченогом тюремном табурете, так и не столкнувшись с полом, и посмотрел снизу вверх. Прислонившись к столу, зажигая новую сигарету, стоял и ухмылялся тот же Шелленберг. Ну не бес ли? — Что с сыном? Господи, какой голос у Штирлица странный, чужой и хриплый. — Сумасшедший молчун, Штирлиц, я же сказал Вам, что ж Вы так. Он уже несколько лет молчит, а раньше хоть иногда разговаривал. — Врешь, — Штирлиц перешел на шепот. — Все-то ты врешь, тварь, и совести у тебя нет: ходишь сюда, издеваешься надо мной, и после смерти, скотина, не меняешься, черт бы тебя подрал! Я недавно с ним говорил, слышишь ты, подлая морда, слышишь? Они замерли, и казалось, что время тоже застыло. Штирлиц в ту же секунду пожалел о своих словах, но когда он открыл рот для извинений, что-то злобное и ребяческое взвилось в его душе и перехватило горло. Шелленберг отшатнулся от него, как от прокаженного. — У Вас, видимо, что-то помешалось в голове. Я, на самом деле, не думал, что Вам нужно разжевывать, как устраиваются такие, кхм, разговоры, — голос Шелленберга стал тише и четче. Он говорил подчеркнуто вежливо и холодно, выделяя слова. — Нет, вообще-то Вы правы, в некоторой степени: Ваш, Штирлиц, сын начал говорить. Только, Вы знаете, ему же хуже, потому что, учитывая, что Вы, уважаемый, едва ли не враг народа, я практически уверен, что его вскоре расстреляют. — Не могут. Штирлиц, право, не знал, откуда у него взялась эта глупая, непробиваемая уверенность и вера в своих. Шелленберг посмотрел на него сочувствующе, как на неразумного ребенка. — Штирлиц, Штирлиц, ну как же так, вы же такой умный, — он сел на стол поудобнее и сложил руки на груди, наклонился ближе и почти в лицо выдохнул, — эти все могут. Они вообще — ваши? И Штирлиц кивнул угрюмо, сам себя не понимая, почему Шелленберг, нацист и тварь, понимал его сейчас лучше, чем свои, и почему свои, столько лет бывшие его целью, причиной работать и жить, теперь стучали казенными сапогами за дверью его камеры. У него вообще остался кто-то его? Шелленберг тряхнул головой и исчез из камеры.***
— Штирлиц. Штирлиц поднял голову от поверхности деревянного стола, на котором выводил пальцем узоры, рождавшиеся и гаснувшие в голове за считанные секунды. Шелленберг игнорировал его вот уже несколько дней и не приходил. Теперь он стоял у дверей камеры и не улыбался привычно. И сигареты в руках не было, и сердце Штирлица скакнуло куда-то к горлу. — У меня для вас плохие новости. Прямо скажем, паршивые. Штирлиц сжал руку в кулак. Черт тянул время, мучая — играясь? Вряд ли. — Сына расстреляли. И жену Вашу — Саченку, так ведь? Штирлиц мертвенно побледнел. Кровь схлынула куда-то, а потом вернулась, ударила в голову. — Врешь. Шелленберг не врал. Штирлиц знал это; знал, что Шелленберг хоть и так себе человек, не до такой, все-таки, степени, и издеваться так над ним не будет. У Шелленберга просто не было смысла это делать — а значит, можно было продолжать быть хорошим. И все-таки какая-то часть, маленький Сева, наверно, надеялся внутри него, надеялся слабо, но отчаянно, что его подло втянули в очередную игру. Но Шелленберг медленно и честно покачал головой. — Сашенька, — выдохнул Штирлиц. Душа сжалась до каких-то маленьких, микроскопических размеров, и съежилась в груди. Сердце противно защемило, но слез не было, и Штирлиц подумал, что для него, наверно, уже совсем все потеряно, если он от такого не плачет. — И Сашка. В глазах потемнело. Маленький Сева опустил руки обреченно, и слышно было, как что-то внутри Штирлица оборвалось с прощальным звоном и разбилось. Штирлиц тихо вздохнул и грузно, мешком упал в обморок.***
— А уехали бы со мной, и черта с два Вас бы кто нашел. — Ну, Вас же нашли. Хитрый бес рассмеялся, а Штирлиц не мог не думать, что было бы. Холтофф и Айсман, и еще другие, длинная вереница лиц, смутно знакомых, но уже подернувшихся пеленой забвения, — все сбежали и мирно жили себе в Германии, никого не трогая, не боясь закона и окружающих. Вспомнилась почему-то школа и отчаявшиеся отличники, которые за контрольные получали четверки, шедшие в журнал, а двойки лентяев оставались над ними неписаным укором, забывавшимся при выходе из класса; вспомнилось, как кто-то однажды сказал, что лучше один раз получить двойку, которую можно исправить, чем несмывающуюся тройку или четверку. Что ж, Штирлиц явно получил от жизни тройку. И в самом деле, кто б его выдал — Шелленберг-то все заметнее, все крупнее фигура, хотя Скорцени — а что Скорцени, Скорцени марался, пачкался, лез в самую грязь — а у Штирлица-то руки чистые, и нашлись бы души, за которые он мог себя выкупить — те же пастор Шлаг и физик Рунге. Но нет, видите ли, у Штирлица родина. Родина, пославшая его к черту лесом.***
— Вот скажите мне, Штирлиц, неужели у Вас здесь было что-то, что Вы предпочитаете тому, что у Вас было в Германии? Штирлиц хмыкнул. Ну как ему объяснить, что было — жена была, сын был, Родина, Родина была! — что в их немецких лесах острее ощущается отсутствие своих, русских берез, что у них и воздух другой, тяжелее, и спится хуже, и душа не на месте? — Никак нет, бригадефюрер. Шелленберг чертыхнулся тихо, но четко, смахнул призрачный пепел в раковину, потушил сигарету и бросил на пол. Сигарета растаяла медленно, расплываясь. — Черт бы Вас побрал, Штирлиц, неужто Вы снова чего-то боитесь? Ну в самом деле, чего? Кого? Я мертв, Мюллер мертв, Гитлер и Гиммлер мертвы, рейха-то уже на белом свете нет, а Вы! Играйте честно, право слово. Отвечайте мне честно, что ли, я же тоже человек, — он оглядел себя и усмехнулся, — был. Штирлиц вдруг понял, что Шелленберг прав. Чертов бес почти всегда был прав. Он боялся, всю жизнь боялся, только, наверно в детстве и молодости, когда еще совсем зеленый был, когда были живы отец и Дзержинский, жил без этого сжимающего грудь чувства. А потом ему было душно, ему до сих пор душно, и не немецкий воздух душил, но возможность разоблачения. Глаза Штирлица скользнули по камере, задержались на двери и вернулись к Шелленбергу. А потусторонний бес проследил за его взглядом и сам смотрит на двери и понимающе кивнул. — Ну так тем более, Штирлиц. Неужто вам какая-то задрипанная московская квартирка и дача где-нибудь за тридевять земель, и жигуль, разваливающийся на ходу, приятнее, чем ваш коттедж в Бабельсберге и хорьх? Штирлиц разочарованно вздохнул.***
— Зачем вы сюда ходите? Шелленберг поперхнулся и посмотрел на него широко распахнутыми глазами. Штирлиц сам не знал, зачем спросил. Вот всегда так теперь с Шелленбергом. — Мне скучно. Штирлиц удивленно поднял на него глаза, глядя непонимающе. — А со мной весело? Шелленберг залился смехом. Точно весело. — А сами подумайте, Штирлиц. Те же люди, те же лица, как вторую жизнь живу. А вот Вас нет, Штирлиц, Вы нас бросили. По Вам, честно говоря, все скучают. Мне говорить не с кем, Мюллеру бить некого. Только Мюллер сбежать не может, а я могу. — Как в первый раз. — Да, Штирлиц, как в первый раз. Штирлиц не стал напоминать ему, что в первый раз, когда Шелленберг сбежал из филиала ада — тогда еще на Земле, — его сдали англичанам и в конце концов повесили. Но не могут же убить мертвеца, а даже если могут — за что?***
— Почему у Вас нет дьявольских рожек и острого хвоста? Шелленберг поднял голову. — А Вы полагаете, до нимба я не дорос? — Ну что Вы, — усмехнулся Штирлиц, — у Вас же такая большая голова, он просто-напросто будет Вам мал. — Штирлиц, Вы же меня знаете. Я бы примотал его проволокой, и дело с концом.***
Штирлиц закрыл глаза и привалился спиной к холодной, чуть мокрой каменной стене. Сломанные ноги отзывались болью на любое движение. Мозг отказывался думать, отказывался работать, устроил забастовку: требовал отдыха и сна. Сон не шел, отдыха не давали. Шелленберг последнее время не говорил ничего, смотрел в окно и курил молча; молчание было разговором и поддержкой больше, чем в первый приход, больше, чем, в день смерти Саш. В молчании черпали силы, хоть иногда Шелленберг и говорил с ним; заставлял отвечать, ругал и кричал, клял Союз, втягивал в провокационные разговоры, делал все, чтобы Штирлиц не молчал слишком долго. — Вам рассказать? Штирлиц подумал, что Шелленберг вместе с ним мучается в этих каких-то новых казематах с чрезмерно пониженным уровнем комфорта, мается, хоть может и вовсе не приходить. Он посмотрел угрюмо-устало, и Шелленберг понял все без слов. Иногда Штирлиц думал, что он может читать мысли. — Штирлиц, я Вас порой лучше Вас самих знаю. Так что, рассказываю? Штирлиц кивнул. И Шелленберг рассказывал, рассказывал притворно равнодушно, но иногда срывался, пропускал эмоции и тут же восстанавливал контроль, изредка поглядывая на Штирлица, рассказывал ему о его собственном сыне, сошедшем с ума и замолчавшим на годы, пока ему не включили запись с его, Штирлица, голосом. И Штирлиц постепенно понял, почему его заставляли говорить хоть что-нибудь.***
Штирлиц ухмыльнулся своим мыслям. Сквозь зарешеченное окошко пробивался легкий призрачный, как сама жизнь, лунный свет, и в лучах этого света кружились в им одним известном танце мошки и пыль. Кружились сами по себе, завися друг от друга, но не от высших существ — людей, точь-в-точь сами люди. Странно и смешно, смешно и странно, что его от сумасшествия в этой звенящей тишине удерживал такой же, как эта пыль, призрак. Может, он уже сошел с ума? Наверняка так и есть.***
Штирлиц хмыкнул, привлекая внимание Шелленберга. Шелленберг, расхаживавший по камере, круто повернулся на каблуках. — Сколько я уже здесь? — Сейчас тысяча девятьсот пятьдесят третий, Штирлиц. Считайте сами, в конце концов, «худо-бедно посещали физико-математический факультет» Вы, а не я.***
В камере повеяло прохладой, и Штирлиц поднял голову. К нему вернулся Шелленберг, почему-то отсутствовавший последнее время. Часов у Штирлица не было. — Штирлиц, а у меня для Вас хорошие новости. Штирлиц повернулся туда, где стоял Шелленберг. Он не мог удержаться на месте, нервничал, притоптывал и курил сильнее обычного. Хорошие новости Штирлиц не получал с самого апреля сорок пятого, когда Мюллер привез его куда-то к себе. Все хорошее с тех пор так или иначе поворачивалось против него, и за эти годы оптимизм и надежда Штирлица умерли, захлебнувшись горечью реальности. — Что еще они придумали? В воздухе витало смешливое ликование, и Шелленберг возбужденно метался по крохотной камере. — У Вас в стране, Штирлиц, живут одни лицемеры. Больше я Вам ничего не скажу, потому что вы сами все сейчас узнаете. А вообще, Штирлиц, я не понимаю людей, которые занимаются Вашим делом. Будь я на их месте, я бы Вас не отдал местному аналогу гестапо, — Шелленберг смерил его пронзительным взглядом, — а оторвал бы себе с руками. Дверь камеры мерзко скрипнула, пропуская кого-то, и Шелленберг растворился в воздухе.***
Штирлиц сел в кресло, вытянул еще ноющие порой ноги и закурил. На кухне грелся на плите эмалированный чайник, и мерно и ровно горела одинокая лампочка, освещая выцветшие, пожелтевшие обои. Здесь, на даче возле леса, Штирлиц впервые ощутил, что он вернулся домой. Впервые, спустя семь лет после того, как он пересек границу Советского Союза, он был дома. Раздалось ритмичное клацанье когтей, и на террасу вышел Томми, маленький щенок таксы, которого Штирлиц забрал у одного соседского мальчишки около месяца назад. Томми замер немного у порога, потом медленно подошел к хозяину и снова встал. Штирлиц со смешком взял его и посадил на колени. Томми потянулся к нему. Штирлиц положил руку щенку на голову и погладил большим пальцем. В декабре прошлого года его перевели в тюремный лазарет. Отношение к нему резко поменялось. Все вдруг стали обходительны и услужливы, и Штирлиц часто думал, что Шелленберг и в тот раз был прав: его окружали одни лицемеры. Сам Шелленберг больше не появлялся. Штирлиц ждал его, долгими ночами ждал, ждал, когда оставался в одиночестве, но чертов призрак не приходил. Порой у Штирлица мелькала мысль, что Шелленберг был просто способом справиться с проблемами, выдуманным его воспаленным подсознанием. Это было обидно и больно, и Штирлиц готов был клясть Шелленберга на чем свет стоит, чтобы этот надоедливый наглец внезапно оказался у него за спиной и со смехом признался, что славно разыграл его. Дождь мягко барабанил по крыше и скатывался каплями по стеклу, оставляя за собой мокрые полоски. Штирлиц прикрыл глаза и почувствовал, как по щеке медленно, словно синхронизируясь с погодой за окном, покатилась соленая слеза. Он удивился этому странному, иррациональному проявлению простых, обыденных человеческих чувств. За долгие годы работы ему самому уже казалось, что без внутреннего приказа он и чувствовать ничего не мог. Это было прекрасным умением для разведчика, но ничего хуже нельзя было придумать для простого человека. Из кухни донесся запах чужих сигарет. — Вы же не думали так просто от меня избавиться, м, Штирлиц?