пластинки

— Прекрати, стой! Сэм, помоги мне! — изо всех сил кричал Томми, пытаясь отбиваться от ударов Дрима. Стойкий запах крови постепенно заполнял камеру, металлический привкус во рту лишь усиливался, а все предметы перед глазами постепенно начинали плыть. С каждым разом удары становились все сильнее, словно их наносили не живому человеку, а неведомой страшной твари, со злостью и ненавистью. Но кроме боли был и дикий ужас. Белая керамическая маска с улыбкой и бурление лавы — последнее, что парень увидит в своей жизни. Сил на сопротивление не оставалось, а голос был сорван в попытках позвать Сэма на помощь. — Меня, застрявшего в тюрьме, забили картошкой до смерти. Отстой, — пронеслось у него в голове перед последним ударом. Дрим тяжело дышал, смотря то на бездыханное тело, то на окровавленные стены, а после лишь залился безумным смехом. Больше никакого шума. Никакого Томми. Размеренное тиканье часов уже порядком надоело за последние несколько минут. Открывать глаза совершенно не хотелось — из-за этого раздражающего звука первой мыслью было то, что Томми из камеры никто так и не забрал. Он чертов везунчик, раз еще жив. Было страшно вновь увидеть эту холодную маску с улыбкой. Интересно, как Сэм отреагировал на то, что Дрим избил беззащитного? Ему точно нужно увеличить срок до сотни пожизненных и выдавать одну картофелину в день, просто чтобы не умер. Парень все-таки открыл глаза и, к своему удивлению, обнаружил, что лежит в больничной палате. Он попытался встать, но медсестра помешала это сделать, попросив не двигаться, и убежала за врачом. За пару дней Томми узнал, что нет никакого Дрима, нет Вилбура и Туббо, так же, как и Л’Мэнбурга, за который они отчаянно сражались. Зато есть Томми и его коллекция пластинок. Он попал в аварию с семьей, и ему повезло меньше всех. Врач пояснил, что, вероятно, мозг парня взял его любовь к ним за основу, а уже после начал выстраивать вокруг этого определенный сюжет. Вот только разве может быть простая фантазия настолько реальной, что буквально каждый нанесенный удар отзывался болью во всем теле, а раны, оставшиеся после стрел, могли ныть месяцами? Парень упорно отказывался верить, что это все ему приснилось. Ему не хотелось верить, что его цели, идеалы, друзья — все это было плодом его больного во всех смыслах воображения. Это просто не могло быть правдой. Он буквально до сих пор чувствует запах пороха, что подорвал Л’Мэнбург, вонзившуюся в него стрелу, выпущенную парнем в зеленой толстовке, а также теплые лучи солнца, гревшие их с Туббо. Черт, как же хотелось снова встретиться с ним.

***

Лунный свет залил всю комнату, но задвигать шторы никто так и не планировал. Томми сидел на кровати и смотрел в одну точку, стараясь переварить всю свалившуюся на него информацию. Он просто отказывался принимать её за правду. — Приходи ко мне слушать старые пластинки, — тихо напевал себе под нос парень, смотря на проигрыватель и свою коллекцию. Внутри будто что-то сломалось. Он теперь в безопасности, никакой войны, никаких манипуляторов, носящих зеленое, вот только Томми все же утратил часть себя. Здесь нет Туббо, нет Вилбура — нет никого из тех, с кем, казалось бы, была прожита целая жизнь. Не было всех смертей. Ничего не было. Кроме разбитого сердца и пустоты внутри, — давай слушать их до утра, пожалуйста, лишь бы мы снова собрались все вместе, — еще тише прошептал он, стараясь сдержать слезы. Во снах все чаще появляется Вилбур, зовущий с собой парня, а также Дрим и Шлатт, упорно твердящие, что книга настоящая и пора воскреснуть. Вот только Томми уже не мог — он и без этого живой, внешне, как минимум. У него просто нет возможности попрощаться с этим миром и вернуться к себе домой. Это место, где ему сейчас приходится жить, он не считает своим — здесь нет ничего, связанного с ним, никаких воспоминаний, никакой привязанности, абсолютная пустота. Его дом там, в похороненном некогда Л’Мэнбурге, рядом с Туббо и Вилбуром, куда отныне вернуться он не сможет.