Весна в кабинете физики

      Школьный коридор шумит десятками учащихся. На подоконнике семиклассники упорно игнорируют настоятельные предупреждения завуча насчёт их оглушающей музыки. Открытые двери кабинетов сносят шестиклассники, играющие, кажется, в догонялки. Их безуспешно пытаются выловить дежурящие девятые классы, но лишь вздыхают и устало смотрят в друг дружковы тяжкие круги под глазами, забивая на нарушителей порядка. В учительскую несётся парочка восьмиклассников, чтобы сообщить о каком-то абсурдном инциденте, о котором десятый класс узнает завтра на английском, который у них ведёт добродушная завуч. И вот из их 29 кабинета доносятся злые крики девушек, гогочущий смех парней и беспомощные попытки отличников утихомирить скандал. В котором Шастун не участвовал. Благополучно поливал цветы на шкафах, придерживая лейку обеими руками и улыбаясь сам себе, мельком поворачиваясь на окно, за котором расцветали первые дни весны. Конец третьей четверти обособлялся очередными тупыми приколами его одноклассников. Но вот здесь, стоя на стуле и поправляя худющими пальцами горшок, он не мог их не любить. Всё это создавало их класс, даже если сформированный только в начале этого года. Антон любил людей, любил слушать их и ярко им улыбаться, рассказывать им про многочисленные браслеты на запястьях и смотреть в заинтересованные глаза. Поэтому он не затыкал уши и не пытался игнорировать абсурдно смешную суету в другом конце класса, лишь улыбался сам себе, слезая со стула и задвигая его за свою последнюю парту. Парень направляется к двери, у которой стоит расшатанная годами раковина, чтобы оставить под ней лейку, попутно пытаясь вникнуть в суть происходящего. Он сосредоточенно смотрит на самую возмущённую одноклассницу и редко поворачивается на её оппонента, выпаливающего невпопад «Ну прикольно же!». Позов кидает в друга его рюкзак, а тот сдерживает смех, понимая, что одноклассники решили проводить третью четверть и растопающий февраль обстрелом одноклассниц снежками, наспех сделанными из мокрого снега с подоконника. У Антона на душе бесконечно тепло, в зелёных глазах пляшут солнечные зайчики, а губы трескаются в улыбке, он не сдерживается и заливисто смеётся, за что получает в плечо от обиженной девушки, у которой на блузке вовсе и не заметное пятно от снежка. К Шастуну подходит Дима и смотрит сощуренными глазами, будто осуждая друга за это действие, хотя сам же знает, что парень это не со зла.       Антон вообще ничего не делает со зла, он, наверное, самый добрый человек, которого Поз в своей жизни встречал. Антон любит всех и вся, тут хоть убейся. Иногда Дима думает, что его друг на наркоте или, чего похуже, хиппи, но по осени он бьёт очкастого в плечо и тыкает пальцем в окно, где созревает облепиха, и с гоготом какого-то только что придумавшего гениальный план грабителя предлагает уйти с физры и нарвать ягод, на что снова получает нет и мило супит нос. Тогда очкастый прогоняет из головы все мысли и расслабленно выдыхает. Его друг просто двухметровый ребёнок, застрял в песочнице и сдаёт в следующем году обществознание. А сейчас, десятого марта, класс, а точнее оставшееся от него в предпоследнюю учебную неделю перед каникулами, чуть ли не наперегонки бежит в кабинет физики спустя десять минут после звонка из-за своих ужасно важных споров, заложивших уши абсолютно всем.       Арсений Сергеевич встречает их взглядом исподлобья и набранным номером классного руководителя на стареньком айфоне в руках. Десятиклассники наперебой извиняются и просятся войти, виновато смотря в разные стороны. Только шатен, чья голова так отчётливо видна над общей толпой, улыбается и смотрит прямо на учителя. А физик тяжело вздыхает и кивает головой прямо перед собой, приглашая учеников войти. Все рассаживаются за уже родные за 4 года изучения предмета парты, и Шастун и Позов, несмотря на отлично по всем предметам последнего, занимают последнюю. Антон готов поклясться: видит в усталых глазах учителя снисходительную улыбку, бегающую по макушкам десятого класса. Попов вновь рассчитывает оставить все разборки организационного характера на потом, чтобы помучить детей после последнего урока, уже злорадно потирая ладошки от своей гениальности, и разворачивается, чтобы написать на доске тему урока. Шатен внимательно следит за аккуратными буквами, что за собой оставляет мел в мозолистых пальцах. Физика вообще второй из двух предметов, на которых парень хоть чуточку был внимателен. Он открывает тетрадь и с ярым рвением пишет всё, что диктует учитель, даже если он и читать-то эти конспекты не будет. Он смотрит на Попова большими-большими глазами и, кажется, старается впитать в себя каждое его слово, любое колебание громкости, каждую интонацию. Антон даже не позволяет себе отвлекаться на ещё заснеженные ветви, мерно постукивающие в окно от лёгко ветра. Дима рядом сосредоточенно пялится в тетрадь, поправляя вечно сползающие очки, а Шастун сидит так прямо, будто в очереди на поступление в балетную школу. Все одноклассники горбятся над партами, наклоняются друг другу над ухом, кто-то уже лежит на собственных руках, а Антон смирно сидит, не отводя взгляд от глаз физика, и улыбается, будто маяк среди полусонного океана десятого класса.       Антон до одури влюблён, и об этом знают все. Первым, естественно, знает Дима, знают его одноклассники и вся параллель, знает одиннадцатый и девятый класс, обсуждает учительская и даже вахтёршы с охранником. Сложно не заметить весёлые зелёные глаза, направленные на одного и того же человека, которые ужасно заметно выглядывают над бесконечными головами. Особых проблем к успеваемости это не добавляет, совращением несовершеннолетних не выглядит, особых последствий не имеет, так что директор даже не стремится проводить воспитательную беседу с Шастуном. Зачем лишать мальчишку этого небольшого счастья? А Шастуну на все сплетни за спиной, честно говоря, совсем плевать. Потому что счастье далеко не небольшое. Потому что что он может поделать со своим сердцем, готовым весь мир обнять, когда на него смотрят холодные голубые глаза? Антон полгода назад, когда только сам осознал своё положение и рассказывал о нём лучшему другу, клялся Диме, что не будет сопливить и приписывать второе дно любому действию физика, как пятиклассница, впервые увидевшая одиннадцатиклассника, косящего под эмо. Но он готов в этих бездонных океанах раствориться. Готов покорить Эверест тысячу раз, лишь бы они всегда были направлены на него, готов попереоткрывать законы Ньютона и Ленца, лишь бы в этих глазах появилась гордость и хоть толика интереса. Совсем не метафорически готов взлететь, когда их с Поповым зрительный контакт длится дольше секунды. В такие моменты он готов писать завещание, хотя и так понятно, что погрызенная бездомной кошкой, которую Антон подкармливает по вечерам, любимая худи и домашний сад на подоконнике отойдут Диме. Потому что Шастун банально хочет тонуть в этих глазах и не хочет, чтобы его кто-то спасал. Антон бесконечно хочет слушать этот стройный голос с нотками издёвки и смеха, но по средам и пятницам всё же приходится слышать и то, что учитель рассказывает про статику. Шастун хотя бы слушает, поэтому никто особо и не против. Когда Антон думает, потому что Дима его влюблённый бред слушать не сильно любит, что готов на всё, он практически даже не преувеличивает, потому что первым пунктом идёт сидеть с Поповым до конца его рабочего дня. Позов в ответ на такое рвение друга оставаться в школе до шести вечера лишь хмыкает и подозрительно щурит глаза, вздыхая, а когда в особенно хорошем настроении, шутит, чтобы голубки не забывали предохраняться в порыве страсти. Тогда Шастун с красными щеками до трясучки искренне звенит смехом и браслетами в приступе неконтролируемой жестикуляции, и так и хочется его похлопать по макушке. Конечно же Дима знает, что в эти вечера у них не то что не доходит до такого, у них даже дружеские диалоги не то чтобы частое явление, скорее Шастун с восхищением рассказывает о самом обычном событие или совсем слабой траве, что он заметил сегодня по пути в школу. О чём-то, что бы никто вообще никогда в жизни не заметил, а его друг мало того, что сфотографировал, так ещё и с такой детской радостью этим делится. Позов хоть и не любит смотреть на глаза-сердечки друга, когда тот рассказывает об этих небольших диалогах, больше походящих на монолог, о пересечениях в коридорах и вечно подкалывающем тоне физика, всегда всё слушает. Не может он бросить этого котёночка, запутавшегося в клубке пряже. Слишком уж Дима хороший друг, чтобы не слушать только потому, что с губ так и просится сорваться «фу», когда парень напротив приторно-влюблённо всё же сравнивает глаза физика с океаном.       И сейчас Шастун не спешит уходить из кабинета физики, которая у них так мило по средам стоит последним уроком, а Позов спешно собирает вещи и косится то на друга, с мечтательной улыбкой в глазах смотрящего то в окно, то на физика, довольно расставляющего оценки в электронном журнале, проевши десятому классу дырку в мозгу о том, как плохо опаздывать на уроки. Дима спешит смыться, напоследок наказывая другу, чтобы тот написал, как вернётся домой. Пусть Шастун и слышал это десятки тысяч раз, а Позов повторял раз миллион, шатен никогда этого не делал и в этот раз не особо собирался, лишь на секунду выходя из своего чудесного весеннего настроения в голове, чтобы от растянутых уголков губ какой-то совершенно своей интонацией сказать другу «Пока». А тот уже скрылся в толпе, стремящейся уйти из кабинета как можно скорее. Антон быстро смахивает учебники с парты в рюкзак и тащит его за собой на первую парту, что стоит впритык к окну и учительскому столу. Он минут десять жмурится, подставляя лицо тёплым лучам ещё холодного солнца, и думает о чём-то своём. И Арсений, честно, даже предположить не может, о чём. Шастун для него — сплошной непонятный артефакт, над загадкой которого археологи упорно бьются, но ничего не добиваются. Арсений щурится, смотря на ученика, будто бы это он причина такого чрезмерного освещения кабинета, а не горящая на расстоянии 150 миллионов километров звезда, или будто пытаясь рассмотреть наконец что-то в этом непонятном парне. — Антош, почему ты не идёшь домой? — Арсений не интересуется. Он уже привык за полгода, что десятиклассник отсиживается у него в кабинете до вечера. Делает Попов это, неверное, для галочки. Не от того, что ему не интересно, скорее потому, что причину он знает, но для него она таковой не является от слова совсем. Разве же такой парень не должен после школы тусоваться с друзьями? На крайний случай бродить по парку и восхищаться облаками, ища в них всякие формы и образы? Наслаждаться своим юным мартом, в конце концов. — Арсений Сергеевич, — подросток лениво открывает глаза и смотрит так искренне доверчиво и весело, — а вам правда интересно? — в его голосе задор такой, что кажется, он сейчас засмеётся. Антон склоняет голову на одно плечо и смотрит. Попов, честно, просто теряется от того, насколько непонятен ему мир десятиклассника.       Физик потупленно смотрит ему в глаза. Они у него большие, замечающие чувства всех окружающих его людей. От них невозможно скрыть грусть, смех от наитупейшей шутки, когда даже стыдно, что тебе от этого смешно. От них никогда не укроется недоговорённость, секреты или злость, что упорно скрывают от того, как сильно не хочется её выливать на такого, как Антон. И ведь даже не получится описать, какого, потому что он чертовски удивителен. Очень хочется раздражаться от его этой бесконечной улыбки. Хочется подтрунивать, издеваться, повторять до ужаса детское «Смех без причины — признак дурачины!» А потом смотришь в эти радушные зелёные глаза, которые, кажется, и не против, чтобы в них копались и что-то анализировали часами, и сразу наступает разочарованный стыд. На него злиться не получается. Вина височные доли вылизывает от того, что хотелось смутить этого бескрайне тёплого мальчишку. Хочется удариться головой об стену за хотя бы намёк на желание заставить его улыбаться сквозь внутреннюю обиду за непонятные и совершенно несправедливые слова. Потому что Шастун именно из таких. Из тех, что, как бы не хотелось так по-детски разрыдаться, прижимаясь к маминым ладоням, будут улыбаться и отмахиваться. Но его глаза всегда сдают с потрохами. Тут хоть час анализируй, хоть вечность, получится разглядеть только разочарованное негодование. Он ведь и сам-то злиться не способен. Отчего совестнее раз в десять и в десятой степени.       Попов слепо рад видеть бесконечную искренность в зелёных глазах, горящих светлым воодушевлением, пока их обладатель рассказывает о малюсеньких подснежниках, что увидел в палисаднике за домом. Антон рассказывает о тройке по геометрии с каким-то по-детски обиженным взглядом, а потом с лёгким смешком добавляет, что сам же не выучил теоремы, по которым им уже давно обещали проверочную. Шастун говорит о пахнущем весной воздухе, хотя сейчас и начало марта, и жалуется, что у физика слишком зимний одеколон. Хотя он не то чтобы против этого привычного запаха, просто вредничает, будто ребёнок, на что Попов смеётся, вызывая у Антона гордость в глазах. Ему нравится смешить людей, особенно Арсения. Сегодня они выходят из школы раньше обычного. Антон стягивает шапку, которую его еле заставил надеть педагог, на что последний хмурится и практически обиженно выпячивает губы. На это десятиклассник не обращает внимание, подставляя щёки, красные вовсе не от погоды, навстречу ветру, несущему, парню хочется верить, последние в этом году снежинки. Выражение лица Попова меняется с необыкновенной скоростью, вот у него на губах играет хитрая ухмылка, а в глазах бесконечное замешательство. Взгляд скользит по лицу ученика: чуть вьющейся от влаги чёлке, прямому носу, с помощью которого, как иногда шутил Дима, можно чертежи на геометрии строить, если забудешь линейку, удовлетворённой улыбке. Уголки губ Арсения опускаются буквально на мгновение, он подаётся вперёд, треплет юношу по волосам, громко смеясь, и с заметным шуточным оттенком ругает его, угрожая тем, что не будет отдельно объяснять протемпературевшему Шастуну пропущенные темы. Мужчина выхватывает у ученика шапку, тут жа нацепляя её на законное место. Антон возмущается ещё полдороги до нужной ему автобусной остановки и машет на прощание учителю, когда тот удаляется в сторону своего дома. Попов хмурится, выдыхает пар и, наблюдая за ним, думает, сколько ещё будет длиться снегопад.       На перемене между вторым и третьим уроком Антон незаконно заразно и слишком разливисто смеётся, прямо до боли в животе, запрокидывая голову назад и щуря глаза, как умеет только он. Он всем своим существованием олицетворяет звонкость. Даже браслеты на руках подтверждают это многочисленными голосами. Арсений даже в своём закоулке в самом конце второго этажа слышит. Никто уже не оборачивается и не смотрит на десятиклассника как на умалишённого. Когда-то так и было, когда ещё Шастун был в 7 классе и так искренне взорвался с шутки Матвиенко об учителе биологии, на что испуганные старшеклассники смотрели безумно странно. Не привыкли, что в школе кто-то может радоваться жизни. А теперь Антон сам тот самый старшеклассник и с радостью встречает пятиклассников добрыми глазами, когда те теряются в новых для них просторах. Антон жалеет, что когда-то стеснялся своего смеха, когда отец шикал, что это слишком громко и неприлично. Антону не привыкать быть неприличным и громким, и хочет ли он это исправлять? Десятиклассник лишь наигранно злодейски посмеётся в лицо человеку, что осмелится ему это предложить. Антон ещё не закончил школу, но уже точно решил, что он такой, какой он есть, и меняться не собирается. Дима иногда лишь придаётся философским рассуждениям с вуалью своего саркастичного пессимизма и говорит, что всю жизнь так прожить не получится. Придётся подстраиваться под преподавателей, под работодателей, под человека, с которым собираешься делить дом и оставшуюся жизнь, в конце концов. На что Антон снова смеётся и цитирует классику: «Проблемы нужно решать по мере их поступления. А сейчас пошли, там наконец на площади нагребли горку из снега». Шастун говорит много, пытается в Диминых глазах перебить какую-то далёкую ностальгию в глубокой старости по той самой тридцать второй школе, а лучший друг лишь смотрит на него задумчиво и про себя обещает, если кто-то захочет, чтобы Антон смеялся тише, он этого человека лично придушит. Вслух Поз лишь говорит, что староват он для этого, на что его толкают в плечо и обещают подарить фастум гель на день рождения.       На литературе Антон шёпотом, поглядывая на Павла Алексеевича, чтобы тот вдруг не подслушал подростковые мемуары, рассказывает лучшему другу, что вчера физик позволил помочь с проверкой самостоятельных седьмого класса и как-то вскользь сравнил его с котёнком, после чего десятиклассник смущённо визжит в себя под ошарашенным взглядом друга, до этого внимательно записывающим каждое слово. Для Шастуна это первая влюблённость, он бы даже сказал любовь. Парень её безмерно ценит, лелеет в сердце, нежно прижимая к себе. Он читал слишком много печальных историй, чтобы позволить себе не быть влюблённым дураком и пропустить хоть момент этого чудесного чувства. Антон обещает себе сегодня снова напроситься помочь учителю, мечтательно смотря в окно, а друг тупо смотрит в тетрадку, осмысливая происходящее. На фоне Добровольский рассказывает о великом Достоевском, а в душе у Шастуна бесконечное тепло в кабинете физика. У него в классе уютно, потому Антон мчится к нему со всех ног, как только звенит звонок, на бегу крича Позову это горемычное «Пока!» своим любимым тоном. Влюблённо-идиотским, как его называет Дима.       Своё появление в кабинете физики Шастун знаменует грохочущим ударом стула о пол и своим нервным смехом. Физик сразу же высовывается из лаборантской и со снисходительной улыбкой смотрит на десятиклассника, устроившегося задницей на полу и худющей ногой в пространстве между спинкой и сидушкой стула. Тот лишь улыбается своими бесконечно зелёными глазами, а учитель вздыхает, протягивая подростку руку, к которой тот доверчиво тянется, быстро хватаясь и выворачивая ногу так, что у Арсения от одного вида суставы сводит. Школьник уже крепко стоит на ногах, слишком сильно растягивая губы в своей детской радости, и руку Попова всё ещё не отпускает. Она тёплая, немного мозолистая, и все пальцы в меле, но Шастун не хочет её отпускать. В шестнадцатом кабинете уютно. Антон любит тут сидеть, тут тепло и почему-то пахнет жареным хлебом, а вовсе не приторно «мужским» парфюмом физика. Десятикласснику хочется разговаривать с ним, рассказывать о своём дне и узнавать о его, узнавать, какую музыку он любит, что предпочитает на обед и чем живёт. О предпочтениях учителя в кофе Антону уже известно. Антон сам порой покупает ему самый крепкий эспрессо в кофейне около школы. Десятикласснику нравится молча смотреть за сосредоточенным взглядом из-под очков, недовольно бегающим по чьим-то тетрадкам и даже как-то разочарованно — по двойным листкам. Ему нравится смотреть, как физик крутит в пальцах красную ручку и, мило улыбаясь, выводит ей пятёрки, как перечёркивает всё и небрежно оставляет на клетчатой бумаге зиять двойки. Сам Шастун в такие моменты обычно делает домашку или, по крайней мере, делает вид, что занят длиннющими формулами по алгебре. Он крутит в руках ручку синюю и смотрит в свои тетрадки вовсе не внимательно, чаще разглядывая чёрную чёлку напротив, чем задание в учебнике. Но вот сегодня он сам вызывается попроверять чьи-то тетрадки, и он совсем не великий физик, поэтому Арсению приходится выписать ему на листик решения и всучить стопку восьмого «а». Шастун в этот момент аж светится от радости, тут же доставая залежавшуюся в боковом кармане рюкзака красную ручку. И Попов, наблюдая за этим, как-то невольно вспоминает день, когда десятиклассник в начале февраля притащил цветной мел, решительно рисуя на зелёной доске какие-то цветы и солнышки. Антон тогда громко заявил, что хочет уже сейчас видеть в кабинете, где проводит как минимум половину дня, весну, которую так ждёт. Арсений тогда даже не возмущался, лишь смотрел за гордо выпрямившимся Шастуном с будто бы обиженным выражением лица, которое так и кричало, что хватит слова — он устроит тираду о том, как теперь в кабинете красиво. На самом деле, он никогда не думал, что в кабинете скучно или некрасиво, этот кабинет всегда был его самым любимым. Просто в какой-то момент он решил, что в жизни учителя маловато цвета, и решил добавить. И Арсений даже не сомневается, ученик свою задачу отлично перевыполнил. Он и правда раскрашивает его мир даже с большим энтузиазмом, чем уличные художники — только что покрашенные дома. Он и сам художник, раскрашивающий серый взрослый мир своими этими цветными мелками. Даже одних его зелёных глаз с целой палитрой эмоций хватало, чтобы жизнь просто учителя физики играла всеми цветами радуги. И физик улыбается самому себе и тетради напротив, мерно постукивая ручкой о бумагу. Он чувствует, как ученик напротив прожигает в нём дырку взглядом, и кратко усмехается, качая головой. Смешной он, этот десятиклассник. И оттого непонятный до ужасного.       Позов ненавидит пятницы. Не только потому, что первым уроком ОБЖ, которое он бы с радостью прогуливал, как и разумная половина их класса, если бы не отличническая репутация, которую рушить категорически нельзя, но и потому, что вторым уроком физика, после которой ему весь день придётся слушать о влюблённых стенаниях сердца Антона. Лучший друг приходит за 4 минуты до первого звонка чисто из солидарности, как группа поддержки своему одинокому очкарику. Шастун иногда думает, что, если бы не он, Дима прилежно бы сидел за первой партой и мило общался с учителями, поэтому смотрит на друга с такой благодарностью в глазах, что Поз просто теряется. Он бы рад съязвить что-то в своей привычной манере, только вот у Антона вид подобранного котёнка, на него язык не поднимается. Шаст весь урок лежит на перекинутой через парту руке, иногда улыбаясь чему-то такому своему, правой рукой изучая содержимое пенала друга, потому что у самого-то нет, и сонным взглядом изучая его косой почерк. В классе тихо, только обжшник что-то через чур занудно, с промедлениями, чтобы для начала прочитать в учебнике или вспомнить, какой факт из своей служивой жизни добавить, что-то рассказывает. На душе такое умиротворение, что ему бы позавидовало даже море в штиль, и Шастуну кажется: этот момент должен замереть навсегда. Конкретно сейчас, когда под боком рваным жужжанием танцует ручка Димы, на фоне тихо гудит проектор, монотонный голос учителя клонит в сон, а в окна пробивается слишком настойчивое солнце, приятно греющее затылок. Антон закрывает глаза, а на его губах такая небольшая полуулыбка, что, если бы Позов не знал его уже лет сто, подумал бы, что эта улыбка грустная. Но он вообще сомневается, что Шастун умеет грустить, везде-то он найдет повод порадоваться. Дима смотрит снисходительно. Хочется потрепать соседа по парте по голове и дать звёздочку из переливающейся бумаги, как в садике. Но на фоне учитель возмущён тем, что кто-то спорит с ним об обязательности военной службы, и взгляд из-под очков возвращается к мужчине в спортивном костюме за учительским столом. А Антон сейчас в какой-то своей доброй вселенной, которую так сокровенно прячет в своих глазах день ото дня.       Дима будит друга, спешно скидывая тетрадь с пеналом в рюкзак. Антону хочется потянуться, как диснеевской принцессе, чтобы с птичками и всякими там белочками, потому что настроение уж слишком сказочное. Он улыбается мыслям о том, что сможет попялиться на физика ещё законные сорок минут, хватая рюкзак, из которого даже ничего не доставал, и буквально подлетает со стула. Дима шутит, что в этот момент вокруг него должно было появиться божественное свечение, и Шаст лишь лениво хохочет, жмуря глаза, потому что отвечать не хочется от слова совсем. Коридор снова шумит привычным набором, в окнах отражается блеск сугробов двумя этажами ниже, а Антон пытается не убиться, путаясь длиннючими ногами среди пятиклассников. Дима же проталкивается вперёд и даже успевает саркастично отчитать кого-то, скорчив на лице отвращение. В кабинет их не пускают — приходится ютиться на холодном подоконнике и прижимать ноги к батарее. Десятый класс как-то обиженно жалуется на физика, что так негуманно поступает с детьми, на что Позов, как всегда, находит комментарии — возмущённые и даже злые. Антон улыбается на всю эту картину и тихо начинает рассказывать другу о том, как прошёл вчерашний вечер. Со стороны кажется, будто Дима отворачивается и проклинает лучшего друга за очередную главу мелодрамы, пропуская всё мимо ушей. Но Антон его знает слишком хорошо. Антон знает: тот анализирует каждое предложение, сам же ищет в словах какое-то второе дно и секретный смысл сказанного. Шастун мечтательно смотрит в дверь класса физики и бормочет, что вчера, стоя у этого подоконника, наблюдал картину намного лучше, когда уборщица выгнала их из кабинета, а Арсений Сергеевич задумчиво смотрел на синюю темноту за окном. Звенит звонок, и Шастун первый на очереди в кабинет. Арсений Сергеевич медленно и скрипуче открывает дверь, взглядом пересчитывая учеников и поправляя глаженый не один час галстук, а Дима морщится и хмыкает, издевательски шепча смешное донельзя в такой ситуации «Арсений великолепный», будто отвечая на предыдущую реплику друга. Десятиклассники тихо шумящей толпой вваливаются в кабинет, кучками расползаясь по нему, и страдальчески стонут, всё же видя оборудование для лабораторной. Антон тоже недоволен: эта лабораторная отбирает у него законом отведённое время на разглядывание родинок на лице учителя. Иногда Шастун, сидя перед физиком после уроков, сосредоточенно разглядывает каждую из них, изо всех сил держась, чтобы не дай бог не ткнуть пальцем. Порой ему хотелось соединить каждую точку на лице напротив своей синей ручкой, которой он за три часа так и не писал ничего, чтобы линии соединились в какие-то фигуры, мило гармонирующие с цветом глаз. Антон готов поклясться: Попов умеет читать мысли, потому что в такие моменты треплет юношу по волосам и отдаёт половину двойных листочков, с тёплой улыбкой наблюдая за детской радостью десятиклассника. Даже тут он умудрялся раскрашивать серый мир физических формул, пририсовывая красной пастой звёздочки ко всем оценкам. А сейчас так не получится. Сейчас остаётся соединять провода и надеяться хотя бы на 4 с божьей (Диминой) помощью. Бедный Позов ещё 4 урока слушает о злодее-физике и несправедливой судьбе, а потом просит помочь ему после уроков.       Поэтому и остаться не получается, получается лишь тупым взглядом сверлить принтер, печатающий какие-то объявления, и думать о том, как, наверное, в кабинете физики сейчас солнечно. Позов хлопочет на фоне с какими-то бумагами, но Антона это вообще не трогает. Он смотрит в окно напротив, чуть жмурясь, и рассматривает то ли себя, то ли липкого снеговика из, парень уверен, неприятного на ощупь мокрого снега. Дима вручает ему документы и отправляет к их классному за подписью, после чего Антон неуверенно шагает к двери и ещё раз оборачивается на окно. Он слишком привык наблюдать этот час из кабинета физики. Шастун медленно перебирает ногами, еле как придерживая бумаги, осматривая пустую школу, будто в первый или последний раз. Он слишком нечасто ходит по зданию после уроков. Десятиклассник неловко стучится в учительскую на третьем этаже и добро смотрит на Павла Алексеевича, как-то тихо для себя прося мужчину подписаться. Классный улыбается, и тишину кабинета наполняет его плавный голос. Парень выходит из кабинета с откуда-то взявшимся воодушевлением. Может так действует добродушность Добровольского, может быть весенний пейзаж за окном, а может и событие покрупнее. Но факт есть факт: он бежит в самый конец второго этажа, в процессе два раз упав на лестнице, и резко останавливается у белой двери. Медленно кладёт ладонь на дверную ручку и толкает вперёд. Физик сразу же разворачивается на стоящего в дверях десятиклассника и только порывается что-то сказать, как губы Антона растягиваются в улыбке, произнося радостно-нежное «Удачи!» Шастун со всех ног бежит обратно к лучшему другу, в крови бурлит адреналин, он смущённо хихикает, чувствуя себя мелким воришкой, убегающим по какому-то восточному базару от разъярённого продавца. Парень залетает в кабинет с красными щеками и сразу захлопывает дверь, прислоняясь к ней лопатками. Позов лишь поднимает одну бровь, уже догадываясь, что учинил друг, и протягивает ладонь для документов. Антон кладёт на неё бумаги и поправляет дрожащими руками, улыбаясь как идиот. — Улыбаешься как влюблённый идиот, — озвучивает Позов привычным шуточно-надменным тоном. Антон не обижается, он закрывает глаза и счастлив этому дню, кажется, слишком сильно даже для себя. — Знаю, — Шастун не любит спорить, но это даже не перепалка. Он и есть влюблённый идиот, и ничего плохого в этом нет.       Последняя неделя проходит слишком быстро для Антона, привыкшего ловить каждый момент, смаковать каждое дуновение чуть тёплого ветра и подрагивающие от этого самого ветра занавески. Каждый день тоскливо звенит в висках, потерянным видом отражается отсутствие физики и ежедневная занятость учителя, что запирается в своём кабинете. Антон сосредоточенно следит за количеством воды, выливающимся из лейки, чтобы не затопить любимое растение классного руководителя. В гуле одноклассников теряются собственные мысли, голова наполнена сквозняком, и ведь даже пожаловаться некому, потому что Дима в коридоре болтает с Матвиенко из уже как полгода параллельного класса. У Антона пустота в черепной коробке, но он легко улыбается, смотря на ещё совсем маленький цветочек, теряющийся среди зелёных листьев. Скоро всё расцветёт. Он спускается как раз за минуту до звонка. Не успевает убрать лейку, оставляя её у подножия шкафа и двигает стул к парте, всё ещё стоя и ожидая Добровольского. На парте расстилаются солнечные следы, пробивающиеся через полупрозрачные занавески. Дима рядом думает о чём-то, видимо, серьёзном. Возможно, учитель обществознания организовал дополнительные занятия на каникулах, а, быть может, в чётко распланированных планах друга что-то сбилось. Антон посмеивается чужим нахмуренным бровям и падает на стул, когда учитель наконец кивает им в ответ. Павел Алексеевич рассказывает о результатах четверти, хвалит Позова и других отличников, неформально отчитывает троечников и вызывает у класса тихий смех очередной беззаботной шуткой. Его ведь за это всегда и любили. Он не пытался быть с учениками на одной волне, он просто был. Всегда был таким весёлым добряком и, если не отцом всем этим двадцати двум подросткам, точно тем самым дядей, который предлагает пива на семейном празднике и выгораживает перед родителями, когда разбиваешь какой-то бабушкин сервиз. В этот момент время наконец слышит мечты Антона. Солнце заставляет прикрывать глаза и морщить нос, светлые волосы переливаются в его лучах, подбородок удобно лежит в ладони, а у классного завязывается с кем-то разговор о весёлых похождениях пресловутого Пушкина. Ощущение такое, будто это последний день не четверти, а всего мира. У Антона в душе умиротворение, будто всё уже сделано, и ничего не исправить, остаётся только ждать, прожить последние часы так, чтобы нисколечки о них не жалеть и встретить не наступящий больше рассвет опьянённо счастливым. Одноклассники начинают собираться, а Добровольский просит расписаться в технике безопасности и не попадать в детскую комнату полиции, даже если весна слишком сильно ударит в голову. Арсений смотрит на Антона, снова без шапки, в школьном дворе. На его лице мерное счастье, Дима чему-то шутит, а у его друга лицо вытягивается от удивления, рот открывается от смеха и брови плывут вверх. Учитель смотрит на не до конца проверенные стопки тетрадей, на незаполненные журналы и тяжело вздыхает. Ему бы не помешала помощь. Мысли путаются, догадки плывут не в том направлении, через три месяца конец учебного года, а физик всё ещё не понимает, что ищет в десятикласснике.       Незашторенное окно блестит уже два часа, когда Антон открывает глаза и мягко приподнимается на локтях, смотря на чистое небо одним открытым глазом. Антон любит весну за это. За солнце, безоблачное небо и ветер, несущий что-то явно хорошее. Весна дарит надежду, будит в сердце такую бесконечную нежность, что Антон в своём привычном амплуа тает вдвойне, улыбчиво жмурясь чему-то непонятному. Чему-то, трепещущему в сердце только-только распускающимися подснежниками и окутывающему тёплыми объятиями, даже если на улице вдруг снова посыпет снег. И Шастун бесконечно рад, что март на эту условность не идёт, радуя безветренной погодой. Антон любит утра. Любит просыпаться от бегающих по глазам лучам, любит тихую улицу, ещё не наполненную спешащей толпой, любит тот момент, когда никто ещё не проснулся, и он первый ставит кипятиться чайник. А когда эти два элемента накладываются друг на друга, выходит что-то совершенное, что Антон готов до бесконечности обожать.       В пятницу утро начинается как-то не так. За окном ужасно шумно, мама уже позавтракала, а в голове много мыслей. Он заваривает зелёный чай и ползает по полу в ванной, доставая лейку. Шастун любит заботится об этой тысяче и одном растение в своей комнате. Он любит каждое, от пеллеи на шкафу, которую постоянно нужно опрыскивать из пульверизатора и всячески ухаживать, до сансевиерии, что стоит на полке и не требует особых хлопот. Но особенное место в его серце занимают три горшка с разными по цвету фиалками на подоконнике, для которых он вновь кипятит воду и терпеливо ждёт, когда она станет просто тёплой. На губах лёгкая улыбка от созерцания зелени в каждом углу, а в голове миллион планов на завтра. Все мысли занимают слова Добровольского о дне рождения Арсения Сергеевича двадцатого марта. Это кажется таким несправедливым: Антон уже полгода отсиживает задницу в кабинете физики, а узнаёт о такой дате от классного руководителя. От него же у него появляется номер Попова, сопровождавшийся понимающим наставлением о том, что нет ничего лучше юной первой любви. Антон с озорным взглядом рассматривает номер учителя, запоминая цифры, и жмурится, морща нос, когда в окно кухни слишком настойчиво бьёт солнце. Шастун к классикам прислушивается, поэтому решать, что написать, сказать и дальше по списку будет завтра, а сегодня он позвонит Диме и долго-долго будет выпрашивать его отвлечься от учебника по истории и пойти с ним на улицу. А Дима, конечно же, ломаться будет только для поддержания образа, отложив книгу ещё в тот момент, как увидел номер друга на дисплее. Каникулы, насколько бы скоро они не кончились, кажется Шастуну бесконечно важным шансом пожить этой мягко подступающей весной, так что он не намерен упускать драгоценные дни.       По пути до дома Позова Антон сияет ярче, чем металлические наборы для лабораторной в классе физики, отражающие мартовское солнце. Дима аж жмурится от этого сверхсчастливого лица перед собой, как только выходит из затхлого подъезда. На улице всё ещё пахнет холодом, но Шастун на это лишь на мгновение морщит нос и снова смеётся над каким-то саркастичным замечанием Димы насчёт работы жкх. Середина марта отдаёт новыми надеждами и уверенностью в исполнении старых. Середина марта отдаёт вежливым желание бегать по улице и распевать песни «Нервов», но Шаст останавливает себя, сдерживаемый прищуром Димы, будто знающего о всех потаённых желаниях друга. Позов несдержанно ржёт, когда длинные ноги друга путаются об себя же в попытках устоять на льду и всё равно предают хозяина, обрекая его на громкое падение. Антон строит обиженный тон и дует губы, как ребёнок, но в глазах его искорки озорства, и рука сама собой тянет очкарика на лёд. Теперь на площади только отборный мат и нецензурные обещания вперемешку с диким гоготом. Прохожие возмущённо косятся на них, одна бабушка даже перекрестилась, когда длинное тельце Антона пробовало подняться, и обычно десятиклассник бы как минимум понизил громкость голоса. Но в этот момент его волнует только то, что происходит внутри их маленького ледяного озера, где Позов осматривает очки на наличие царапин, а сам парень сидит и наблюдает за этим полуприкрытыми глазами. Сердце бьётся как-то излишне быстро, но в груди лишь мягкое спокойствие. Парень падает на спину, приподнимая уголки губ, качая головой в разные стороны под неизвестные мелодии в голове и растягивая конечности в разные стороны. Дима смотрит на него удивлённо и, кажется, совсем не моргает. После особо энергичного движения, видимо, пустой черепной коробкой, Антон с треском падает на лёд затылком, и тут на добрый смех прорывает обоих одноклассников. Позов бесконечно благодарен вселенной, что на протянутую ему в пятом классе худую руку не съязвил, как делал обычно. Пусть у Шастуна нельзя списать химию или поговорить о теории Карла Маркса, зато он с радостью покажет тебе солнечных зайчиков, отскакивающих от пластмассовой ручки посреди контрольной по алгебре, и как-то волнение сразу сходит на нет. А Шастун рад просто всему, готовый переобнимать всех прохожих на площади. Друзья до темноты таскаются по улицам, всё ещё насквозь продуваемым морозным ветром. Пешеходы продолжают косо оборачиваться на их громогласный смех, и ещё с десяток сугробов остаются обкатанными тушкой подлиннее и покороче. Около пяти детей остаются завороженными «длинным дядей», который бегал, «как самолётик», а их мамы остаются в надменном недовольстве от ехидной ухмылки очкарика рядом с «самолётиком». Два семиклассника из школы на другом конце города до сих пор смеются с двух «старшеков», распевавших на всю улицу «Батареи».       Когда фонари уже горят предупреждением о приближающемся комендантском часе, десятиклассники сидят на детской площадке в домике с пародией на счёты. Дима приглушённо рассказывает об олимпиадах. которые дадут ему льготы при поступлении и тяжело вздыхает, добавляя, что на них трудиться нужно больше, чем в самом этом университете. За его невербальной точкой наступает тишина, прерывая мерными постукиваниями деревянных кружочков о стены, которые катает по прутьям Шастун, у которого еле слышно вдобавок шелестят браслеты, задумавшись о чём-то. На его лице читалась ровная пустота, и Позов не знал, куда себя деть. Обычно лицо друга выражает разом такое множество эмоций, какое парень испытывает минимум за год. А тут Дима видит только никакую пустоту. Выражение лица у шатена не печальное, не злое, не такое, как на контрольной по алгебре. Позов уже силится что-то сказать, но его прерывает будто удивлённый тон друга: — У Арсения Сергеевича завтра День рождения, — брови Шастуна вздымаются так, будто это не он об этом говорит, а ему. Дима понимает, что информация для друга неизмеримо важная, и не понимает, почему тот рассказывает об этом не восторженно и влюблённо. — Ты его поздравил перед каникулами? — Позов знает, что нет. Если Антон не у физика, они вместе в большинстве случаев. Он знает даже о том, что происходит в стенах кабинета, где Антон торчит до вечера. Вероятности, что он не узнал бы первым о таком событии, нет, но он не знает, что ещё можно сказать влюблённому человеку. — А он мне о нём не сказал, — сперва Шастун игнорирует вопрос друга. Он поджимает губы и смотрит в сторону детских счётов, вновь придавая ускорение красному колечку. — Я планировал завтра, мне Добровольский его номер дал, — после недолгого молчания парень оборачивается с приподнятыми уголками губ. — Только вот не знаю, что написать. — Когда ты рассказываешь мне о том, какой наш физик замечательный, ты обычно более многословный, — по-доброму ухмыляется Дима. — А вообще, пиши от души. Наверное, не такому зануде, как я, советовать окрылённому влюблённостью идиотине быть искренним и вкладывать в каждую букву все свои чувства, как в ваших этих ромкомах, но за это время тебе с твоей любовью написывать поздравления в 00:00 нового советчика не найти, — Антон испуганно смотрит на дисплей телефона и наигранно злится на Диму, бурча, что-то о «и вовсе ты не зануда» и «не поздно ещё ни капли». Дима снова испускает смешок и смотрит на длинные пальцы, вертящие кружочки вокруг своей оси. — Давай, я в тебя верю. Пушкин вон сколько мемуаров о своих гулянках написал, так что ты уж пять предложений как-нибудь настрадаешь. Влюблённым творить проще.       Ещё румяный после прогулки Шастун сидит на табуретке, горбясь над столом, где лежит телефон. Рядом паром дышит зелёный чай с мятой, чуть вьющиеся от влажности волосы свисают прямо перпендикулярно гаджету, в который уставлен сосредоточенный немигающий взгляд парня. Из-за стены еле слышен голос мамы, читающей очередной детектив. Пальцы сами по себе начинают отбивать какой-то ритм на деревянной поверхности, ноги поднимаются и вновь опускаются на носке, отчего колени стучат о стол с другой стороны. Антон нервничает. Он пытался придумать что-то ещё с самого утра, но всерьёз задумался об этом только тогда, когда за ним захлопнулась входная дверь. В голове только и крутятся слова Поза, строчки предстоящего поздравления — ни одной. Запах мяты вроде успокаивает, но Шастун всё равно слишком дёргано подскакивает со стула. Он даже не выключает телефон, закрывает дверь на кухню и идёт наматывать круги по комнате. Кровать в углу так и манит в свои объятия, но парень лишь садится на пол и смотрит на цветы, тянущиеся к темноте за слишком близким окном. Антон мысленно разбирает все стихи о любви из школьной программы, которые ему было не лень прочитать. Зелёные глаза бегают по комнате, колени снова дрожат. Раскидистые листья хлорофитума цепляются за занавески, колышимые ветром. Десятиклассник очень хочет последовать совету Позова. Закрывает глаза, ощущает ступнями сквозняк, прислушивается к самым искренним и чистым чувствам, что в нём есть, но… Ничего. Пальцы не становятся продолжением души, не начинают искрить поэтичностью, а глаза не горят творческим порывом. Он вообще не знает, зачем так уцепился за того пресловутого Пушкина, упомянутого в домике на детской площадке и на классном часу, и Антон уже начинает думать, что Пушкин переоценён. Антон перебирает все те фразы, на которые Дима отвращённо фыркал. Парень с тяжёлом вздохом поднимается на ноги и подходит к окну, пролезая под занавеской и расслабляясь от прохлады, тут же окутывающей лицо. — И зачем ты так заморачиваешься над простым поздравлением с Днём рождения? — спрашивает у своего же отражения, разбивающегося светом в окнах напротив, в стекле. Взгляд бегает по синим и белым фиалкам на подоконнике. Подушечки пальцев оглаживают бархатистые цветки. Другой рукой парень закрывает окно, напоследок вдыхая свежий воздух. — Зачем ему вообще поэтичные описания его глаз в качестве поздравления с Днём рождения? — Антон сам же усмехается своим размышлениям, и на душе становится легче. На место давящего молчания мыслей приходит лёгкое спокойствие и успокаивающая тишина. Пальцы снова проходятся по мягким цветкам, и парень наклоняется, чтобы вдохнуть еле уловимый нежный запах.       Антон возвращается на кухню, и ему хватает двадцати минут, чтобы набросать приличное поздравление. Остывший чай стоит рядом в конец забытый, пока пальцы быстро мечутся по кнопкам на клавиатуре, лишь иногда замедляясь. Десятиклассник хмурится, а потом вдруг беззвучно смеётся, по его лицу снова проходит карнавал эмоций, завершающийся удовлетворённой улыбкой, пока глазами он ищет ошибки. Сначала текст отправляется Диме с коротким «норм?», и Антон наконец выпрямляется. Взгляд падает на совсем холодную кружку, и, пока на часах ещё без двадцати двадцатое марта, а Дима читает выстраданное во всех смыслах поздравление, Шастун смотрит в кухонное окно прямо напротив своего места, облокотившись на стол. Он довольно прикрывает глаза и забавно слегка хмурится, когда на языке оказывается уже безвкусная жидкость. Спустя семь минут Позов отвечает саркастичное «Молодец! 5!» с кучей эмоджи. Антон старается смеяться тише, потому что чтение за стеной уже затихло, и прекрасно понимает, что друг бы не шутил, если бы всё было слишком ужасно. Всё-таки он больше любит отчитывать за ошибки, значит всё хорошо. С полным спокойствием Шастун вставляет текст в пустой чат в WhatsApp с уже добавленным в контакты номером, в конце приписывая «Антон», потому что его фамилия даже не нужна, чтобы догадаться, какой это Антон. Он даже несколько раз сверяет номер с бумажкой, данной Добровольским, потому что ошибиться боится до ужаса, и ждёт, ежесекундно смотря на время, потому что знает себя слишком хорошо. Когда они наконец показывают 00:00, а палец жмёт на значок «отправить», парень сразу же выключает телефон и ставит его на зарядку в своей комнате, а сам возвращается на кухню и вновь ставит кипятиться чайник. Пальцы немного подрагивают то ли от волнения, то ли от радостного предвкушения. Он ещё час распивает чай с мятой и мелиссой, вдумываясь в своё отражение в тёмном окне. На пару секунд в пустоте Антоновой комнаты загорается экран телефона в беззвучном режиме.       Антону никогда не было тяжело просыпаться. Он мог катастрофически не выспаться, бывало даже, мог проснуться с похмельем и тяжёлой головой. Но открыть глаза всегда было легко. Легко было свесить ноги с кровати и таращиться на хлорофитум на полке ровно в другом конце комнаты. Суббота не стала исключением, пусть внутри парня и клокотало волнение и грызущее ожидании. Ноги словно ватные, просятся обратно в кровать, и даже просто уставить их на пол, когда десятиклассник садится на край кровати, сложновато. Зелёные глаза гипнотизируют гаджет, лежащий на тумбочке прямо рядом с изголовьем в углу. Антон пытается дышать как можно правильнее, ровнее, но сердечко влюблённого школьника выдаёт его с потрохами. Вдруг становится страшно. Шастун вообще не из тех, кого можно испугать тем, что он что-то не то ляпнул или неуклюже навернулся перед сотней зрителей, например. Но сейчас пальцы натурально трясутся, парень не может позволить себе моргнуть, пока наконец телефон не оказывается в руках. Антон закрывает глаза и слегка качает головой, будто ему предстоит шагнуть в шкаф с дверью в другой мир, но только сказать, Нарния ли по ту сторону, никто не может. Заученными движениями он снимает блокировку и наконец силится посмотреть вниз. И все эти потраченные нервные клетки ради просто донельзя «Спасибо, котёнок :)». Половина мозга Шастуна от разочарования и досады хочет кинуть телефон в стену и, как ребёнок, топать ногами, дуть губы и тереть красные щёки. Вторая же половина довольно лыбится, словно наевшийся сметаны «котёнок», потому что ему, во-первых, ответили. Во-вторых, ответили с улыбающейся скобочкой. В-третьих, он просто пищать готов от этого милого прозвища. Эта половина мозга просто взрывается от переполняющей нежности, готовая прямо сейчас по айпи адресу вычислить адрес учителя и заобнимать его до смерти. Первая половина капризно срывается на истерику, стуча кулачками по тумбе. Вкупе же на лице Антона получается тупое оцепенение и необъяснимый ступор. Он смотрит на ответ от учителя, но всё, что он выдавливает из себя, это высоко поднятые брови и широко открытые глаза. Лишь спустя пару минут уголки губ приподнимаются наверх, а веки довольно прикрываются. Вторая половина всё же победила.       Четвёртая четверть встречает необъяснимым облегчением. Финишная прямая, и у них останется чуть больше года до выпуска. Учителя начинают говорить о том, что пора бы начать подбирать ВУЗ и определяться с предметами для сдачи, чтобы в последующем полностью посвятить себя подготовке. От этого становится одновременно спокойно, нервно и печально. Антон чувствует внутри штиль оттого, что скоро всё кончится. Кончится десятый класс, кончится одиннадцатый, вымученный с горем пополам. Время идёт слишком быстро. Но ему невероятно щекочет шею страх перед экзаменами. Он бы не назвал себя полным нулём в том же обществознании, но от экзаменов привычная лёгкость и беззаботность как-то меркнут. А ещё сердце тягуче и сипло отзывается на то, что в следующем году всё время парня уйдёт на подготовку, снова начнутся дополнительные занятия, только оставленные в прошлом году, и засиживаться вот так же с физиком не получится вообще никак, потому что этот предмет он сдавать не будет даже под дулом пистолета. Вероятно, физику дадут какой-нибудь пятый класс под руководство, он будет всецело поглощён своим любимым преподавательством и шумными детьми. Ещё у него появится целых два экзаменуемых класса, у него самого появятся дополнительные занятия. У Антона не останется даже той маленькой частички жизни Попова, к которой ему позволено прикасаться. Но Шастун предпочитает об этом не думать. У него есть более чем счастливое сейчас, которое отливает блеском голубых глаз после уроков и дурацкими шутками с Позовым на последней парте. И он предпочитает оставаться в нём, солнечно улыбаясь всей школе, пока ноги сами несутся в кабинет физики после седьмого звонка. Шастун обычно не стучится, поэтому просто приоткрывает дверь и кивает учителю, потому что здоровались пять уроков назад, и провожает взглядом пару засидевшихся восьмиклассников. Он до зубного скрежета скучал по этому запаху хлеба и чёрным волосам. В первый день после каникул прийти не удалось: нужно было остаться на небольшой классный час, а после все учителя свалили на собрание. И парень бы преданным щеночком, вопреки своему прозвищу, подождал бы Арсения, если бы Позов насильно не потащил его сначала в библиотеку, а потом к себе домой, чтобы помочь донести какие-то пособия.       Арсений Сергеевич гостеприимно улыбается и лишь кивает на парту перед собой, будто Антон пришёл впервые. Он тоже скучал в какой-то своей манере. Но ему правда не хватало этих летних зелёных глаз, в которых так упорно блестела весна, которой их обладатель самозабвенно восхищался. Даже в них есть что-то такое, что Попову совершенно не понятно. Это подкупает. Антон неаккуратно плюхается на стул и смотрит на учителя заинтересованно, без стыда рассматривает и запоминает, как в первый раз. Когда десятиклассник пришёл сюда во второй неделе сентября, Попов удивлённо вскинул брови и долго-долго выяснял причину такого поступка, в конце концов просто махнув на подростка рукой и принимаясь за свои стопки тетрадей. Он сам не помнит, как они от напряжённого молчания вдруг перешли к непринуждённым рассказам ученика о своём дне и участившимся диалогам. Время поджимает. Сейчас они снова смотрят друг на друга недоверчиво. Изучают друг друга, притираются. неделя кажется не таким уж и большим сроком расставания, но, если бы они были котами, они бы с выгнутыми спинами наворачивали круги вокруг друг друга, принюхиваясь и дыбя шерсть. Оба чувствуют дежавю. Чувствуют стенания сентября в памяти, помнят переход от холодного притирания к искреннему смеху.       Попов первый нарушает тишину, начинает рассказывать о темах по физике, что они будут проходить в последней четверти. А Антон слушает так внимательно, будто его это правда интересует. Учитель, кажется, впервые сам начинает диалог. Как-то плавно он переходит к рассказам о том, что всё время проработал, не выспался и даже ни разу не смог сходить прогуляться, так что надеется, что Шастун вдоволь насладился этими прелестями жизни за него, растягивая губы в доброй улыбке. А потом вдруг добавляет, что все его разноцветные носки кончились и пришлось прийти сегодня в чёрных, с искренним задором в глазах смеясь. Антон думает, что учитель в этом удивителен. Он рассказывает о себе, но не выдаёт ничего личного. Рассказывает что-то совершенно обычное, но таким до дрожи выразительным голосом, что любой его монолог можно записывать и выкладывать на ЛитРес, даже скучнейшую физику. И при этом всём он выглядит так обворожительно, с этими своими улыбающимися голубыми глазами и белыми зубами, когда свою очаровательность не скрыть за губами. Он ловко порхает с темы на тему, причём каждая из них оказывается ещё интереснее предыдущей, захватывает своей неожиданностью и воздушностью, будто это бабочка, что извилисто парит перед глазами, но, вдруг надумавшая себе что-то, улетает. Шастун не может сказать, говорит в нём влюблённость, или Арсений Сергеевич и правда настолько удивителен. Но в чём он точно уверен, так это в том, что у физика в голове какой-то другой мир, в котором он мечтает побывать. Арсений, признаться честно, чувствует то же самое, смотря на десятиклассника. Антон мягко начинает рассказывать о прошедших каникулах, упорно игнорируя изучающий взгляд и воспоминания об утре двадцатого марта, чтобы вдруг не растаять от переполняющих чувств. Кажется, довольно давно не было такого, чтобы в это время учитель был не занят, но сегодня он даже не прикасается к немногочисленным делам, всё смотря на ученика и тепло общаясь с ним. В какой-то момент темы для разговоров не кончаются, нет. Попов в любую секунду мог бы придумать новую. Становится комфортно без разговоров. Антон прикрывает глаза и даже признаёт, что устал говорить. Физик всё ещё смотрит на него из-под полуприкрытых век со слабой улыбкой. Кажется, десятиклассник вот-вот уснёт, но в мягкой тишине звоном отражается его голос: — Я вас люблю, Арсений Сергеевич, — Шастун говорит это далеко не первый и не последний раз, но от этого фраза лживее ни на каплю не становится. Он всё ещё не открывает глаза, но даже так понятно, что от этих слов ни один мускул на лице учителя не дрогнул. Они оба снова чувствуют дежавю холодеющего ноября. — Я знаю, Антош, — ласково отзывается учитель, прикрывая глаза. Отчего-то именно «Антош» сейчас звучит намного интимнее, чем полюбившееся за такой короткий период «котёнок». В первый раз это тяжелее было пережить. Было забавно видеть в глазах мужчины шок в ответ на признание. В голове у Попова тогда был всепоглощающий страх и ноющая злость то ли на ученика, то ли на самого себя. Он не смог ничего ответить тогда, потерялся во всех словах. А Антон лишь широко улыбнулся: «Не надо ничего говорить, просто хочу, чтобы вы знали», и ушёл. Со временем это воспринимается легче. Хоть и каждый раз отдаётся непонятными эмоциями в черепной коробке. Это всё ещё как-то неправильно.       Они больше не говорят. Арсений, слегка шурша, собирает непроверенные тетради в пакет и закрывает за ними кабинет. Шастун быстро шагает по лестнице своими длинными ногами и уже через пару минут, одетый, ждёт учителя на выходе. Попов, попрощавшись с охранником, кутается в куртку, поправляя педантично завязанный шарф. Шастун же наблюдает за этим с небольшими смешками и полными нежности глазами. На улице всё ещё темно, и парень надеется, что скоро сумерки будут наступать позднее. Они всё так же идут в тишине, прерываемой лишь насвистываниями ветра на ухо и скрипом снега под ногами. Арсений смотрит вниз, думая о чём-то своём и хмурясь, но на самом деле конечной точкой его взгляда является отрешённая пустота. Шастун легко улыбается, держа голову прямо навстречу капризу отстающей зимы, гордо принимая этот бой, в котором у них заслуженная ничья. Лишь на остановке юноша тихо прощается: — До свидания, Арсений Сергеевич, — взгляд опускается на ботинки физика, который только сейчас оторвал от них свои глаза. Сейчас они вновь изучают лицо отчего-то смущённого Шастуна. Десятиклассник часто чувствует на себе такой взгляд со стороны учителя физики. — Хороших выходных! — Антон и сам не понимает, когда тараторит это и убегает на остановку, к которой так вовремя подъезжает его маршрутка. Провожает его всё такой же взгляд холодных голубых глаз. Снегопадов больше не было и не предвещается.       Всё идёт своим чередом. Школьная рутина засасывает быстро, не успеваешь даже понять, как начинаешь просыпаться в половину седьмого и приходить домой после шести, но это уже пункт сугубо лично для Антона. Всё возвращается на свои места, ходить по кабинетам снова превращается в привычку, будни снова становятся серыми. Ничего необычного не происходит, хоть и ожидающая за поворотом свобода пытается вселить в учеников хоть какие-то силы напоминаниями о себе. Только вот время снова бежит. Не оглядывается, не ждёт, лишь только исчезает за горизонтом, и будто не было никогда этой нудной контрольной по химии. Антон пытается его догнать, удержать, но то лишь ловчее изворачивается, выскользает из рук и убегает, оборачиваясь и ехидно ухмыляясь. И парню остаётся лишь пытаться не выпасть из этого сумбура бесконечных будней, катящегося с непомерной скоростью к девятнадцатому апреля.       Понедельник в семнадцатилетие Шастуна такой же солнечный, как и сам парень. В апреле уже теплее, и от этого на сердце какой-то диснеевский мультик: птички поют, оленята резвятся под ногами, и все беды решаются сами собой. На самом деле, если бы не три сообщения от Позова, разбудившие на полчаса раньше обычного, и Серёжа, ещё в гардеробе налетевший с шумными пожеланиями, Антон бы и не вспомнил о такой дате. Вот они ждут учителя математики, и этот день никак не отличается от других. Позов, к удивлению, подходит незадолго до урока, тут же ставя на их с другом парту картонный пакет, на котором Дружок из Барбоскиных, который обменивается с Антоном широкими улыбками, и Шастуна этот подарок уже умиляет до безумия. — Ну что, каково это — чувствовать себя семнадцатилетним? — Антон на этот вопрос лишь глупо пожимает плечами и вздымает брови, сжимая губы в тонкую ниточку. — Перепад возраста, он ощущается только в четырнадцать. И то только потому, что первый раз ты вовлечён в это бюрократическое месиво, первый паспорт, волнительный момент, все… — Антон вдруг останавливается с открытым ртом и задумчивым взглядом сверлит нахмурившегося друга. Дима смотрит вопросительно, у него с языка уже готов сорваться вопрос, когда сосед по парте вновь говорит. — А сколько лет Арсению Сергеевичу? — Ты идиот? Вы вместе год сидите. Или ты не спрашиваешь в надежде увидеть это в его паспорте в загсе? — Позов притворно раздражён, он пихает пакет к другу, отворачиваясь в другую сторону, и вскоре на парту ложится его учебник алгебры и тетрадь. — Да я о его дне рождения-то узнал от Добровольского! Он вообще о себе ничего не рассказывает, — в отместку Антон играюче тыкает тонкими и длинными, будто созданными для таких пыток, пальцами Диме между рёбер. Тот выдерживает такой жест мужественно, не проронив ни звука. — Я считаю, хороший повод узнать, — снова недобро блестит глазами и только собирается начать его щекотать, как звонок прерывает их и приходится встать. — Ты к нему сегодня пойдёшь? — шёпотом наклоняется к уху друга, когда учитель жестом сажает их обратно.       Антон лишь пожимает плечами. С одной стороны, хочется Арсению рассказать про свою дату, с другой — он сам в ней смысла особого не видит. Только солнце сегодня светит особенно тепло, и Шастун светится ему в ответ. День проходит решительно быстро. Даже когда на переменах подходят одноклассники, только что узнавшие от таких же, успевших пораньше, что у парня сегодня ровно семнадцать лет. Даже когда после биологии он заглядывает в пакет и ржёт над пеналом, в котором базовая канцелярия и их с Димой стрёмная фотка. На самом деле, Позов часто дарил ему ручки или карандаши с линейками, каждый раз угрожая, что перестанет давать свои, но вот чтобы пенал — это впервые. Сосед по парте только жмёт плечами и бубнит «Семнадцать лет, всё-таки». Даже когда шатен, будто ребёнок, умилённо смотрит на серебряный браслет в небольшой коробочке и всю оставшуюся перемену обнимает Поза. Тот, конечно, отпирался, но оба прекрасно знают, что это всё только ради своего авторитетного образа. И только после седьмого урока время ненадолго замирает, когда Дима тащит друга на другой конец этажа под протестующие возмущения и бесцеремонно распахивает дверь кабинета физики. Позов спешно удаляется: не отворачивается и идёт спиной вперёд, злобно ухмыляется и у самого угла кричит «Давай!», поднимая кулак в поддерживающем жесте. Смылся, предатель. А из класса на него уже как минуту смотрит пара учительских глаз. — С Днём Рождения, Антош, — Арсений Сергеевич не кричит, не наводит шуму, говорит это не неловко, как делало большинство одноклассников. Будто родитель, тепло встречающий своё чадо дома. Попов совершенно спокоен, улыбается расслабленно, и глаза у него такие уютные, что Антону хочется спрятаться в них от снега на улице. Он стоит около своего стола, ровняя стопку тетрадей, а на доске юноша замечает «Лабораторную работу №7», подчёркнутую розовым мелом. — Вы… — Антон не может сказать ни слова. В голове туча вопросов, сквозь которую ярко пробивается лишь одно слово: «Он! -» Всё в десятикласснике кричит и светится этим человеком, а он стоит в ступоре и не знает, что из всей этой гурьбы озвучить. — Я? — учитель снова улыбается хитро, по-лисьи щурясь. — Вы… вы знаете, когда у меня День Рождения, — тараторит юноша и в один момент будто сам понимает смысл сказанного, отчего улыбка сама плывёт по губам. — А ещё мелки мои храните, — вдруг добавляет он. Осознание того, что кто-то писал лабораторную, подчёркнутую именно им принесённым мелом, заставляло совсем растаять. Приятно знать, что физик пользуется его «подарком». — Во-первых, я учитель, и я общаюсь с твоим классным. А у него есть характеристики на всех вас, так что я знаю о тебе намного больше, чем ты думаешь, — Арсений Сергеевич ухмыляется, а Антон просто не представляет, куда больше. Он ему за эти 8 месяцев изложил всю свою биографию, с каждым днём добавляя в неё страницы. — Во-вторых, это было бы ужасно неэкономно — выкидывать мел. Да и на уроках пригождается, как видишь. А это тебе Дима подарил?       Антону уютно. Он чувствует себя дома, когда вместе с физиком смеётся над подаренным пеналом. Он чувствует тепло, когда учитель о чём-то очень вдохновенно рассказывает, активно жестикулируя и отыгрывая историю, полностью отдавая себя всяким деталям. Десятиклассник хочет чаще видеть физика таким. Домашним и до пожара под рёбрами очаровательного в этой своей какой-то актёрской, но оттого ни сколько не наигранной манере речи. Хочет видеть, как он проживает свою повседневность, хочет знать, как проходят его уроки, и насколько быстро идут его часы. — Котёнок, как там твои фиалки? — вопрос отвлекает Антона от тупого созерцания великолепности мужчины напротив. Он даже не помнит, когда рассказывал ему о своих фиалках. Он рассказывает слишком много. — Главное, живые, — учитель мягко смеётся и смотрит так же, а у Антона от этого сердце щемит и влюблённые бабочки бунтующе поднимаются по пищеводу. Антон не хочет звучать, как мамочка-наседка и рассказывать о том, что он стабильно поливает их и не даёт мёрзнуть, поэтому они более чем мило смотрятся на подоконнике. Антону, на удивление, вообще в последнее время не хочется о себе говорить, хочется слушать-слушать-слушать учителя. На мозг беспощадно давит апрель.       Третьего мая в кабинете у физика бескомпромиссно жарко. Солнце не просто оглаживает парты своими лучами — натурально пытается заставить их воспламениться, хотя Арсений на эти жалобы лишь добродушно смеётся и говорит, что это невозможно. Слишком много обстоятельств, воздействующих на тело, и ещё очень много слов, которые Антон без угрызений совести пропускает мимо ушей. У Попова снова работы выше крыши, последний месяц учебного года, его постоянно таскают быть наблюдателем на пробниках. Он всё рассказывает Шастуну, как виновато чувствует себя, смотря на измученные безнадёжностью и отчаянные лица детей, как тяжело было сначала влиться в этот организованный до последней секунды процесс и как скучно досиживать с последними девятиклассниками четвёртый час. Антон об этом знает по своему опыту, поэтому лишь умилённо щурится и наслаждается последним учебным месяцем, в котором на него не давит бесконечность фраз о выборе ВУЗа и подготовке к экзаменам. Он этого натерпелся сполна, поэтому лишь жмурится, когда его вновь опаляет не улыбка учителя, а майское солнце, и вдыхает поглубже весь этот момент. — Антош, давай так: ты диктуешь мне оценки, я выставляю. Идёт? — если от мыслей его всегда будет отвлекать конкретно этот голос, Антон не против, ещё и сам напросится на дополнительную порцию. Он лениво открывает глаза и бережно принимает из рук учителя стопку тетрадей. Может быть ему пойти в педагогический? — Михайлова — 4, Котляр— 2, — Шастун даже не слышит, что говорит. Он слишком погружён в старания продлить май и уютное нахождение в этом кабинете. — Антон, ты чего замолчал? Антон? — Попов спокоен, а сам даже не понимает, почему. Его Антон в последнее время беспокоит больше, чем все эти до смерти утомляющие пробники. Он ведёт себя странно даже для себя, а странным его физик назвал с первого урока. И это только усложняет мужчине жизнь. — Если тишина молчит, лучше её не перебивать, — Шастун искренне смеётся, а Попов лишь неловко улыбается, и от стен вновь начинают отражаться фамилии и оценки, полученные их обладателями, а по клавиатуре ноутбука начинают щелкать мозолистые пальцы. В затылок дышит конец учебного года.       На подоконнике разложены учебники, над которыми толпятся отличники и бесконечно бубнят себе под нос формулы. Рядом облокачиваются на стену хорошисты, бездумно и измученно пробегаясь глазами по страницам исписанных тетрадей. Теорию Попов давал более чем полную. А троечники вроде Шастуна просто ошиваются рядом с дверью и надеются либо на великодушие первых двух каст, либо на ответы от класса, что писал контрольную до них. Потому что Попов смело мог выиграть в конкурсе на самые оригинальные задания. За окном последний день предпоследней недели учебного года, которую некоторые товарищи бы с радостью прогуляли, как и следующую тоже. Только годовые контрольные не подождут до одиннадцатого класса, а учителя не закроют на это глаза. Особенно Арсений Сергеевич. Кто-кто, а этот человек мог бы закатить скандал вселенского масштаба, если бы кто-то не явился на итоговую работу. Это было проверено на практике, когда кто-то решил свалить с ненавистного предмета последним уроком, а Попов весьма доходчиво решил объяснить, что сделают с ним, а в следствии и он с учениками, если в классе будет хоть одна не написанная контрольная. Только вот Антон запомнил, как учитель чуть ли не хныкал и падал от усталости на стол оттого, что осталось провести четвертные и годовые контрольные ещё у трёх классов. Он это время не любил, но и терпеть по отношению к себе неуважительное отношение и бессовестное забивание на его предмет тоже. Поэтому и был грозой всех своих подопечных.       Звонок на урок не спасает от головной боли, и толпа раздосадованных десятиклассников проходит в кабинет, где уже на месте каждого лежит тетрадь для контрольных работ. Дима обещал помочь, но уверенности это не внушает, ведь Антон же знает: весь урок он будет главной мишенью для взгляда учителя. Который всё равно даст ему списать, насколько бы одноклассники его не опасались. Всё равно ведь понимает, что Антон не знает ничего в этой его физике. Все сорок минут тишина в кабинете тяжёлая, разрезаемая переглядками одноклассников, ищущих помощи хоть где-то. Только последним партам повезло, потому что от Шастуна буквально веет этим скорее глупым, чем смелым «Не ссыте, прорвёмся». И Антон всё улыбается светло-светло и перечитывает условие задачи четвёртый раз в ожидании, когда Дима решит его вариант. Арсений никогда не видел, чтобы ученики вели себя так на контрольных. Он не перестаёт поражаться этому десятикласснику и не устанет как минимум ещё один учебный год. Шастун непонятный. Он освещает улыбкой всю тридцать вторую школу, и одноклассники просят у всех богов оказаться с ним в одной аудитории на сдаче экзамена, потому что, если этот человек рядом, каждая нервная клетка перестаёт нервничать. Он всегда улыбается и поднимает большой палец вверх, когда у доски одноклассники запинаются при рассказе заученного стиха. Арсений уверен, таких людей не бывает. Но вот же, сидит на последней парте среднего ряда и старательно внимает тому, что ему объясняет Позов.       Спустя 4 урока худое тело легко падает за первую парту прямо перед Поповым. У Антона неизменно счастливое выражение лица, но он молчит. С любовью смотрит на Арсения Сергеевича, который бы рад ответить тем же. Подросток этого заслуживает, но физик вряд ли тот, кто это может обеспечить. Попов начинает листать их тетради, половину из которых успел просмотреть во время своего пропуска пятым уроком, и тихо начинает оглашать результаты. Он обижается на списанные точь в точь ответы без решений, и в этот момент Антону даже немного стыдно. Арсений радуется и чуть ли не в ладоши хлопает, когда открывает тетрадь Позова, смотря на ученика напротив так, будто ему лучший друг не просто решил несколько заданий, а как минимум обесчестил прямо в школьном туалете. Учитель продолжает рассказывать о том, как написали другие классы, как устал от проверок и как бы хотелось наконец закончить год, не участвуя в проведении экзаменов. Шастуна этот выразительный голос буквально убаюкивает, он чуть ли не засыпает прямо на неудобно-низком стуле. Но из объятий Морфея, в которых его обнимает немного другой человек, которого, по мнению Антона, всё равно можно назвать богом, смех Попова и дразняще-умилённое «Котёнок нашёл тёплое место, чтобы подремать?» Антон всерьёз хочет согласиться. Попов просит его не ждать, потому что работы ещё немеренное количество, но у Шастуна привычка игнорировать повторяемые миллион и слышимые десять тысяч раз фразы. Парень лишь нахохливается, подставляя маленькую родинку на носу греющему солнцу, и закрывает глаза.       Последнюю неделю нельзя назвать тяжёлой, половина уроков пропадает, четверг и пятница отводятся под классные часы, уборку и далее по списку мероприятий, на которые ходит половина класса. Но за эту неделю как никогда ощущается годовая усталость, как и надо ощущается конец. У Антона на этот счёт смутные эмоции. Он высовывается в открытое деревянное хлипкое окно, с которым разрешают взаимодействовать максимум в сентябре и мае, пока рядом стоит полная воды лейка. Шастун силится с самого конца классного часа полить цветы. Но встать на стул и встретиться лицом к лицу с растениями будет значить наконец попрощаться с ними на три месяца. Парню будет не хватать этих пятерых малышей, пусть дома его встречают хоть десять садов. Они договорились с Добровольским закончить все дела сегодня, чтобы в пятницу уже забыть о школе. Все были обрадованы такому раскладу до жути, ещё никто так радостно не бежал мыть вентиляцию. Позов даже исполнил какое-то четверостишие из своей коллекции, как он сам это называет, «Гоголевского юмора». Сейчас же лучший друг сидит за учительским столом, что-то вычитывая в классной беседе, и покорно ждёт друга. Непривычно видеть Диму таким неформальным в стенах школы, как-то резко резонируют парты и его потёртая футболка, и Шастун этой мысли почему-то кратко хихикает. Он наконец собирает в себе силы взять лейку, отчего по кабинету проносится звонкое послевкусие удара колец о пластик, и в пару шагов уже стоит на стуле. Антон знает, физик сегодня полностью свободен, за исключением пары отчётов, хоть они и не виделись, чтобы спросить лично. У Попова пока нет своего класса, поэтому такие праздники бесплатной уборки помещения он безбожно пропускает. В какой-то момент десятикласснику даже совестно оттого, что не сказал Диме идти без него. Сам-то собрался прощаться. Антон поджимает губы и смотрит на горшок перед собой, аккуратно поглаживая зацветшие бутоны подушечками пальцев. Прощаться не грустно. Он знает, что вернётся. И знает, что вернётся в кабинет к Попову, поэтому Дима даже не задаёт вопросов, когда они подходят к лестнице, а друг обнимает, улыбающимся голосом шепча «Пока», не желая нарушать эту особую атмосферу, когда в окружающей тишине слышны только отголоски веселья младших классов.       Белая дверь, на удивление, открыта. Антон стоит на пороге и по-доброму смотрит на Попова, уткнувшегося в монитор. В кабинете физики всё ещё уютно, пахнет солнцем и колышущимися занавесками, которые учитель хотел сменить на жалюзи уже как полгода. Чувствуется бескрайнее умиротворение, находящее отклик в штиле в голубых глазах физика. Арсений Сергеевич тоже в непривычной футболке, и Антона снова заставляет хихикнуть эта мысль. Парень молча садится за первую парту и смотрит за пальцами учителя, то хватающими ручку, то легко пробегающимися по клавишам. Тишина затягивается, но не чувствуется неуютной. Она кажется сама собой разумеющейся, вписывающейся в момент. И в такой компании Шастун не против и умолчать о цветах в своём родимом кабинете. В этот момент всё не так важно. Время чуть позже двух, и физик просит Шастуна не ждать его. Учитель хочет, чтобы пока ещё десятиклассник пошёл с Димой удивлять прохожих своим смехом. Чтобы Антон пил дома чай с мятой, наслаждаясь видом фиалок на подоконнике. Попову жалко время Антона, но тот лишь упрямо мотает головой и кладёт голову на парту, чуть ли не утыкаясь носом в стакан для ручек на учительском столе. Арсения это смешит, он мягко гладит ученика по голове, а тот вполне серьёзно хочет от такого жеста замурчать. В коридоре раздаются более громкие и чёткие крики пятиклассников, означающие, что и их уже кое-как заставили убраться в кабинете. Шастун на эти мысли широко растягивает поднятые уголки губ.       Он ведь тоже шумным был всегда, особенно до класса седьмого. Как же тогда Павел Алексеевич с ним намучался, просто ужас. Остановить это светловолосое чудо, что носилось по школе, словно светлячок в банке, мечущийся от стенки к стенке. Даже Дима, педантично поправляющий очки с учебником биологии в руках не мог остановить непутёвого друга. Худой учитель тогда бегал следом, силясь ухватиться хоть за одну конечность ученика. А завучи неодобрительно щурились своими надменными глазами, когда вместо ожидаемой ругани и отчитывания Добровольский лишь в шутку хлопал Антона по затылку и смеялся с ним в унисон. Позов любил притворяться, что делает вид, будто они незнакомы, а Шаст так же тыкал пальцами его между рёбер и не понимал, к чему этот сценический образ. Теперь вот привык, и это кажется даже чем-то интимно-забавным. Без этого его друг не был бы собой, и Антону правда страшно думать о таком раскладе событий. А потом в начале восьмого класса мама купила Антону первое комнатное растение, и прежний её сын пропал. Мальчик сначала удивлённо осматривал фикус и обиженно негодовал оттого, что теперь ему придётся следить за растением. А потом как-то прикипел и даже попросил у мамы ещё какого-нибудь зелёного друга, потому что сам тогда не разбирался от слова совсем. Фикус погиб через полтора года, когда Антону пришлось лечь в больницу, но любовь ко всевозможным цветущим и фотосинтезирующим осталась, и всю свою энергию мальчик отдал любви к ним. Говорят, зелёный цвет успокаивает. Но недоумевавшему тогда от таких резких изменений в ученике классному руководителю это объяснить было слишком сложно.       Антон чувствует, как тяжёлая рука треплет его волосы, и слышит тихое-тихое «Уснул, что ли?» Попов пытается его разбудить, и от этого на душе такая мягкость, что хочется притвориться спящим навсегда, чтобы только этот голос и звучал рядом и чтобы год никогда не кончался. Но парень лишь поднимает на учителя лениво прикрытые глаза с безмолвным отказом уходить. — Вставай, Антош, я тоже уже собираюсь, — учитель будто в доказательство кивает на свой собранный портфель. — Арсений Сергеевич, я буду скучать, — вдруг сознаётся Антон таким тоном, будто совершил какое-то научное открытие. Это было ясно и так, неозвученно. Это понимали оба. Но от этих слов в кабинете наступает ступор и неловкость. — Пошли, Антон, — учитель говорит снисходительно. Парень на это устало улыбается. Ему этот тон уже надоел. Он не маленький ребёнок, которому нужно объяснять, что родители не могут позволить понравившуюся ему игрушку. Разве это так плохо, что ему нужно всего лишь немного внимания учителя физики?       Попов берёт из шкафа плащ и закрывает кабинет. Он ещё вернётся сюда завтра и на следующей неделе, и так далее. А Антон будет эти три месяца невзаимно скучать по зелёным коридорам. На улице совсем тепло, поэтому Шастун вываливается на улицу в своей ветровке и всё так же улыбается слепящему солнцу. За спиной слышатся мягкие шаги, а в кармане теряется в ткани звук уведомления. На дисплее Дима зовёт его на матч какой-то местной команды через час. Справа встаёт Арсений Сергеевич, молча прикрывающий глаза слабому ветру. — Арсений Сер… — Антон оборачивается и хочет начать это уже и так затянутое прощание, но его перебивает уже стоящий к нему лицом учитель. — Хороших каникул, Антош. Обязательно наберись сил перед следующим годом, он обещает быть тяжёлым, — у Попова во взгляде что-то трогательное и одновременно непонятное. Хочется верить, что это обещание хотя бы раз в месяц вспоминать про ушастое солнце из 10б. И Шастун не выдерживает этого ожидания чего-то, поэтому просто резко обнимает учителя и, чуть горбясь, ставит ему подбородок на плечо. — Вам тоже, Арсений Сергеевич! Хорошего вам лета, удачи на экзаменах и вообще!.. — кажется, Антону хочется сказать ещё что-то, но заполненный воодушевлением и совсем детским восторгом мозг отказывается думать и формировать это в слова.       До выпуска фактически год, а они с Поповым в первый раз обнимаются. И даже думать не хочется, что в последний. Не хочется думать о шокировано поднятых бровях учителя в этот момент, о словах, застывших на тонких губах и об удивлении в глазах. Пальцы в кольцах лишь сжимают серый плащ, и браслеты позвякивают на ветру. Вскоре на спину парня ложится рука, и теперь не то что не хочется — не можется ни о чём думать. В этот момент Антон ощущает себя самым счастливым на всей Земле. Его глаза сияют ярче солнца, а на губах застывает бесконечная улыбка. Они стоят так минут пять, пока Шастуну не приходит однозначное «???» от Димы, а руки не устают пытаться впитать в себя этого человека. Сам-то он никогда не устанет, а вот физическая подготовка может и подвести. Антон бежит к воротам спиной, насколько возможно долго маша учителю рукой и крича незамысловатые «До следующего года!», «Удачи!», «Я буду скучать, Арсений Сергеевич!» и наконец «Я вас люблю, Арсений Сергеевич!»       Антон впервые замечает течение летних каникул. Впервые замечает, как на самом деле велики три месяца, когда они заставляют оторваться от ставшего безумно важным человека. Когда нужно думать о подготовке к предстоящим экзаменам, на что в теории отводилось шесть лет. Облегчает задачу лишь то, что на менеджера, по совету мамы, из предметов на выбор нужно только обществознание, второй же выбрать нужно чисто для галочки. Поэтому Антон ответственно начинает первое июня с того, что садится за поиск всяких вебинаров по предмету, чьих-нибудь конспектов из вконтакта и каких-то тупо оформленных групп по подготовке. Но уже через пару часов спина болит, ноги затекают, и губы кривятся от бесконечной рекламы. Шастун тянет тонкие руки к потолку и попеременно поворачивается то вправо, то влево и очень старается выгнуться так, чтобы позвоночник хрустнул. Мама где-то читала, что это не очень полезно для опорно-двигательной системы, но Антону, который к неврологу сходит в лучшем случае при медосмотре, по сути всё равно. Парень откидывается на спинку стула, хотя удобства это не добавляет ни капли, и прикрывает глаза. На часах еле два часа дня, поэтому солнце в окно совсем не ломится, скорее аккуратно стоит в стороне. В голову приходят вовсе не зазубренные в девятом классе определения или хотя бы попытки прикинуть расписание подготовки, а нескончаемые вопросы о том, как началось лето у физика. Сидел ли он вчера на экзамене? Будет ли послезавтра? У кого он будет наблюдающим и сильно ли уже устал от этого? Всё так же ли он в идеально выглаженной рубашке, или к покрасневшим глазам прибавилась некая помятость? До дрожи хотелось прямо так, в растянутой футболке и шортах, выбежать из дома и увидеть его. И чтобы хоть как-то приглушить это безумное желание, Антон тянется за телефоном и предлагает Диме собраться у кого-нибудь, отпраздновать-таки долгожданную свободу. Потому что физик, наверное, и не вспомнит о нём до первого сентября.       Но это не мешает Шастуну каждый свой день начинать с мыслей о нём. Хочется посмотреть на него утром, в домашней одежде, расчесать волосы брюнета пальцами и смотреть, как он заваривает себе свой этот крепкий-крепкий кофе. Антон вспоминает о том, как порой Арсений Сергеевич спрашивает его «Ты вообще расчёсываешься хоть иногда?» Вопрос риторический, и, не дожидаясь ответа, учитель принимается приводить волосы ученика хоть в какой-то порядок. А тот, конечно, весь этот порядок уничтожает, когда прядки цепляются за кольца и браслеты, потому что руки постоянно тянутся их растрепать. От этих воспоминаний голова ещё больше заполняется не тем, чем нужно было бы, и Антон надрывно стонет, будто снова первое сентября, и утыкается лицом в подушку, жмурясь и кривя губы. Проблема в том, что думать об этом как раз-то и хочется, но не можется. Точнее можется, но не нужно. Это удручает, но Шастун старается не вешать нос и идёт на кухню заваривать себе чай уже понурый. Кто бы мог подумать, что в июне он будет радоваться утрам меньше, чем в марте. — Шаст, прости, сегодня вообще никак. Матери нужна помощь на даче, а отца на работу вызвали, — Дима оправдывается уже минут двадцать за то, что они не смогут собраться, хотя Антон тихо-мирно согласился ещё на первом «появились дела». Если честно, он уже и потерялся в бесконечном ходе одинаковых дней. Только если раньше они бежали быстро, будто уцепившееся друг за друга дети на ледянках, катящиеся со снежной горки, то сейчас они тянутся жвачкой, что месяцами гоняет во рту тот противный одноклассник Матвиенко. Антону хватило одной встречи с этим парнем, чтобы понять, что с Серёжей он общаться предпочитает на расстояние от его кабинета. И вот напоминает о течении времени только лучший друг, потому что родители у него на дачу уезжает исключительно по пятницам и приезжают утром в воскресенье, а следственно собираются они в пустующей квартире Позовых в субботу. — Поз, да ладно тебе, всё хорошо, прекрати, — и двадцать минут Антон пытается прекратить это. Не то чтобы поможет, но он хотя бы пытался. — И вообще, я сегодня планировал сесть за литературу на лето. Начну «Мастера и Маргариту». Или сборник стихов какой-нибудь в кладовке откопаю. Не пропаду я, харе себя изводить, — Антону хочется утвердительно стукнуть кулаком по столу, но в руке чашка, поэтому на кожу проливается какое-то количество кипятка, и до Димы доносится больное шипение. — Ну да, ну да, я слышу, какой ты сильный и независимый. Кому-то нужно выгуливать твои мысли о Попове. — И вовсе я о нём не думаю! — Слишком быстрый ответ для того, кто уже две недели не думает о Попове. — У меня быстрая реакция, — Шастун в какой раз перебивает друга и буквально чувствует, как тот неодобрительно качает головой. — Это мы проверим на физре через 2 месяца, а ты там давай не кисни за своими мечтами. И вообще, напиши ему, раз так скучаешь. — Ладно, скучаю, — как-то случайно вслух комментирует Антон. Дима его слишком хорошо знает. — Ладно, сейчас сброшу, если будешь перебивать. Пиши ему, звони, только не бейся об книжки головой, влюблённая моя пятиклассница. Всё, меня мать зовет, — Позов даже не прощается, и это даже немного обидно. Ну да, скучает он, ну да, влюблён, ну да, школьник, ну да, не может думать ни о чём другом, кроме своего учителя. И что в этом такого?       Одиннадцатого июня Антон нарушает преспокойный сон Димы задорным «С Днём Рождения!» Позов ещё даже не успел посмотреть на это вселенского размера поздравление от лучшего друга в телеграмме, отправленное без опозданий, как он любит, в 00:00, как это зеленоглазое чудо уже стоит у него над душой, пока ещё укутанной в синюю простынь. Родители Позова, махнув рукой на то, что их сын спит, впустили его друга ещё час назад, когда уходили на работу. А сейчас в 9:48 утра на сонного Диму обрушивается «Ну что, каково это — чувствовать себя семнадцатилетним?» На что, конечно, Антон получает порцию отборного мата от друга, посмотревшего на часы. Но Шастун лишь смеётся и тыкает Диму в бок, чтобы подвинулся. Он легко садится на край кровати и пытается вышутить у друга прощение, но снова получает стон в подушку и средний палец перед лицом. Антон снова смеётся и пытается то ли защекотать, то ли заобнимать именинника, пока тот наконец не обращает свой угрюмый взор на парня: «Если это и есть чувство семнадцатилетия, то хреново». Но в который раз не отказывает протянутой ему руке и поднимается с кровати. Антон уже приготовил яичницу на не такой уж и чужой кухне и заварил другу чёрный чай, когда как его кружка с зелёным уже наполовину пуста. Пока Шастун рассказывает о программе на день, Позов не так уж и ненавидит это утро. Антон рад этому дню, кажется, намного больше даже всех бабушек Позова вместе взятых, всех родственников, что уже успели написать вконтакте 3 дежурных слова, и, естественно, самого именинника. И всё это в десятой степени. Друг светится, улыбается от уха до уха и загадочно смотрит на пакет, стоящий на стуле справа от него. И когда Дима уже готов ко всем наполеоновским планам Антона, этот пакет приземляется ему в руки. Он не с Барбоскиными, но всё равно заставляет улыбаться. Взгляд у Димы сосредоточенный, будто его рука в пакете ищет частицу меньше электрона. Но находит она там шарф Спартака, пачку любимого кофе и какую-то — Антон даже не запомнил, не разбирается в этом ни черта — книгу про журналистику, жутко дорогую, и про которую Позов ему все уши прожужжал. И этому парень рад не меньше, поэтому говорит «Спасибо» и как-то серьёзно жмёт другу руку. Но Антон видит в его глазах огромную благодарность и восторженный блеск. Слишком хорошо его знает, поэтому сам наклоняется и обнимает, кладя улыбающуюся мордашку на плечо лучшего друга. Диме на глазах разве что слёз не хватает, такое у него одухотворённое выражение лица. Шастун чувствует, что его рёбра сейчас треснут от того, как на них сжимаются руки Позова, но за такие минуты он готов отдать каждое из двадцати четырёх. Дима благодарит его ещё раза три за подарок и поздравление, и за то что Антон у него в принципе есть. Конечно, он умалчивает «Спасибо» за отсутствие вопросов и глупых обид на свою немногословности, но Антон и это прекрасно понимает. Просто кивает, светясь, довольный реакцией на подарок, и даёт другу время, чтобы облюбовать страницы книжки с шарфом на шее.       Шастун возвращает Диму домой в шесть, как примерный джентельмен и друг с хорошей репутацией у родителей, с которыми он договорился привести их сына домой к семейному ужину. На кухне уже всевозможные приготовления к приходу родственников, за час до которого на столе уже несколько блюд, когда Позов обещает Антону встретиться в одиннадцать, потому что нравятся ему эти летние ночи — что поделать? За коротанием этих пяти часов парень выпивает семь чашек зелёного чая и наконец за весь день находит время подумать о Попове, что удивительно. Антон думает, на Попова в его голове всегда рассчитано место и время, даже если там должен быть вовсе не он. Но головой Антон думать не любит, привычнее как-то сердцем, где к этому человеку любовь не меньше, чем бесконечная, и пытается высмотреть ответы на бесконечные вопросы о его июне в бледном свете за окном. Полдвенадцатого Дима жалуется на нудные разговоры нудных взрослых. — Но ты сам считаешь себя взрослым, — Антон это говорит без особого стремления поспорить с другом, просто замечает, а молчать о своих мыслях тоже не в его привычках. — Чтобы быть адекватным и брать ответственность за свои поступки, не обязательно быть нудным, — фыркает лучший друг. Любит конкретику и поспорить. И строить из себя самого серьёзного дядьку на планете. — Ууу, откройте окно, тут слишком душно, — Шастун по-доброму хихикает. — Мы на улице, идиотина, — Дима не злится, это его лучший друг знает наверняка, поэтому не обижается и слушает уже восторженные отзывы Димы о подаренной книге.       Ночной ветер забирается под футболку и легко проходится по щекам. Он пахнет переменами и свободой; звучит, как что-то новое. Для Антона это лучше любого чая. Позов тихо бурчит о том, что замёрз и не понимает, как Шаст вообще может находиться на улице в одной футболке. Поэтому последний вновь благородно доводит его до дома и обнимает на прощание, ещё раз одаривая поздравлением и своей тёплой улыбкой разряда «Я знаю, что ты меня любишь, поэтому не смей снова хмуриться и строить из себя серьёзного дядю». Дима обещает написать утром, на что ему кивают и отправляют видеть радужные сны о единорогах. Тот, естественно, вздыхает, но открытая дверь подъезда всё равно видит его небольшую полуулыбку. Теперь Антон наедине с луной, смотрит на тонкий полумесяц и чувствует такую правильность происходящего, что Дима на контрольной мог бы позеленеть от зависти. На руках твёрдо обосновались мурашки, но мотивирует ли это его идти домой быстрее? Ни капли. Этот момент почему-то греет изнутри. Мысли получают свободу и пускаются не в тот непонятный пляс, а какой-то завораживающий контемпорари, увлекая за собой все чувства. Поэтому на душе слишком легко. Кажется, даже до неё добирается этот холодящий ветер, но он её вовсе не морозит. Он бодрит, освежает и успокаивает. Антон только влюблённо улыбается и пытается балансировать на бордюре. Его мысли, спрятавшись от него, уходят в этот момент. И он думает, это правильно. Правильно — жить моментом.       Третья неделя июня начинается со всеобъемлющих размышлений над тем, что написать Попову. Утром Антон стабильно открывает чат, где 2 одиноких сообщения с двадцатого марта, открывает группу по подготовке к ЕГЭ по обществознанию и довольный собой идёт пить чай. По вечерам мысли об учителе как-то вновь перетекают во вдохновенную влюблённость поэта романтика, поэтому Антон два часа на закате в беседке на детской площадке рассказывает Позову о том, как рад будет вернуться в голубизну учительских глаз, и что уже неделю хочет ему написать. Но следующий день начинается так же, заканчивается вновь монологами о великолепности Попова и горящими глазами. От глубокого погружения в учёбу отвлекает уже не унылая тоска, а воодушевление от ожидания встречи. Антон окрылённо рассуждает о том, что вот-вот, только надумает какой-нибудь смешной, но не матерный стих, чтобы хоть как-то обозначить свою сдачу литературы, и постучится в личку к Попову. Такими мыслями заканчивается июнь, а в их с преподавателем диалоге всего 2 сообщения. Но период страданий от этого закончился, и Позов вздыхает уже менее обречённо.       За «Мастера и Маргариту» Антон так и не садится, хотя на дворе разгар июня. Его лето вдохновляет намного-намного меньше весны, хотя Попов как-то обмолвился, что глаза у него летние. Но этот сезон ему не нравится от мысли «накопить бы на кондиционер». Слишком жарко, слишком много насекомых, которых, несмотря на то что шли они бонусом к его излюбленным цветам и иной растительности, Шастун не любил. И ещё миллион загнутых от надуманных, по мнению Димы, поводов пальцев. «Но весна вдохновеннее в сто раз» и эти сияющие глаза обезоруживают безоговорочно. Вот и Позов молчит, когда днём они сидят на кухне Шастунов и пьют чай с шестью кубиками льда, а вечером, когда становится прохладнее, шатаются по улицам, философски задаваясь вопросами о сущности мироздания. Которые, к слову, всё равно прерываются восклицаниями и остановками Антона на «Ну смотри, какие! Я быстро сфоткаю, и пойдём» относительно цветов и рыжих котят у чужого подъезда. У Антона улыбка и так всегда светящаяся, а сейчас, когда он летящей походкой идёт просто куда-то вперёд, без направления, она лучится ещё сильнее под пристальным взглядом садящегося солнца. Худое лицо выглядит особенно счастливо, небольшие морщинки от прищуренных глаз сами выглядят лучиками. А улыбка особенно тёплая и радушная, такая мягкая и приглашающая в объятия. Именно такая, от которой мимо пробегающие дети смеются своим высоким смехом, а хмурые лица взрослых как-то смущённо расцветают ответной улыбкой. Оранжевое солнце путается в отдающих пшеницей волосах другого солнышка и, Дима готов поклясться, что видел своими глазами, бегает в путаных прядях настоящими зайчиками. Солнечными, но всё же настоящими. Когда два друга сидят на качелях в какой-то неизвестной конечной точке непродуманного ими самими маршрута, на огромную белую футболку Шаста ложится алый закат. Сзади еле слышно шуршат своим зелёным богатством деревья, потому что такого долгожданного порыва хотя бы слабого ветерка ждать нужно часами. Но даже под эти слабые потуги воздуха скрасить вечернюю духоту Антон упоенно подставляет лицо. Его улыбка уже более расслабленная, еле видная. Но Дима её знает прекрасно. Она такая уютно-счастливая, довольная до льзя и слишком домашняя. Сейчас слева от него сидит точно кот. Удовлетворённый заигрываниями ветра и немигающе следящий за прохожими. Худой, рыжий и не особо пушистый, но кажущийся таким мягким. Так и хочется сидеть с ним на подоконнике и чесать за ухом, смотря в далёкое прекрасное. Зная, что для этого кота прекрасное совсем-совсем близко, и именно ему он так мило улыбается.       Они сидят на детской площадке долго, пока в законные владения не заступают первые намёки на сумерки. Позов не знает, о чём ещё можно сказать, Антона вполне устраивает тишина. Ему с другом молчать более, чем комфортно, поэтому он просто впитывает момент и старается не испортить очередным глупым влюблённым идиотизмом или рассказом про жизнь своего хлорофитума. Но от Антона такое звучало бы вполне уместно, и это не могло не подкупать. Он со своей этой очаровательной улыбкой мог нести откровенный бред, а ты ему всё равно в глаза смотришь и не можешь не кивать, умилённо растягивая уголки губ от запала, с которым парень об этом рассказывает. Умеет заговаривать, но никогда ни у кого язык не поднимется назвать так его монологи. Уж точно не в плохом значении. Антон удивителен и в этой своей способности. Как только умудряется? Умеет расположить, обаять так, что расскажешь ему всю историю своей семьи до пятого колена, и ведь не пожалеешь ни капли. Ему доверяют все: от директора до четвероклассницы, с которой они знакомы меньше минуты, которую он с радостью провожает до кабинета её учительницы по английскому. Ему рассказывают секреты, которые он радушно прячет в своей широкой душе, поглаживая по спине и подбадривающе шепча «Всё хорошо», когда рассказывать особенно сложно. У Антона огромное сердце, он готов весь мир обнять и согреть в своих руках. Таких искренне открытых и добродушных. Даже слово «добрый», чтобы описать хоть сотую долю Антона, не достаточно. Он слишком даже для «слишком добрый». Антон слишком. Слишком яркий, уютный, солнечный, душевный и человечный. Таких, как Антон, хочется узнавать каждую секунду своей жизни, не упускать из виду ни одно действие, ни одну улыбку, разбираться в их мыслях и усердно не понимать, как они такие получились. И Дима хоть и не оправдывает, но Арсения Сергеевича понимает вполне.       Домой они идут под очередной монолог Антона о своей бескрайней, потому что на меньшую он не способен, любви. Дима практически никогда на его и вопросы и рассказы не отвечает. Мысленно анализирует, делает выводы, но не озвучивает их. Антон правда сильно дорожит мнением друга, но не уверен, что готов сейчас их услышать. И Антона такая тишина, в принципе, вполне устраивает. Это не тот случай, когда ищешь в человеке спасение и рассказываешь ему обо всём в надежде получить отклик. Эта тишина уютная, готовая растворить в себе все тревоги. Молчанию Димы хочется довериться. Антон это и делает. Он, конечно, знает, что Позов всё запоминает: помнит первый приход Антона к Попову, наверное, даже лучше самого Шастуна. Позов помнит, как тряслись у Антона руки, когда они пошли гулять после того, как он принёс учителю мелки. Позов помнит, с каким упоением Антон рассказывал о том, что произошло в кабинете на его день рождения. Как радовался, когда увидел, что его цветной мел не пылится на полке. И в моменты, когда монологи Антона перестают быть самобытными и просят отклика, Дима, понимая это без прямых просьб, даёт прошенные советы. Он запоминает детали, поэтому к нему Антон старается прислушиваться сильнее, чем к своему влюблённому сердечку. Дима говорит так, как есть, не даёт лишних надежд, но и не пытается потопить друга в жестоком отчаяние. Это Шастун и без него успеет. Некоторые новые знакомые обижаются на молчаливость Позова в разговорах. Чего греха таить, сам Антон классе в шестом от этого чуть ли не драться лез. И сейчас только понимает — а понимает ли? — что Дима уже тогда был мудрее, чем сам Антон сейчас. Как Позов любит говорить: «Нужно же кому-то из нас быть взрослым», и друг ему это право отдаёт всецело. А взамен Дима отвечает небольшими улыбками на его по-детски радостный смех.       Июль кончается лениво, медленно и слишком заметно. Мысленно Шастун уже отсчитывает дни до сентября, конца бесконечного «Мастера и Маргариты» и задания ЕГЭ, которые научился выполнять. Август душный до невозможности, безлюдный и крайне для Антона неприятный. Слишком мало, чтобы чувствовать свободу, слишком много, чтобы окунуться в апатию насчёт школы. Антон таким не страдает, но искренне сочувствует Диме, который как-то нервно оглядывается и тяжёло вздыхает. — Дим, мы же будем дружить после школы? Поддерживать общение? — Шаст, ну куда я от тебя денусь? Да даже если я от тебя во Владивосток сбегу, ты же не отстанешь, — Дима говорит снисходительно, так, что хочется безоговорочно верить. — Ты собираешься во Владивосток?! — Антон садится на кровати друга, где до этого так удобно пялился в потолок, и смотрит наивнейшими глазами на хозяина комнаты, сидящего за письменным столом буквально в метре от него. — Я же фигурально, для красного словца, — на эти зелёные глаза с немым вопросом злиться не хочется, язвить — особенно, и Дима лишь терпеливо отвечает. — До начала учебного года неделя осталась. — Ага. — Переживаешь? — Антон знает, что да. Дима усердно готовится ко всем предметам и планирует как-то ещё идти на золотую медаль. И пусть Антон этого стремления не понимает, искренне сочувствует: не раз видел, как друг себя загоняет. — Да не то чтобы. Напряжно это всё, давит. Вот в десятый класс же шли, и нормально всё было, а тут экзамены, поступление. Муторно просто, — сухо выдавливает Дима, и тут кому угодно понятно, что недоговаривает. И понятно, что именно недоговаривает. — А сейчас что ненормально? — Антон придаёт своему голосу философское выражение и абстрактно ведёт руками над головой, которая снова на подушке. — Ты-то чего переживаешь? И так всё знаешь, всё ты сможешь. Ты же буквально умнейший человек в городе! Побольше уверенности, Поз, вкупе с ней твой мозг будет непобедим. Не веришь себе — поверь мне.       Этими диалогами знаменуется осень и первое сентября. Антону выпадает такая великая честь слушать колокольчик, который без конца трясёт первоклассница у него над ухом. Всё ещё остаётся загадкой, почему выбрали его: он же ни на физре не отличается особыми навыками, ни по фигуре вроде не носильщик девочек в огромными бантами и длинными волосами, которые ветер так и норовит запихнуть теперь уже одиннадцатикласснику в глаз. Они отсиживают час в кабинете и оживлённо пытаются восполнить провал в общении длинной в три месяца. В библиотеку на третьем этаже очередь огромнейшая, поэтому наученный опытом одиннадцатый класс мило беседует с Павлом Алексеевичем, дожидаясь, когда там перестанут сновать пятиклассники. Тогда-то и выясняется — да, Арсению Сергеевичу дали классное руководство. Только это не пятый, а седьмой класс, который ему достался от учительницы химии, ушедшей в декрет, и сидящий в соседнем от кабинета физики классе. Это Антон узнаёт, когда, оставив Диму на растерзание Серёже и тому его неприятному однокласснику, идёт в противоположное крыло. Староста обещала написать, когда нужно будет прийти за учебниками.       В привычном кабинете всё так же уютно, пахнет осенью и новым парфюмом, но пусто. Попова на месте нет, и Антон одиноко садится на первую парту, рассматривая бежевые стены. Занавески наконец сменились на жалюзи. В шкафах поубавилось книг. «Генеральную уборку провёл», — думается Антону. В беседе появляется сообщение о том, что можно идти в библиотеку, Шастун понимает, что ловить ему здесь нечего, выходит и натыкается на открытую соседнюю дверь. Там шумит седьмой класс, Антон их знает, в прошлом году у них уроки вёл на день самоуправления, а за учительским столом сидит Арсений Сергеевич, что-то сосредоточенно пишет в записной книжке и тихо разговаривает с девочкой с первой парты. Антон улыбается: учитель мило выглядит с детьми, но семеро одного не ждут, поэтому он даже не здоровается.       Теперь расписание кардинально меняется, последние уроки не совпадают, но Антон всё равно упорно приходит к физику, когда может. Пока ни у Попова, ни у Шастуна не начались какие-то дополнительные, и одиннадцатиклассник планирует взять от этого момента всё. Поэтому он снова прибегает в шестнадцатый кабинет с широкой улыбкой, чуть запыхавшийся, потому что последней была физкультура, и быстро здоровается с физиком, который уже как один урок свободен. Тот смотрит опять по-лисьи, но в ответ приподнимает уголки губ и учтиво спрашивает, почему парень бежал. Конечно, за этим следует сбивчивая история о том, что какие-то пятиклассники не давали им выйти из раздевалки. Как одиннадцатый класс пытался угрожать «шкетам» и не мог выбить дверь. Как, не сумев договориться, одноклассники отходили от двери с самым обиженным видом и садились в угол, скрестив руки на груди. И как пятиклашки ушли только тогда, когда их разогнал физрук. За смех Арсения Сергеевича Антон готов пробежать сто стометровок и ещё тысячу раз посидеть в плену у младших. Поэтому он смотрит на его зажмуренные глаза, стараясь дышать ртом как можно тише, практически неслышно. Завязывается неспешный диалог, текучий, плавный, и для Шастуна это своя маленькая победа. От своих чувств не убежишь, поэтому признался, что боится неловко молчания, которое может возникнуть между ними с Поповым после лета, себе давно. И как же он рад, что это признание не оправдалось. Сейчас физик, рассказывающий о первой встрече и знакомстве со своим классом, кажется невероятно близким. Хочется обнять его, как в летящем мае, и снова слушать, слушать, слушать. Он рассказывает об этих семиклассниках с такой усталой нежностью, что дыхание само собой теряется в попытках отпечатать этот тон в голове. Но по глазам видно — физик рад. Антон любит эмоции Попова: они всегда яркие, неоднозначные, их сочетания противоречивы, но всегда ужасно живые. Даже начал их неосознанно коллекционировать, нежно прокручивать в сердце. Арсений рассказывает, что в июле уезжал к родителям в Омск, в августе наводил в кабинете порядок, а в конце месяца волновался о том, что уже через пару дней станет классным руководителем. В прошлой школе у него такого опыта не было, и вот наконец его звёздный час. Антон старательно заверяет учителя, что у него всё получится, даже когда тот смеётся и отвечает: «Да, да, я понял, Антош, хватит». Арсений Сергеевич даже с бездонными синяками под глазами сияет так, что и в здании надеть солнцезащитные очки — не грех. Антон же просто рад снова его видеть. Особенно таким, кажется, счастливым.       Теперь физик выталкивает Антона из кабинета, когда ещё нет и половины пятого. Он настаивает, что одиннадцатикласснику надо бы и готовиться к ЕГЭ, а он себе время на это совсем не оставляет. Хочется сказать, что он не делает домашку, так что экономит законные три часа в обществе Попова, но не хочется расстраивать и так серьёзный взгляд учителя. Домой Шастун идёт непривычно рано, по пути рассматривает жёлтые листья под ногами и гладит всех встречающихся по пути собак. Он честно садится за подготовку к обществознанию, выполняя свой моральный долг перед Арсением Сергеевичем. В нём энергии слишком много для одиннадцатиклассника, поэтому надолго его не хватает: бежит на кухню и строит задумчивую мордочку в окно, за которым у первоклассников кипит жизнь. Они гоняются за какой-то собакой и собирают опавшие листья, смеются и просто любят жизнь. Антону бы к ним спуститься, а он только возвращается к себе в комнату с кружкой с мятным чаем в руке. В открытое окно начинает дуть слишком холодный ветер, и парень спешит его закрыть. Он бы, может, и постоял под ним подольше, но фиалки, беззащитные перед свободолюбивыми порывами хозяина, вряд ли бы такое одобрили. И так весь день на сквозняке стоят.       Следующий день на литературе Дима слушает рассказы Попова от Антона и испытывает дикое дежавю. Будто снова вернулся в тот конец сентября, когда Шастун свою влюблённость принял, понял, обработал и усердно доводил до масс в виде соседа по парте. Позов просто поражается тому, что глаза у него сейчас горят меньше ни на люмен. Как только ему удаётся в старших классах? Теперь Антон чаще уходит вместе с лучшим другом домой. И когда как ещё абстрактные полгода назад, если Дима забирал его по окончании урока домой или куда угодно, что не кабинет физики, Антон хмурился и выглядел потерянным, сейчас он весь такой радостный и улыбающийся летящей походкой идёт рядом. Болтает обо всём, что придёт на ум, и равняется с солнцем в зените. Понял, что времени размениваться на печали не осталось. Позов это наблюдение, конечно, не озвучивает, но подмечает и записывает к необъяснимым аномалиям Антона Шастуна. А таких, к слову, немало.       Перед осенними каникулами учителя назначают консультации для сдающих. Антон ходит к Попову и улыбается с рассказов о том, что идёт всего второй месяц учёбы, а его семиклассники уже порывались кинуть петарды в унитаз и взломать турникеты на входе в школу. Реже, но всё-таки приходит и светится на весь кабинет физики. Он уже успел подружиться с детьми из Поповского седьмого класса, что для учителя абсолютно удивительно. Как он не старался, а за всё это время непрерывного общения с ними ему удалось добиться доверия и уважения только отпусканием класса с музыки, а одиннадцатиклассник с ними видится от силы раз в две недели. Антон тепло улыбается и успокаивающе хлопает мужчину по плечу, заверяя, что у него всё ещё впереди. Антон ходит с Димой домой, потому что оба сдают обществознание и литературу, и оба на каникулах планируют основательно взяться за последнюю. Нельзя сказать, что Шастун этот план в полной мере исполняет: готовится, но чаще, конечно, пялится на фиалки, хлорофитум или совсем новые суккуленты, которые купил недели две назад максимум. Но характеристики, найденные на просторах всем известной соц. сети, добросовестно, пусть и с горем пополам, переписывает.       В декабре становится тяжело. Не только потому, что все как на иголках в ожидании результатов итогового сочинения, но и потому что начались еженедельные пробники. А встречи с Поповым вне уроков стремительно сократились, потому что то у Антона дополнительные по обществознанию, то у Арсения Сергеевича дополнительные с девятыми классами. Мороз выматывает и без того истощённый организм. Антон зиму не любит с детства. Она, как и весь мир для парня, прекрасна, но это только если смотреть на неё из окна. Ему не нравятся сугробы, в которых он тонет по колено, а это очень немало. Ему не нравится колющий щёки ветер и рано наступающие ночи. Конечно, это красиво — шататься вечером по городу, готовящемуся к Новому Году и оттого увешанному разноцветными огнями. Но только не в -32. Зима в этом году кажется особенно холодной, поэтому Антон бессильно падает на стул и вновь принимается за тяжёлые размышления о решении восемнадцатого задания из ЕГЭ по математике.       За окном слышатся радостные детские голоса, когда Антон нарезает картошку для оливье, а мама выкладывает икру по тарталеткам. На кухне играет Дискотека Авария, и через 4 часа Новый Год. Через 4 часа они сидят с мамой за переполненным, по меркам одиннадцатиклассника, столом и слушают поздравление президента. Через 4 часа он пишет в диалоге с Поповым, где всё ещё висят 2 одиноких сообщения, «Я вас люблю! С Новым Годом!» Через 4 с половиной часа он идёт с Димой смотреть на салют и пить шампанское с лёгкого разрешения мамы и данного ей обещания отвечать на звонки. Они обосновываются на скамейке на детской площадке неподалёку от площади, где и должно происходить всё действо, со стеклянной бутылкой, пластиковыми стаканчиками и батоном белого хлеба. Антону всё ещё холодно, хотя он натянул все самые тёплые вещи, имевшиеся в доме. На нос Антону прилетает большая снежинка и поспешно тает, отчего становится не просто холодно — неприятно. Всё начинается с негодования по поводу предстоящих экзаменов и двух наполовину заполненных стаканчиков. Люди собираются на площади, хотя до салюта ещё двадцать минут. Как им только не холодно? Там много детей, смеющихся и нарезающих круги вокруг родителей в ожидании волшебных огоньков в небе. Они напоминают Диме Шаста, потому тот тоже от ожидания превращается в огненный шар сплошной кинетической энергии. Телефон Антона вибрирует в кармане пуховика, и парень уже готов отчитываться маме, что с ним всё в порядке, как на экране видит сообщение от Арсения Сергеевича: «Тебя тоже с Новым Годом, Тош)» На сердце разливается нежность, кончики пальцев перестают неметь, и внутри тепло-тепло. В глазах загораются звёздочки, и он готов побежать к этим детям и радоваться снежинкам, белыми звёздочками кружащимся в холодном воздухе. А Дима говорил.       Двадцатого марта ровно в полночь диалог Шастуна с Поповым пополняется очередным метровым поздравлением. Антон нежно улыбается, глядя на дисплей, и откладывает телефон в сторону. Впереди ещё два варианта по русскому, потому что ЕГЭ подошло слишком близко. Но глазам слипаться не даёт лишь по-детски наивная радость от чужого дня рождения. Пусть в их диалоге всего 5 сообщений, он каждый раз смотрит на него с бесконечной любовью. Это хоть какая-то ниточка связи с учителем, которая сохранится и после конца учебного года. Который несёт за собой и конец школьной учёбы в целом. Заявления на сдачу экзаменов уже написаны, пути назад нет. И это с какой-то стороны вдохновляет, поэтому Антон всего последний раз мечтательно вздыхает, глядя на гаджет рядом с рукой, и принимается за подготовку, надеясь на скорый ответ.       Выходить с весенних каникул не хочется. Не хочется сознаваться себе, что, пусть и расцветает горячо любимая Антоном весна, в этом году она радует не так. Она радует, когда он, задумавшись над очередным заданием из тестовой части, смотрит в окно и невольно улыбается расцветающей природе. Она радует, когда Антон выходит из школы и запрокидывает голову к небу, чтобы волосы расчесал ветер и голова, только что отработавшая год на заводе за три пробника за день, опустошилась. Она радует, когда он идёт домой, а на деревьях появляются гнёзда. Она радует тем, что от неё становится легче дышать после двух дополнительных по литературе. Но весна всё ещё неизмеримо быстро приближает экзамены. Крадётся своими большими лапами по ленте времени к началу конца. И в этом своём проявлении эта весна Антона пугает. Внушает величественный страх. И ещё немного удручает, потому что последняя школьная. Последняя весна, которую он хоть когда-то проводит в кабинете физики.       Попов занят. У него пробники, подготовка сдающих физику и неминуемый конец учебного года. Это для всех огромный завал, и учитель не исключение. Но Антон всё равно старается хотя бы заходить к нему хотя бы раз в неделю. Хотя бы заглянуть в кабинет и приободрительно улыбнуться, потому что места он всё равно в голове ученика занимает непозволительно много. Оттого и время для того, чтобы к нему зайти, появляется как-то само собой. И Шастун искренне верит, что это всё не зря. Что день Арсения Сергеевича хоть насколько-то становится лучше, когда он оставляет на учительском столе эспрессо с лаконичным «Антон». А в те редкие дни, когда им удаётся посидеть хотя бы час после конца уроков, сердце Антона бьётся слишком сильно. Он весь искрится, улыбка источает бесконечную любовь, что просто переполняет его всего. Он чуть ли не подпрыгивает на этом самом стуле за первой партой оттого, что в этот момент всё хорошо. Этот кабинет всё ещё пахнет для парня уютом. Он чувствует себя безопасно, ограждённым от всех экзаменов и забот то ли от успокаивающего цвета стен, то ли от присутствия физика рядом. Хочется снова смотреть на него два часа подряд и мечтать обрисовать родинки. Но из прошлого года остаются только несуразные истории Арсения Сергеевича теперь уже про новый класс и спешная проверка тетрадей, потому что сам Попов с этим просто не справляется. На уроках Антон старается зацепиться взглядом за глаза физика. Не знает сам, почему. Старается успокоить? Развеселить? Не так важно, когда каждый раз сердце останавливается на пару секунд, а улыбка начинает, кажется, буквально светиться. Шастун чувствует на себе огромную ответственность за эмоциональное состояние Попова и изо всех сил старается не позволять учителю совсем уж утонуть в конце апреля.       Май начинается нервно. Все как на иголках, потому что остался месяц. Антону бы безвылазно сидеть за учебниками и пособиями, шпоры строчить. А он вот сидит в кабинете физики, прикрыв глаза, поставляя лицо солнцу, пробивающемуся через небольшие щели в жалюзи, и слушает смешинки в голосе Попова. Он рассказывает о том, как его семиклассники капали мыло в чужие тарелки, и сил смеяться нет у обоих. Они только улыбаются широко, в каждой клеточке Антона читается счастье, в глазах учителя видится огромная нежность и снисходительность. Раньше так он смотрел только на Шастуна, и парень бы даже заревновал — в шутку, конечно, — к седьмому классу, если бы этот момент не был так драгоценен. Оба понимают: всё, финишная прямая. Если не успеть пожить этим днём, всё рассыплется. Поэтому они стараются надышаться этим незамысловатым разговором. Зацепиться за неформальное общение вне одного часа физики в неделю. Уловить каждую улыбку. Антон этим наслаждается, как может, пытается запихнуть все эти бежевые стены, белые жалюзи, голубые глаза в влюблённое сердце так, чтобы хватило. Сейчас всё просто чудесно, и Шастун не видит необходимости переживать о том, что произойдёт потом. А Арсений смотрит с прищуром и всё пытается понять, возможно ли, когда тебе меньше чем через месяц писать экзамены, быть таким? Он ответ на этот вопрос не нашёл за 2 года, и сейчас не понятно, на что рассчитывает.       Из аудитории Антон выходит в ступоре и с лёгким мандражем. Ладони потеют, и гелевые ручки, одна из которых кончилась на самом ответственном месте, грозятся из длинных пальцев выскользнуть. Медленно подгибающиеся ноги и сопровождающая средних лет ведут парня к выходу из чужого пункта проведения экзамена. Зелёные стены не успокаивают, и Антон старается дышать по всевозможным техникам, что видел в интернете. В голове произошедшее всё ещё не укладывается. Уже за дверьми чужой школы отпускает. Приходит осознание, что все экзамены сданы, что больше не нужно сидеть над книжками и распихивать под одежду бумажки с мелким почерком, чтобы было спокойнее. С запахами улицы в голову ударяет осознание свободы, и на глаза чуть ли не наворачиваются слёзы оттого, какое это приносит облегчение. Хочется сесть прямо на проходе, обнять коленки и просто улыбаться, потому что адреналин в крови кипит. За спиной хлопает дверь и, обернувшись, Антон видит Арсения Сергеевича. Тот хочет что-то сказать, но Антон перебивает его объятиями. С до ужаса крепко сжимающими рёбра физика колкими пальцами и переполненным эмоциями учеником. Уже выпускником, и это в голове не укладывается. Шастуну кричать хочется. Хочется спросить, откуда тут Попов, хочется плакать, потому что сколько было потрачено нервов, хочется смеяться, потому что сдал. Отмучился. Но он лишь прячет широчайшую улыбку в плечо учителя, чуть покачиваясь из стороны в сторону от перевозбуждения, цепляясь за учителя так, что нельзя вдохнуть, и наслаждается мерным поглаживанием по голове. «Поздравляю», — до Антона доходит мягкий голос Арсения Сергеевича, который смотрит на парня с нескрываемой гордостью и понимающей полуулыбкой. Он сейчас кажется каким-то особенно волшебным. Хочется и правда стать котом, чтобы он, такой, почесал за ухом и назвал молодцом. От улыбки уже щёки болят. «Я тут как сопровождающий учитель от нашей школы», — зачем-то оправдывается Попов. Это всё не важно. Антон просто рад, что в этот момент он оказался тут. Рад, что в своей радости он не один. Момент слишком прекрасный, слишком отпечатывающийся в памяти и огороженный чувствами, чтобы запомнить то, как несчадно палит солнце, как взбивается пыль под ногами и по-летнему пахнущий совсем слабый ветер. Такие мелочи, которые Антоново сердце не запомнит. Но сейчас каждой клеточкой ощущает и пропускает через себя, наслаждаясь этими минутами максимально, насколько позволено.       Антон стоит в рубашке и чёрном костюме под подъездом Димы с бумажным пакетом в руках. Пакет подозрительно позвякивает, и это 11б ещё после последнего экзамена обусловились принести по бутылке спиртного с каждых трёх человек и договорились с Добровольским о том, куда их можно будет поставить, чтобы завучи не заинтересовались неположенными в школе предметами. Начало июля душное, жаркое до невозможности и просто невыносимое, но сегодня у одиннадцатого класса выпускной. Как не странно, в этот раз лучшего друга ждёт Шастун. Без сомнений, это только потому, что педантичная натура Позова не даст ему быть на своём выпускном в неподобающем, по её скромному мнению, виде. А мама Антона довольствуется просто тем, что её сын надел бабочку. В ней в начале второй трети лета ужасно неудобно, но ради клёвых фоток в соц. сетях одноклассниц и их радости от этих самых фоток он готов потерпеть. Всё же, школьный выпускной один раз в жизни бывает, и он рад видеть улыбку мамы по этому поводу. Она порывалась пойти с ним около недели, но у парня вышло уговорить её остаться на том условии, что будет фотографироваться чуть ли не каждую минуту мероприятия. Прямо с того момента, когда ничего не подозревающий Позов выходит из подъезда, а Антон поворачивается к нему спиной и направляет на них двоих фронтальную камеру. Дима возмущается и не забывает повзмахивать руками для наглядности, а лучший друг лишь отмахивается весёлым голосом: «Не душни, дед, ты свой момент уже упустил». Друзья выдвигаются к школе, и наконец из-за движения в лицо бьёт хоть какой-то ветерок. Антон надеется, что на вечер у природы другие планы, и она всё же смилуется над б-шками, как их ласково зовёт Добровольский, в выпускных нарядах. Особенно жаль девушек, которые в тяжёлых платьях, и парней, которые в пиджаках с подкладом. Но кого жалеть, Шастун узнает позже, а сейчас Дима сетует на то, что чуть три раза не пролил кофе на белую рубашку и чуть не сжёг галстук утром. Как это связано с его опоздание, не понятно, но уже вообще не до этого.       В школьном дворе стоит лишь малая часть людей, другие уже ушли в актовый зал. Остались на улице либо особо не восприимчивые к духоте, либо особо смелые, курящие прямо на школьной территории. Некоторые уже отдали свой алкоголь классному руководителю, некоторые всё ещё стоят с рюкзаками или просо пакетами. Мало ли у них там подарок любимому директору. Начало официальной части через сорок минут, поэтому парни остаются на улице и болтают с курящими и только подходящими одноклассниками. Кто-то строит планы на поступление, кто-то грезит свалить уже в Турцию хоть на месяц, кто-то уже согласился выйти замуж в августе. Атмосфера семейная, и оттого у Шастуна в груди такое тёплое и нежное чувство. Сейчас тот момент, когда можно начинать по ним скучать. Когда выпускник чувствует себя матерью, у которой единственный ребёнок уезжает поступать в другой город.       Да, Антон спотыкается, поднимаясь на сцену в конце официальной части, отчего одноклассники переливаются тихими и незлобными смешками. И да, Антон не лучший оратор. Выступать перед публикой или в новогоднем обращении президента у него, например, не получилось бы вообще совсем никак. Но когда он чувствует, слова сами связываются в предложения, а предложения мелодично следуют друг за другом в философское рассуждение о красоте жизни или поддержку одноклассницы, что пришла поплакаться о мудаке из параллели, бросившем её. И сейчас Антон тоже чувствует. Слишком сильно чувствует, что должен сказать одноклассникам о том, как будет скучать. Как будет скучать по растерянным рассказывающим стих у доски, которым показывал большой палец для приободрения. Как будет скучать по «незаметному» списыванию троечников, которых посадили за первую парту, и неироничным молитвам перед контрольными. По столовой и вечным «больше туда никогда не пойду», когда кто-то находит в супе волос, а потом дружным восседаниям за столом в углу всем классом. Как ему будет не хватать тупых приколов, родных посиделок в середине четверти и вечных жалоб о заранее не сданном ЕГЭ. Как будет скучать по цветам на шкафу в конце класса, на что Добровольский умилённо улыбнётся, и последней парте. По лучшему в мире классному руководителю, который на этих словах не остановится на улыбке. Как ему будет не хватать людей, с которыми он провёл бок о бок последние 2 года. И посвятит он эту фразу явно не только 11б. Но после его слов всё равно слышатся всхлипы, и на длинного парня устремлён двадцать один вдохновлённый взгляд. Антону хочется верить, что то же самое, что и он, сейчас чувствует каждый из них. Потому что он с этими людьми сроднился до, если задуматься, жуткого. За последний год они стали друг другу чуть ли не ближе, чем семья.       Но когда что-то кончается, обязательно начинается что-то новое. И зачастую люди зацикливаются на закончившемся, не давая и шанса этому начавшемуся. Возможно, это что-то намного-намного лучше. Ведь всё новое — хорошо забытое старое. Возможно, это что-то, что изменит вашу жизнь кардинально, и вы ещё пожалеете, что не верили в него. Возможно, это новые перспективы, новые знакомые, новые друзья и новая жизнь. И им обязательно нужно дать сбыться. Поэтому 11б сейчас со вдохновенным восторгом шумит в спортивном зале. Кто-то признаётся своему давнему объекту симпатий в любви, кто-то горланит на всю школу «Время и стекло», а кто-то, как Антон, стоит в углу и с мягкой улыбкой наблюдает за весельем. Ему нравится смотреть за чужим счастьем, от этого на душе тоже разливается это яркое чувство. Глаза горят от ответных улыбок и общего настроения зала.       В какой-то момент завучи расходятся, и остаются самые добрые учителя, поэтому одиннадцатый класс совсем уходит в отрыв. Заначка с алкоголем постепенно опустошается — начинаются танцы. Школьные колонки оприходовал самый правильный отличник, и в этот момент все поняли, что значит «В тихом омуте черти водятся». Тем не менее, Бузова не смущает никого. Все вполне довольно со сверкающими глазами отдаются музыке. Оксана, ходившая в гардероб, чтобы сменить каблуки на оставленные там заранее удобные ботинки, возвращается в зал, чуть ли не падая от смеха. В руках у неё стакан чая, который, как потом она расскажет, был в её обуви. Дима сам смеётся со своих шуток, что неопознанный чай может взять похлеще любой из бутылок, принесённых на выпускной, а кто-то даже выпивает его на слабо. В какой-то момент всем становится слишком жарко, хотя погода всё же услышала надежды Антона, и дружная толпа вываливается в школьный двор. За ними, конечно, несколько учителей и пьяный Добровольский, у которого глаза красные от сдерживаемых уже час подступивших слёз. Классный руководитель, кажется, сфотографировался со всеми во всех возможных вариациях, но не то чтобы кто-то против. Он — и правда одно из лучших событий за эти одиннадцать лет. Сейчас все немного погрустневшие в похолодавшем июльском вечере, потому что все злобы и обиды за одиннадцать лет забываются. Забываются тупые препирательства год назад, бесившие когда-то розыгрыши и двойки по математике. Сейчас это кажется таким несущественным, и кто-то особо чувствительный даже снова плачет, когда класс вспоминает какие-то уютные мелочи и любимые моменты. Теперь уже на весь двор растягиваются грустные завывания: Земфра и «Ночь». Кто-то притащил с собой уже свою портативную колонку, поэтому очередь к ней из ностальгирующих выпускников заполняется мгновенно.       В один момент Журавлёв, выходящий из школы с оставшимися бутылками, предлагает сыграть в фанты, и небольшая толпа начинает снова веселеть. Позов предлагает пойти выпить в кругу родного класса, и предложение весьма заманчиво. Одноклассники снова светятся, кто-то вдруг заявляет, что принёс петарды, и, кажется, ожидается то ещё шоу. Но Антон лишь берёт пластиковый стаканчик с вином и вежливо отказывается, ссылаясь на больную голову. Дима смотрит знающе, но лишних вопросов не задаёт. Лучший друг хлопает Антона по плечу и уходит к одноклассникам. Впервые Антон позволяет себе думать не о праздничном моменте и весёлых криках одноклассников, а о себе. Потому что сейчас можно, сейчас как раз тот момент, когда пора. Когда пора проститься с уходящим. это совсем не плохо, если этими прощаниями не жить. Поэтому Антон идёт к чёрному ходу и садится на пыльные ступеньки.       Люди по природе эгоисты. Это нормально. Простой пример: когда близкий человек умирает, ты жалеешь не о том, что мир лишился такой великолепной личности, ты думаешь о том, как теперь будешь жить без него. Человек умер, а ты плачешь оттого, что он оставил тебя. И это нормально. Люди всегда будут думать о себе. И Антон сейчас думает о себе. Дима уверен, что Антон, у которого в голове помещается целый мир вокруг и любовь к нему вдобавок, нахмуренный, сейчас тоже очень сильно эгоист. Он сидит на ступеньках с пластиковым стаканчиком с вином в руках, горбится, оперев локти на колени, и за созерцанием тёмно-зелёной травы, ещё и покрытой лоском тени, не хочет замечать ничего вокруг. В том числе физика, весь вечер в наглую пялящегося на него, а сейчас стоящего в отдалении от всех с Павлом Алексеевичем. Но Дима знает, если друг будет нуждаться в помощи, он даст знать.       Помощь Антону сейчас не нужна. Сейчас ему важно дать себе время. Он знает, «жизнь моментом» касается не только радостных минут, и этот печальный момент он переживёт не хуже. Сейчас же он позволяет себе сконцентрироваться исключительно на своей печали. Это его часть, и отрицать её глупо. У него немного мёрзнут пальцы, но места думать об этом совсем нет. Место есть для волнений о поступлении. ЕГЭ он сдал вполне приемлемо, и на бюджет ему хватить должно, но жизнь же штука непредсказуемая. В любой момент что-то может пойти не по плану. Но ведь всё, что не делается, то к лучшему? Всё будет по-другому. Это «по-другому» сейчас пугает. От этого «по-другому» хочется спрятаться в стенах школы, но оно как никогда близко. Неизвестность вгоняет в страх, загоняя под кожу холодные мысли о будущем, очерняющие общий оптимистичный настрой. Неизвестность вынимает кирпичики из мечт о будущем, старательно нашёптывая, что план заранее провальный. Антон, как Дима, например, не строит планов, но эта колючая неизвестность умеет убеждать. По крайней мере, если позволять ей это делать. Не хочется разочаровать маму, которую уже достаточно разочаровал отец. Главное: не хочется разочаровать себя. И это пункт неизмеримо сложный.       Место есть для тоски по одноклассникам. Антон готов любить весь мир, но эти люди в его сердце всегда будут занимать особую роль. Сейчас не хочется сознаваться, что уже в августе они, вероятно, общаться перестанут с концами. Столько всего бок о бок пережили. И всё это останется ничем на фоне той знаменитой неизвестности. Кажется, одиннадцать лет — огромнейший срок, а люди его забывают так скоро. Антону этих людей не хочется отпускать очень-очень. Не хочется признавать, что скоро всё пережитое станет лишь в лучшем случае точкой на ленте бесконечно убегающего времени. Сейчас вот эти люди счастливо смеются буквально за углом и, по звукам, взрывают петарды. Антон улыбается самой грустной улыбкой из своей коллекции, потому что пользуется он ей совсем-совсем редко, и жмурит глаза от заполняющей любви. Сейчас они для него всё. Всё его окружение. Школа — всё, что он знал. Сейчас для него другой жизни не существует. А представить её без этого сложно ужасно, поэтому он попросту не пытается. Пытается устроиться поудобнее, потому что спина за такое короткое, по ощущениям, время затекла ужасно. Антон выпрямляется, но сидеть так долго тоже не вариант. Первая поза оказывается для самобичевания самой удобной, поэтому он отпивает вино и снова убегает от холодного июльского ветра в свои мысли.       Главное: место есть для Попова. И тут Шастун признаёт сразу: становится абсолютным эгоистом. Сейчас ему не жаль и пожалеть себя. Потому что без Арсения Сергеевича будет не так. А как — представлять вовсе страшно. И довольно странно. Странно понимать, что больше этих посиделок в кабинете физики до шести не будет, не будет хватания за любую возможность туда заглянуть. Странно понимать, что в его жизни учителя больше не будет. Антон не сомневается: они больше не увидятся и общаться не будут. Попов ему ничего не обещал. Сразу покачал головой и обозначил, что это дело гиблое. Но разве это угомонит горящую в груди влюблённость? Он её хранил 2 года, а сейчас не знает, что с ней делать. Потому что он своих мыслей без Арсения Сергеевича решительно не представляет. Тот в них поселился крепко, и Антону бы в пору злиться на него за это. Но он только бессильно грустит: не может он заставить себя обвинять Попова в таком, тем более он даже не виноват. Антон в принципе ни в чём Попова обвинять не может. Этого человека хочется защищать, но он беспомощен. Беспомощен перед мыслями о том, что физику совсем не сдался. Тот его любовь не принимал, не отвергал, стоял напротив и тупо смотрел на неё. С губ рвётся разочарованный вздох. Сердце рвётся оттого, что за 2 года лучше не стало. Но жалеет ли Антон о своей влюблённости? Даже под дулом пистолета его нельзя было бы заставить сказать «Да». И пусть его любовь не нужна Попову. Главное: Антон её любит.       А Арсений Сергеевич сейчас надменно уверен, что все 2 года шёл к правильному выводу. Он хочет думать, что сейчас Антона видит настоящего. Такого, которого он всегда прятал за браслетами и беззаботным смехом. Он как-то слишком радостно себе всё сводит к тому, что сейчас печальный Шастун — чать параллельного подключения, а никак не последовательного. Попов хмыкает и утверждает себе, что зря он столько смотрел на искреннюю наивность в зелёных глазах. Прятался в них всё равно Антон, который сейчас устало жмурит глаза и наугад пьёт из пластикового стаканчика.       Попов искренне благодарен, что Антон светил ему в кабинете физики эти 2 года. И Попов уверен, уже через месяц парень начнёт светиться так же, если не сильнее. Антон для этого мира слишком уязвим. Этот мир Антону не поверит. Как и Попов. Но он уверен: Шастун будет счастлив.