Дефибрилляция.

1. Когда они видят друг друга, обоим кажется, что всё кончено. В какой-то момент обоюдных безмолвных переглядываний Номер Пять ловит себя на мысли, что ждёт. И это убивает в нём каждый натянутый до предела нерв, а ещё пережимает что-то в трахее, потому что вдохнуть как следует не получается — выходит лишь нервно гонять вязкую слюну вверх-вниз по горлу. Так туго, что едва-выступающий мальчишеский кадык скачет следом за этим раздражающим до зубовного скрежета жестом. Потому что ожидание заключается вовсе не в угадывании подходящего момента; не в том, что кто-то из них сделает первый шаг или хотя бы откроет рот, чтобы произнести элементарное приветствие; и уж явно не в волшебном приливе решимости, которой всё равно не хватит, чтобы вывернуть душу наизнанку. Напряжение давит. Мышцы во всём теле как будто вот-вот порвутся. Пятый инстинктивно предчувствует беду — словно конец настанет раньше положенного: через мгновение на их головы обрушится тайфун, огромная волна смоет город, землетрясение развалит улицы или же их настигнет другая природная катастрофа… а может он просто проснётся. Загвоздка в том, что время идёт, онемение всё ещё не спадает, но и пробуждение не настаёт. Кажется, с Эви происходит то же самое — она кусает нижнюю губу и беспрерывно щипает себя за тонкое… немыслимо-тонкое запястье в чувствительном месте, которое моментально краснеет. Один раз, второй, третий... пятый, восьмой… О том, насколько это болезненно, говорят лишь ресницы, коротко вздрагивающие каждый раз, когда ногти до кровавых царапин сжимают молочную кожу. Боль становится отчётливее, но чувство реальности никак не приходит. В глазах, словно два клематиса, расцветает и кристаллизуется неподдельный ужас.       — Рад видеть тебя… — голос проседает, местами соскакивая на отвратительный подростковый фальцет, но как только Пятый пытается сказать имя, у него ещё и как будто немеет кончик языка. — … Эви. В это же время у неё, похоже, немеет сердце. Только на секунду. Как короткая, ничего не значащая смерть ради бешеного вколачивания органа в клетку костей, с подступающей угрозой своим биением к чертям собачьим выломать рёбра.       — Да, — ошарашенно откликается Эви, по крохотным песчинкам собирая в себе силы даже на это. «НевозможноНевозможноНевозможно...» — в мыслях обоих ничего путного, только бестолковая мантра, никак не спасающая ситуацию. Э́велин Бе́ргер должно быть тридцать, и её не должно быть в «Амбрелле». Номер Пять должен быть просто портретом, и ему совершенно точно не должно быть столько же, сколько было на момент… пропажи. Всё это — от начала до конца — абсолютно не может быть п р а в и л ь н о.       — Ладно… — не отводя взгляда, Эви делает медленный и неуверенный шаг назад. В тишине шарканье подошвы и стук каблука об паркет звучат особенно-громко. — Ладно. — Тянет ладонь к голове, вплетая окольцованные аккуратными серебряными украшениями пальцы в волосы и сжимая их с такой силой, чтобы наверняка отрезвить себя. Получается плохо. Но получается же. — … Мне нужно на воздух. Слыша её тусклый, блёклый голос, Пятый ещё раз пытается протолкнуть слюну в горло — ему, кажется, тоже нужно... что-нибудь. Воздух. Вода… Эвелин? Нужна ли она сейчас? Он ничего не говорит, мысленно оправдывая себя тем, что на откровенные разговоры по душам попросту нет времени. И тем не менее вырывает из своего плотного графика по спасению жизни на Земле несколько секунд, чтобы проводить Эви взглядом до тех пор, пока её тонкая, почти прозрачная фигура, облачённая в траурный чёрный, не пропадает из виду. Как только в напряжённом молчании Академии растворяются и звонкие шаги, недомолвка виснет на плечах таким же тяжким грузом, как и ответственность за сохранение целого мира в довесок ко спасению всей своей придурковатой семьи. Застоявшийся воздух наконец-то начинает двигаться в промёрзших насквозь лёгких, но теперь Пятый не уверен, что это — именно то, что ему было так необходимо ещё несколько секунд назад. Теперь он боится захлебнуться собственными вдохами. В эту самую секунду в разных уголках планеты случаются глобальные кризисы. Люди переживают трагедии, драмы. Кто-то умирает, кого-то убивают или калечат. А у них, выходит, разворачивается собственная драма. Случаются собственные катастрофы. Где-то на периферии слуха, сквозь шум самой громкой тишины в ушах, глумливо усмехается Долорес — Пятый подозревает, что её очень смешит слово «собственный». Он слышит от неё, что это глупость. Соглашается. Обдумывает. Соглашается вновь — невозможно, чтобы Долорес, знающая его вдоль и поперёк, ошибалась, — и всё равно заявляется к Ване, забыв про обещание не привлекать к этому делу никого из семьи. Потому что в голове каша. Потому что сорок пять лет одиночества откручивают крышку, проливая к чёрту всю адекватность, и с мясом выдирают всё человеческое из нутра. Потому что снова долбанная Э-ви. Номер Пять мог бы догадаться, что скромное мнение сестры склонится в сторону того, чтобы он отложил все дела, какими бы важными они ни были, на десять минут и поговорил с Эвелин. Сам же он думает, что следовало оставить все вопросы, касающиеся её, при себе. Может быть тогда в груди не было бы этого ощущения, словно кто-то воткнул между рёбер тупую заточку и прокрутил ручку несколько раз. С языка уже почти срывается ядовитый комментарий о том, что добрая и понимающая Ваня ничего не знает — ни о них с Эви, ни о том, через что ему пришлось пройти и сколько раз закопать самого себя в сухую, сожжённую глобальной катастрофой землю, лишь бы воспоминания не засовывали в нутро раскалённую кочергу — но в ушах вовремя гремит сбивчивое, заикающееся: «Она даже с Пого не говорит». Слова выливают целое ведро ледяной воды за шиворот. «Не говорить с Пого» — что-то вроде синонима к: «Замкнуться в себе на стадии, близкой к суициду», понятного лишь ограниченному кругу лиц. И это не то, чтобы тревожный звоночек. В случае с Эвелин это пожарный колокол. Пятый находит её, толком не пытаясь — точно зная, где она будет: Эви сидит на самом краю своей старой кровати перед мольбертом и макает худые пальцы в баночки с красками, не заботясь о том, что её одежда может оказаться безнадёжно испорчена. Глубокий и насыщенный, тёмный ультрамарин расцветает на бледной щеке и пушистых светлых прядях волос крохотными точками брызг. На фоне старый граммофон царапает иглой пластинку, наполняя спальню успокаивающим, глубоким и полным чувств голосом старушки Джо Стаффорд — ещё одна несущественная деталь, от которой приятно теплеет в окоченевшей груди. Проникновенные романсы и баллады с малых лет были и остаются музыкальной слабостью Эвелин.       — Не помню, чтобы ты любила рисовать.       — Я и не люблю. Просто помогаю себе направлять злобу в другое русло. Психовать на холст гораздо удобнее, чем на людей. Номер Пять складывает руки в карманы и коротко улыбается (хотя скорее даже нервно дёргает губами), слегка наклонив голову, чтобы скрыть этот жест. Под рёбрами невыносимо печёт и колет: хочется набрать в грудь побольше воздуха вместе со всем этим унылым дерьмом, которое тянется в комнату из приподнятого окна — с дождевой моросью, запахом прелости едва-оттаявших листьев, и почти незаметной свежестью настоящей весны, которая может вовсе и не настать, потому что апокалипсис наступает всему миру на пятки. У него не получается сделать даже половину вдоха. В горле снова стоит плотный комок чего-то удушающе-липкого с привкусом горечи. Настолько опротивевшего, что в пору засунуть себе пальцы в рот и вытащить это ощущение из глотки. Всё стремительно катится так же, как баночка краски, случайно выпавшая из онемевших пальцев Эвелин-не-художницы. Быстро и неизбежно. К Дьяволу.       — … Я пытался вернуться. Она вздрагивает, чем-то напоминая маленькую запуганную птицу — уязвимую, пойманную в клетку — и медленно поворачивает к нему своё гладкое, светлое лицо, которому при всём желании никто не смог бы дать больше шестнадцати.       — Я знаю. — Измученная улыбка, в которую складываются обкусанные, бледные губы, практически выбивает опору из-под ног. — … Верю. «Ещё бы» — Пятому хочется посмеяться с того, что и эта черта в Эви абсолютно не изменилась. Злобно и до слёз. Она до сих пор безоговорочно доверяет ему и верит в него. Единственная из целого мира. Возможно ли, что в этом её самая большая в мире ошибка? И самое большое отличие: в конце концов проблемы с доверием — одна из наследственных черт всех Харгривзов. Его, Номера Пять, в том числе. Но Эви — не Харгривз. Она знает разницу. Сперва он собирается развернуться и уйти, с грехом пополам признаваясь себе в откровенной тупости и спонтанности этой затеи; в том, что даже ноющая, дрожащая тоска по умной и спокойной, нежной Долорес не сравнится с одуряющей болью раскуроченных, перемолотых в фарш чувств к Демону. К Эви. Выживая в апокалипсисе, Пятый надеялся на то, что рано или поздно они атрофируются. Сперва будут долго болеть и засыхать, но в конечном итоге, наконец-то, сдохнут.       — Что ты делаешь, Эви?       — Жду.       — Чего?       — А ты как думаешь, Харгривз? Но теперь, когда она тянет свои невозможно-бледные, гибкие руки, доверительно раскрывая всю себя, к Пятому приходит понимание, что быстрее сдохнет он сам, нежели всё то, что держит в его голове воспоминания об Эви. А обхватывая этими нелепыми мальчишескими руками худую талию, прямо под воробьиными рёбрами, которые можно пересчитать пальцами, не снимая с неё платья, чувствует под ухом пекущее, изорванное в клочья дыхание и бесшумные касания мокрых губ, осыпающие кожу, поднимающиеся вверх по виску, и вдруг думает, что сейчас, именно в этот момент, можно. Можно выдохнуть всю тяжесть, что висит на плечах и загривке, и это будет его личное, никому недоступное «Правильно». Которому разрешено ничего не объяснять и не спрашивать в ответ. Она выгибается так, что хрустят позвоночные кости и становится больно в пояснице. Эвелин давится собственным плачем, но старается дышать глубоко — от Пятого пахнет пеплом прогоревшего дотла мира, свежей кровью, паром горячего кофе и чем-то сладким. Испачканные в краске пальцы с силой сжимают форменный пиджак на спине, хаотично рассаживая кривые мазки и пятна. Эви думает, что ещё немного, и у неё непременно закончится дыхание. Ещё, что их собственная драма близка к трагедии.       — Я скучала по тебе.       — Знаю. Я тоже. Кто бы знал, как ей плевать. Честно.