Кондраша

Кондраша белый, как сахар. Неизменно светлый его сюртук, белая рубашка, кожа, никогда ни на йоту не загорающая. Весь он белый. Белый и красивый. Красивый всегда. Когда с внимательным прищуром слушает пламенные речи Пестеля (в такие минуты князя особенно переполняет праведная ревность!), когда смеётся, запустив пальцы в тугие кудри, когда, прислонившись к столу, читает собственные стихи, когда с умильной серьезностью завязывает шелковый шейный платок… А в особенности красив он тогда, когда жарко шепчет что-то в плечо князя, упёршись лбом в его шею. И именно в такие моменты хочется прижать Кондрашу к груди и шептать, покрывая белые плечи жадными поцелуями: «Мой, мой, ничей боле! Никому не отдам, мой!». И князь прижимает. И шепчет, наслаждаясь тем, как тает под руками Кондраша. И даже в такие моменты Кондраша чистый-чистый. Князь долго не решался зайти дальше голодных поцелуев, явно недостаточных им обоим, а потом не выдержал. Не выдержал и ни разу не пожалел. С каким наслаждением вспоминал он прекрасную картину, впервые перед ним тогда открывшуюся! Разгоряченный, раскрасневшийся Кондраша, светлый, даже на фоне белых простыней, весь влажный, гибкий, с растрепавшимися кудрями, сладко всхлипывающий что-то невнятное, как ангел, спустившийся с небес, так нежно, так беззащитно цеплялся за плечи Трубецкого, так нетерпеливо прогибался в пояснице, подаваясь князю навстречу… И мало, мало ему Кондраши. Так хочется больше, чем редкие ночные встречи, робкие поцелуи, украденные украдкой. Больше, чем пожимание рук, более долгое, чем требуют того простые правила приличия. Больше. Хочется, но нельзя. Князь не раз корил себя за то, что вообще позволил себе выражать свою любовь к Кондраше. Обожал бы его тихо, ненавязчиво, как святыню, так, чтобы ничем ему не навредить. Эта связь сгубит их. Сгубит их обоих. Трубецкой это чувствовал. Как чувствовал он и то, что встреча эта будет для них последней. Не раз за вечер Кондраша спрашивал, обеспокоено заглядывая ему в глаза: «Все ли в порядке, князь?». И неизменно получал утвердительный ответ. Чувствовал весь день, всю ночь. Особо жадно, с неестественной тоской выцеловывал он одному ему видные узоры на бедре Кондраши, уже тогда твёрдо зная: завтра его не будет на Сенатской. Он обнимал его, понимая, что не выжить Кондраше. С горьким наслаждением слушал протяжные стоны, осознавая, что не хочет видеть его умирающего. Что хочет запомнить его таким: чистым, белым, красивым, жарким. Понимал, что никогда Кондраша его не сможет простить, когда тот, изнемождённый, засыпал у него в объятиях. И знал, что все, что он может сделать, это крепко, в последний раз, поцеловать Кондрашу в лоб, выскальзывая из цепких объятий, чтобы навсегда исчезнуть из жизни Кондратия Фёдоровича Рылеева.