автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
7 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
6 Нравится 0 Отзывы 0 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Ройш знал.       Следы на шее побледнели и выцвели, сошли на нет, тело забыло быстро и боль, и наслаждение. Тимофею иногда казалось, что произошедшее было сном, но стоило уколоться о презрительный взгляд по-птичьему внимательных глаз, и он ощущал: было. Ройш свидетель.       Было стыдно, и стыд этот приносил облегчение — как глоток твирова бальзама. Первый раз он пришёл по делу, второй раз увязался за Мальвиным, вроде бы тоже был какой-то предлог («Принесите же хоть какую-то пользу»), и с тех пор так и продолжалось, пока Ройш не сказал однажды своим сухим пыльным голосом:       — Задержитесь, господин Ивин.       Андрей оглянулся удивлённо, увидел сплетённые пальцы, одобрительно кивнул Тимофею и вышел.       А Твирин остался — в шаге от двери, замер неловко, не зная то ли сесть обратно, то ли подойти к столу.       — У вас есть для меня особое поручение?       Наверняка сейчас достанет очередную стопку листков, исписанных мелко, — чтобы Тимофей сел перед черной круглой мембраной передатчика и читал в неё очередной манифест или что они там ещё придумали.       Ройш встал, сложил на груди руки, распустил, сложил снова — пальцы домиком, подушечки постукивают друг о друга.       — Зачем вы приходите, господин Ивин? — спросил неожиданное.       — Вы сами настаивали, чтобы я проявлял больше участия, — Тимофей пожал плечами. — Принял на себя часть ответственности.       — Для этого совершенно необязательно … — Ройш запнулся.       Ройш, который всегда знал, какие слова для чего предназначены, запнулся, остановился, подыскивая в своём привычном лексиконе нужное выражение и не нашёл. Тимофей вдруг почувствовал странное удовлетворение, спокойствие даже.       — Я понимаю, что само моё существование доставляет всем крайнее неудобство, — усмехнулся он уголком рта. — Однако не предполагал, что до такой степени.       Вот опять этот взгляд — тёмный, затягивающий как омут, презрительный, проницающий Тимофееву жалкую душу насквозь.       — Понимаете?       Ройш, если хотел, умел двигаться стремительно, раз, два, три шага — и вот он уже перед Тимофеем. Близко, очень близко, давно никто не стоял к нему так близко, лицом к лицу, так что видно тонкую пульсирующую жилку на виске.       — Ежели понимаете, идите к Приблеву, поговорите с ним, лечите свои нервы, в конце концов. Мне крайне неприятно, что вы используете меня как инструмент самоуничижения.       Не птица, нет — рассерженная змея шипит и высовывает язык, даже удивительно, что не раздвоенный.       — Вы слыш-ш-шите меня?       — Слышу. Вы значит, считаете, что я прихожу сюда исключительно ради того, чтобы получить порцию вашего неодобрения?       — Будете отрицать?       — Не буду, — Тимофей снова усмехнулся.       — Вы жаждете наказания и унижения, — процедил Ройш. — Но у меня нет для вас ни того, ни другого. И времени, и желания удовлетворять ваши потребности тоже нет. Презирайте себя самостоятельно, господин Ивин.       Он развернулся и так же стремительно — раз, два, три — вернулся к столу и, сложившись пополам, неловко упал в кресло, оставив перед Тимофеем неожиданную пустоту в пространстве.       Уже на крыльце особняка, когда порыв ветра рванул из его рук мелко исписанные листки (всё-таки), Тимофей вдруг понял, что кроме усталости и раздражения пряталось в сухом голосе Ройша и в напряженном наклоне головы было что-то ещё. Что-то, напоминающее зависть.       Дождь лил и лил, пока мостовые не затянуло водой, в которой дрожали жёлтые размытые огни фонарей, и весь Петерберг поплыл, размылся, как акварельный пейзаж. Ройш предпочитал чёткость туши и определенность угля. Наброски остро заточенным карандашом. Рисовать было некогда, но необходимо для ясности мысли, и он позволил себе почеркать на полях черновиков, предназначенных к сожжению.       Со всех набросков на него смотрело одно и то же лицо.       Это не моя проблема, сказал сам себе Ройш, бросая листы в камин.       Тёмные следы ожерельем на бледной коже, выпирающие ключицы.       Это и не проблема вовсе.       Рыжая щетина, колется или нет?       Это лишь закономерное следствие неудовлетворённости определенных физиологических потребностей.       Не может быть никакого интереса, даже теоретического, разве что государственная необходимость учитывать ещё одну фигуру на доске.       Взгляд человека, загнанного в угол стаей голодных псов.       Рыжее пламя поглотило всё жадно, оставив лишь кучку пепла.       Нужно предпринять какие-то меры, решил Ройш, подхватывая трость.       Дождь кончился, но воздух был пропитан влагой и запахами мокрой листвы и черёмухи. Весна для Ройша оказалась полной неожиданностью, уткнувшись носом в документы и проставляя даты в соответствии с календарём, он совершенно забыл, что есть что-то кроме грязного снега и голых деревьев.       Белые смятые соцветия на мокрых булыжниках, звонкий женский смех в подворотне, распахнутое окно.       «Зимняя вишня», разумеется, закрылась, но некоторые дамы намекали неоднократно, что были бы рады визиту Ройша — исключительно на правах старого друга, никаких товарно-денежных отношений, только уважение. Нежный (акварельный) атлас сминается под руками, медленно расходится шнуровка, освобождая мягкую грудь, кружева стыдливо (бесстыдно) прикрывают лоно. Соблазн? Покорность? Раскаяние? Всё, что пожелаете, милый хэр.       Он шёл наугад, следуя за течением ручьев по мостовой, подгоняя тростью чей-то бумажный кораблик, криво сложенный из пожелтевшей (дореволюционной?) газеты, и ручьи вывели его к Корабелке. Здесь Ройш остановился — следовать за течением глупо и бессмысленно, необходимо определиться, принять решение.       Шаткое кресло за несколько месяцев успело принять его форму. Тимофей пододвинул его к окну и смотрел на крыши, на расползающиеся тучи, и бальзам привычно жег гортань. Вчера он и заснул в кресле, потому что подушка больше не пахла Хикеракли, она пахла самим Тимофеем, и как вернуть всё назад он не знал, он и не хотел возвращать, потому что это было не-вы-но-си-мо.       Самый удивительный и самый стыдный момент жизни, а он даже не помнит, как это было.       Помнит только унизительное похмелье и взгляд Ройша.       Презирайте себя самостоятельно.       Мне крайне неприятно.       Инструмент самоуничижения.       Лечите свои нервы.       В конце концов.       Лицо Хикеракли он не помнит, а пульсирующую жилку на виске Ройша — помнит.       Думать о Ройше в бывшей квартире Хикеракли было странно, почти неприлично — настолько эти двое были противоположны. То, что один из них считал добродетелью и истиной, другой не одобрял в принципе. Как они при таком положении дел умудрялись не только общаться и сотрудничать, но и каким-то образом уважать друг друга, оставалось для Тимофея непостижимо.       Исписанные мелким почерком листки рассыпались по полу, они пахли чернилами, пылью и кофе, и Тимофей выучил наизусть каждое слово — чтобы выплевывать в мембрану передатчика без запинки.       Он озвучивает слова Ройша, это ли не смешно. Перед чёрной мембраной камертон молчит, не чувствует людей рядом, внутри передатчика лишь угольная пыль, Драмин объяснял. И вот этой угольной пыли Голос Революции зачитывает гладкие чужие мысли про новую жизнь.       Смешно, ей-леший, смешно, но рассмеяться больше не получается — смех выветрился вместе с запахом Хикеракли. Был ли вообще этот смех его собственным, может, он, Тимофей, как Ройш по сути своей и не способен…       — Ни на что не способен, — сказал он вслух и качнул бутылкой.       Бальзама осталось на донышке.       — Каждый к чему-нибудь способен, — отозвался сухой бесстрастный голос и рука в кожаной перчатке забрала у него бутылку.       Ройш словно соткался из собственных слов, из чернильных строчек, разметавшихся по всему полу, материализовался из мыслей Тимофея, и тот не сразу осознал его реальность.       — Не скажите, — возразил он машинально, — Есть же люди бесполезные или утратившие свои способности в силу обстоятельств или по собственной глупости.       — Я не собираюсь поощрять ваши упаднические умонастроения, — Ройш шагнул к окну и обрёл объём, фактуру, оттенки красок.       Отсвет от фонаря внизу лёг на лицо, высветил остроносый профиль на фоне занавески. Ройш поморщился, рванул оконную раму и впустил в душную комнату ветер.       — Здесь воняет, — сообщил он всё тем же кислым, лишённым эмоций тоном. — Что за невыносимую дрянь вы курите?       — Не ваше дело, — огрызнулся Тимофей. — Верните бутылку. Как вы вообще сюда попали? Что у вас за привычка вваливаться внезапно и некстати, в конце концов?       — Вы не заперли дверь и не ответили на стук, — Ройш тоже покачал бутылку в руке, зачем-то понюхал горлышко, а потом вдруг вылил остатки бальзама за окно.       Тимофей вскочил, и они снова оказались лицом к лицу.       — Вы! — голос дрожал и не слушался, внутри словно натянулась единственная оставшаяся целой струна и вибрировала невыносимо, мешая ясно мыслить и выбирать слова. — Вы сами! Сказали! Какого лешего! Теперь! Вы от меня хотите?!       Пальцы сжались и разжались — в руках была бесполезная пустота. Щёки горели — ночная прохлада делала это ощущение особенно острым.       Ройш аккуратно поставил пустую бутылку на пол, отряхнул перчатки.       — Не желаете прогуляться?       — Не желаю, — отрезал Тимофей, разворачиваясь к двери.       Решение оказалось простым и ясным. Единственно возможным, несмотря на всю логичность возражений, которые Ройш успел придумать, пока они молча петляли по переулкам Людского и меряли широкими шагами проспекты. Тимофей курил на ходу свои дрянные самокрутки (солдатский табак, разумеется), запрокидывал голову к небу — дергался покрасневший кадык над распахнутым воротом несвежей рубахи.       Ройш косился, но ничего не говорил, хватит с него нравоучений. Ему ли, в конце концов, не знать, что некоторого рода замечания вызывают обыкновенно реакцию противоположную той, которой пытаются ими добиться. Надо полагать, аккуратист Мальвин уже высказывал Твирину насчет его внешнего облика, и с Коленвала тоже станется лекцию прочитать прямолинейно и не к месту.       — Свежо, — наконец как-то удивлённо сказал Тимофей, словно молчание вдруг начало тяготить его. — Мы в какое-то определённое место направляемся?       Он потёр руки и сунул их в карманы сюртука. От вспышки гнева не осталось и следа — Твирин вернулся в обычное свое несколько потерянное состояние.       — Нет, — сказал Ройш как можно небрежнее, постукивая тростью по булыжникам. — Мы просто прогуливаемся. Господин Приблев утверждает, что свежий воздух необычайно полезен для здоровья тех, кто злоупотребляет… бумажной работой.       Твирин хмыкнул скептически и огляделся по сторонам. Увидел белые колонны Академии впереди и торопливо отвёл глаза. Ройшу и самому не очень хотелось идти мимо грубо намалёванных орхидей на дубовых дверях, мимо тёмных сейчас витражных окон.       — Коленвал отзывается о вашей работе весьма похвально, — заметил он, замедляя шаг. — Вам нравится работать с цифрами?       — В некотором роде, — Твирин ссутулился. — Цифры — вещь ясная, недвусмысленная.       — Однозначная? — подсказал Ройш. — Оперировать данными в цифрах, признаюсь, доставляет и мне удовольствие.       — Это ежели не думать, что за ними стоит. За моими, положим, станки и детали, железо, в основном, но и человекочасы тоже есть, а там что? Прогулы, травмы, жизнь какая-то, причины, переживания, — Твирин скривился. — Выходит, цифры наши — пустое, мишура, схема идеальная…       Он осёкся и вытащил из кармана ещё одну самокрутку.       — Идеальная схема появляется лишь в момент планирования, а сырые цифры — это другое, — Ройш остановился и достал часы. — Послушайте, вы уже отужинали?       — Кажется, да. Или нет. Какое это имеет значение?       — Составите мне компанию? Пихтскую картошку я вам предложить не могу, но что вы думаете о тушёной капусте с колбасками?       Твирин посмотрел на него с откровенным недоверием и зло спросил:       — Благотворительностью решили заняться?       — Ни в коем случае, подобное меня не увлекает, — Ройш щёлкнул крышкой часов. — Я собираюсь ужинать в любом случае, а вам предоставляю выбор.       Тимофей опасался, что Ройш свернёт в «Пёсий двор» — это было бы слишком, особенно после язвительного напоминания о картошке. Которая в горло не лезла, и вообще вся еда потеряла для него и вкус, и привлекательность. Тимофей что-то ел, потому что так полагалось, если вспоминал об этом, а что именно это было — не имело никакого значения. Секретарши Коленвала приносили ему еду, но приправляли её таким количеством вздохов и переживаний насчёт его худобы и нездорового вида, что Тимофей предпочитал от них прятаться и делать вид, что занят.       От Ройша спрятаться было некуда.       Впрочем, он предлагал ему добровольный выбор, удивительно, это Ройш-то, который всегда знает, как кому следует поступить.       И вот если бы Ройш направился в «Пёсий двор», Тимофей неизбежно бы сбежал. Но этот трактир не был обременён никакой предысторией, однако жареные сосиски благоухали так, что даже непритязательный желудок Тимофея заметил и отреагировал незамедлительно соответствующими звуками.       Ройш с непроницаемым лицом снял пальто.       Камертон внутри Тимофея встрепенулся — всё, решительно всё было неправильно, не так, Ройш здесь был не к месту, некстати, тёмным угловатым пятном он выделялся из общей обстановки. Он вообще мало где был кстати за пределами своего кабинета и аудиторий Академии.       Но ему это ни коим образом не мешало поддевать вилкой тушёную капусту и довольно (довольно?) прикрывать глаза.       У Ивиных капусту уваривали до состояния безвкусной белесой тряпки, а эта была золотая, жирная, мягкая и острая, совершенно неприличная какая-то капуста.       — Никому не рассказывайте, — серьезно и очень по-ройшевский сказал Ройш, и Тимофей, озадаченный неожиданным вкусом, не сразу понял, о чём речь. — Удивительно всё-таки, какие неожиданные склонности в нас определяются наследственностью.       Уголки тонкого рта слегка приподнялись.       Голова Тимофея устала удивляться и думать, поэтому просто приняла и запомнила как факт: он только что видел, как Ройш нежно улыбнулся тарелке с колбасками.       Всё было решительно не так, и некстати, но от долгой прогулки, от непривычной сытной еды и тепла, от уютного полумрака и дрожащих огоньков керосинок на столах, Тимофей разомлел и поплыл. И проклятый камертон тоже разомлел и заткнулся наконец, и тревожила его почему-то одна только мысль теперь: как же это его, Твирина, вообще пустили в такое место и не выгнали, и он попытался объяснить это Ройшу, но злость, которая раньше гудела внутри, притихла и больше не помогала подбирать слова. И запутавшийся, размякший от холодного пива язык привёл только один аргумент, показавшийся необычайно важным.       — Как же это не стыдно вам, Костя, вы же ар-ристократ, п-приличный человек, не стыдно разве вам прийти в такое место… с кем-то немытым вроде меня? То ли студент, то ли бро-бродяга, то ли вовсе… дезертир? — злой смешок защекотал горло, и Тимофей позволил ему вырваться.       — Для меня это не имеет значения, — сообщил Ройш. — А для вас ежели имеет, Тимофей, так сделайте с этим что-нибудь. А не хотите — не делайте.       Черёмуха отцвела и облетела и настал черед сирени.       — Ботаникой заинтересовались, Костя? — поинтересовался однажды Скопцов, случайно заметивший рисунки на полях черновиков, и Ройш на всякий случай завёл особый блокнот, который прятал от посторонних глаз в нижнем ящике стола.       Блокнот был гораздо менее невинной слабостью, чем ежедневные вечерние прогулки и пристрастие к жареным колбаскам.       Ройш не желал объясняться.       Он доставал блокнот в строго определённое время, только убедившись, что дверь заперта изнутри, и его никто не потревожит. Включал радиоприёмник. Рисовал и слушал, как знакомый глубокий голос с лёгкой хрипотцой очень выразительно зачитывает слова, вышедшие из-под его пера.       Голос его волновал — не только душевно, но осязаемо телесно. Мужское естество его твердело так же неизбежно, словно он фантазировал о женских бёдрах, приспущенных чулках и смятых кружевах. Это было несколько грязно, абсолютно непристойно, но совершенно естественно. И весьма недурно снимало копившееся напряжение.       Проблема была не в том, что Ройш возбуждался и ласкал себя, слушая голос Твирина.       Проблема была в том, что извергался он, представляя, как этот голос хрипло зовёт его по имени, протяжно растягивая «о»: «Ко-о-остя».       После того первого ужина Твирин больше ни разу себе не позволял настолько неформального обращения. Он вообще, по большей части молчал, но рубашки теперь носил чистые, застёгнутые под горло, и добыл где-то жилет и зелёный пиджак, слегка потрёпанный на локтях, но вида вполне приличного. Не прежний прилизанный студент, но человек деловой и рабочий.       Если к лицу не присматриваться и не замечать потухший потерянный взгляд.       Ройшу не нужно было присматриваться, он и так знал.       Он знал, зачем Твирин раз за разом выходит каждый вечер под фонарь на перекрёстке, завидев его в окно, почему смотрит с вызовом и огрызается при каждом удобном и неудобном случае. Почему перестал пить — зачем бальзам, если есть другой яд, более мучительный?       Ройш знал и не собирался подыгрывать, но подыгрывал всё равно, потому что постоянно испытывал глухое раздражение от того, что болезненные фантазии никак не оставляли его в покое. Раздражение прорывалось язвительными замечаниями, от которых у Твирина делалось особенное выражение лица, измученное и удовлетворённое одновременно.       Однажды отцвела и сирень, и весна закончилась, и началось лето. Тогда же в город доставили письмо из степей. Потрёпанный плотный конверт, передававшийся из рук в руки, неизвестно какими путями, однако же вот оно — лежит на столе Ройша стопкой листов. И ни словечка там для Тимофея нет.       Тимофей сам не понимал, чего именно ждал и насколько бессмысленно с самого начала было это ожидание — не понимал до этого момента.       Но вот осознал всё, разом, и осознание это обрушилось на его голову как рушится каменная стена.       Он развернулся на каблуках и вышел совершенно деревянным шагом, не чуя под собой ног. Он слышал, как Андрей что-то говорит ему в спину, как негромко отвечает ему Ройш, как встревоженно шелестит бумагами Скопцов, но все звуки проскальзывали мимо сознания, сливались в единый неразборчивый шум.       Каменная стена в его голове всё рушилась и рушилась, погребая его под собой, и он сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу и пошёл наугад. Он шёл, и шёл, кажется по кругу, кажется, кого-то встретил, кто-то с ним здоровался, и просигналила резко и совсем близко «Метель», и самокруток в карманах не было.       Кажется, был фонарь, под которым он стоял, снизу глядя на окна собственной (Хикеракли) квартиры, и ещё один фонарь, на который он налетел, торопясь прочь.       А потом он очнулся под знакомой вывеской, перед открытой по случаю тёплого дня дверью.       Здесь пахло жареными колбасками и тушёной капустой.       Вам я предоставляю выбор.       Так сделайте с этим что-нибудь.       Ройш не ожидал, что Твирин вернётся, но он вернулся. Вбежал в кабинет — всклоченный, в распахнутом пиджаке, с глазами человека, который пришёл, чтобы ему сделали больно.       Грохнула дверь.       Они вернулись к тому, с чего начали.       — Ну? — устало спросил Ройш. — Вы же видите, для вас ничего нет.       — Я знаю, — сказал Твирин, тяжело дыша.       — Зачем же вы вернулись? — сегодня у него нет даже раздражения, только неприятное тянущее ощущение в груди, наверное, невралгия, надо бы спросить Приблева.       Твирин пришёл за болью, а Ройш больше не хочет для него никакой боли, и не хотел никогда, потому что не принесёт эта боль никому никакого облегчения, только новый виток мучений. Они всё время ходят и ходят по кругу, и надо как-то изменить маршрут, но он, Ройш понятия не имеет, как, потому что любое его действие причинит страдание.       — Зачем вы вернулись? — переспрашивает он, потому что Твирин молчит, и шипит — Убирайтесь. Убирайтес-с-сь отс-с-сюда. Пожалуйста!       Ройшу хочется кричать, но спазм сдавливает горло, и он хватается за то место, где у него должно быть сердце. Где нет никакого сердца, а только тяжёлый чёрный кусок гранита.       Сейчас, сейчас он соберётся и найдёт слова, чтобы всё объяснить этому невозможному человеку, который и не думает уходить, а почему-то падает перед ним на колени и заглядывает в лицо.       — Костя?       — Убирайся, — в последний раз отчаянно повторяет Ройш.       — Ты сказал, у меня есть выбор, — Тимофей ловит его руки, прижимается к ним влажной от слёз щекой. — Я хочу сделать что-нибудь с этим выбором, сам, я не уверен, что не ошибусь опять, но…       Жадные губы целуют-считают костяшки, щетина колет кожу:       — Костя?       Ройш откидывается на спинку кресла, запускает пальцы в рыжие волосы. У него в голове возникает десяток язвительных реплик, но все они лишние.       — Я, — говорит Ройш сухо, — не настолько безответственен, чтобы бросать тех кто мне дорог.       Не осталось никаких следов на шее, но тело помнило и наслаждение, и боль. Это не было и не могло быть просто сном, убедился Тимофей — стоило лишь уколоться о внимательный взгляд птичьих глаз.       Было неловко — верно, утром всегда бывает неловко, думал Тимофей, сколько же раз нужно проснуться рядом, чтобы привыкнуть? И можно ли вообще к такому привыкнуть — к чужой постели, к обнажённому телу рядом, к руке на твоём бедре.       Кожа Ройша была неожиданно тёплая, а пальцы ожидаемо ловкие. Ловкие, твёрдые и одновременно нежные, они настойчиво изучали тело Тимофея, трогали везде — совершенно везде, в таких местах, о которых и подумать стыдно и неприлично.       Эти пальцы и сейчас трогали и гладили. Провели по выступающей косточке, скользнули дальше, обхватили основание члена.       Тимофей замер — от смущения и от предвкушения тоже.       Ройш наблюдал за его реакцией, полуприкрыв глаза, и горячее дыхание щекотало плечо Тимофея.       — До-доброе утро, — сказал он неуверенно, не понимая, как при свете дня можно произнести то, что так легко слетало с губ в темноте.       — Вас нелегко разбудить, господин Ивин, — насмешливо сказал Ройш, наклонясь вперёд, почти касаясь губами кожи. — Следует ли мне принести свои извинения за то, что я слишком утомил вас ночью?       Пальцы шевельнулись еле заметно, сжались и разжались, и Тимофей вздрогнул и судорожно вздохнул, запрокинул голову.       — Нет, — прошептал он. — Не слишком, Костя.       И услышал, как Ройш вздохнул так же судорожно.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.