highway to heaven

Перед его глазами с шёпотом проносилось лето сквозь окно их старой машины. Сезон в запахе свежескошенной примятой скотом травы, малиновой жвачки, наклеенной на капоте, и помады в тон губ посреди родинок шеи Минхёна. В кармане шорт оставались последние долларовые банкноты, взятые со дна копилки у изломанных букв маркером на светлое будущее, и совесть, стирающаяся сквозь ткань о кожаное кресло с прожженными дырами. Нечто эфемерное и размазанное тусклыми пятнами, но связанное с домом, когда-то забытым и тлеющим в памяти. Ему нравилось чувствовать себя свободным, на час, мнимую секунду, миг его пролетающей молодости в кронах толстостебельных деревьев-долгожителей и просторных полян, слепо целоваться беспамятства до звёзд перед глазами, крепко сжимая чужие ладони в руках. Доверить кому-то жизнь, за три месяца искренне её полюбив, нисколько не возненавидев его. Единственным развлечением для Донхёка в дороге оставалось детальное изучение магазинов с вывесками и слезшей краской на них: старые улочки городов и спящих на ходу прохожих, они ежедневно сменялись на широкие поля, походили на обширные муравейники с толстым стеклом по границе. Где рабочие вытирали пот со лба и рук, покрытых укусами других насекомых, умирали от жары и попавшего в жилы яда, прогибались в спине под тяжестью собранного урожая за копейки и проданную душу богатому капиталисту. Но порой, не говоря ни слова, садились поперек колющей травы для неторопливого слияния с землёй, сложив руки для мольбы Богу. И это оказывалось умиротворённее, чем беседа с ним, вызывающая немой ужас и ощущение тяжелых рук на груди, похлопывающих солнечное сплетение. Каждое слово в ней – короткая потасовка, ни разу не выигранная, оставляющая на груди рубцы, глубокие гематомы с гноем посреди ребер. У кадыка его истерзанные пальцы, обжигающие не одну человеческую кожу под тенью массивного тела. Пятна на всей жизни, хоть и руки, губы, вдохи стараются залечить нескончаемые шрамы, темнеющие с годами. Если это любовь, то почему он еще не задохнулся на выдохе? — Почему ты не хотел остановиться в Чикаго? — Минхён смотрит в зеркало заднего вида машины, наблюдая, как Донхёк, согнувшись в три погибели, пачкает салон ногами и читает сонеты Шекспира, потеряв в мотеле прошлые пожелтевшие листы, с размывшимися от проливных дождей буквами, на территории одного из штатов. Кажется, там были строки Фицджеральда, Великий Гэтсби, — отличный город. Или ты хотел побывать в другом месте? Зеркало отражает тяжело поднимающуюся грудь, выпирающие позвонки с поцелуями солнца по периферии и мягкие зацелованные бедра, где остались невидимые ожоги Минхёна той ночью, его болезненные метки, прожженные по неосторожности касаниями тела, глубже, чем следы от сигарет на обивке родного кресла. Донхёк хмурится, упирается ногами до потолка невысокого салона, пряча себя от исследующего взгляда Минхёна, всё, кроме грязных в песке ступней со звездчатыми пятнами от прикосновения к горячему металлу, подпирая поясницу у копчика снизу двумя вспотевшими ладонями. — Ты не поверишь в то, чего бы я хотел. Самонадеянный. Он отдирает кожицу с сухих губ, ненавидимая Минхёном привычка. Вытирает грязные руки о белоснежные шорты в области бёдер и паха, кусает пальцы у самого роста ногтей, прячется от чужого взгляда, уже как второй год с их знакомства. Донхёк остается для него изученной меркой времени, неотрывно смотря на него и вспоминая, как неумолимо проходит их юность. — Там будет хорошая жизнь? — без насмешек так громко, насколько это требовало время и ситуация, спрашивает Ли в шуме попавшего воздуха через щель окна, как ребёнок, познающий полный опасности взрослый мир, несмотря на то, как сам старше на несколько сотен тарелок пустого риса, бутылок соджу и затянувшихся шрамов на теле. Ему двадцать четыре, а Донхёку не так давно исполнилось девятнадцать, но Минхён уверен, пять лет были сотканы из пустоты в сердце. Тянется рукой за последними сигаретами в опустевшей испачкавшейся пачке, как бы Донхёк их не прятал среди грязного белья, пыльных книг и обивок сидений, постепенно привыкая к запаху на затылке, дымом собранным его губами, но только широко улыбается, собирая возле рта две глубокие морщины счастья. Машинально расстегивает одной рукой тесную рубашку, другую – левую ладонь, крепко держа на руле, не замечая, как уши Донхёка краснеют, а сам он прячет лицо в сонетах Шекспира, кричащие о любви к человеку, вычитанную из атласов и сложенную по вражеским символам в картах неба. Знал его как, переступившего через порог близости к кризису среднего возраста, жалобам на ноющую спину и со страдальческим взглядом на сколиоз, мужчину чуть за двадцать, что значительно рослее, широкоплечее его, исключительно по дурному выбору крепкого алкоголя и тяжелого древесного парфюма. Единожды вкус его пересохших губ, стоило Донхёку поступить на первый курс с еще пубертатной сыпью, россыпью веснушек на лопатках и отсутствием знаний о спиртном, а Минхёну быть не на шутку пьяным, не целуя всех подряд взглядом, кончиками пальцев и губами со вкусом виски, блеска Донхёка. Но каждый раз так краснеть от вида чужой улыбки становилось ужасно постыдно. Он умел первый, не предупреждая, единожды целовать людей. Тоска по нему, как говорил про любовь, совершенно смешное чувство. Шею обдувает горячий воздух из щели приоткрытого окна, тело в неровном загаре августовского солнца и на плечах, ноющих в боли, следы от надетой майки с облезшей кожей. Рыжая копна волос так и падает на липкий от пота лоб, ноги ноют от тесноты салона гремящей машины, неизвестно откуда выкупленной, а любимая книга стремительно заканчивается, как и вчера, на прошлой неделе и весь теплый месяц. — А для чего ты собрал чемоданы и поехал? В поисках хорошей жизни? Прищурившись, Минхён замечает знак о близости следующего города и нажимает носком ботинка на педаль газа с большей силой, реагируя по-своему на Донхёка сегодня, с жалкой болью и жадностью разглядывая чужое разгоряченное тело. — Мне нравится бесконечная дорога, в итоге ты обязательно достигаешь места, к которому тянулся всю жизнь. К человеку.

.

— В последнее время ты особенно молчалив, обычно ты более разговорчивый. Им и не удавалось поговорить с того времени, как они мимолётом остановились в одном из местных баров Чикаго, стоило Минхёну сжать чью-то большую ладонь в своей руке при долгожданной встрече старых знакомых. Тепло улыбнуться, как умели единицы, пересчитанные на пальцах одной руки, — его улыбка предназначалась только одному человеку, если и он улыбался за вечер, как минимум, сотню раз мимо проходящим людям. Не спеша поведывал о коротком визите в этот некогда родной город, необходимости возвращаться домой, закончить учебу в вымирающем на людей месте, несчастно выйти замуж на всю жизнь и прожить свою незаурядную судьбу, работая не по образованию. Умело соврал, что Донхёк его парень, положив крепкие руки на плечи и прижав теснее к себе до ожогов, губами прикоснувшись к мокрой от жара впадинке на шее, когда их отношения никак не обусловлены, — иногда они спят в обнимку, Минхён не может уснуть в одиночестве, и потому так теплее. Сминает его приоткрывшиеся губы вследствие нескольких глотков крепкого виски, тот же не против, принимая задыхающуюся любовь, тянущую в животе и разрывающую полости тела изнутри, и дым сигарет с потрескавшихся губ. Обычно Донхёк мог нащупать бедром чужой стояк, сидя на его оголённых коленях в машине среди мертвой тишины, целовать губы в губы коротко без ответа вместо слов о дождливой погоде, дороге, и молчаливо сидеть на чужом возбуждении. Чувствовать дрожащие руки на пояснице, как они изредка сминают ткань футболки, но не проникают под неё до самой кожи, оказалось худшим мучением. От него веет непреодолимым жаром привычной пустыни, грубая кожа с татуировкой на плече сравнима с раскалившейся сталью, и чем теснее Донхёк хотел прижаться к нему, настоящему человеческому теплу из песен с альбомов на дисках, тем темнее были пятна перед глазами, глубже следы, годами оставшиеся на теле, какие он мог ощутить только от свободолюбивого Минхёна. Искать его в ночи и ощущать трепет, томящее чувство посреди разорванной грудной клетки, человек рождается для любви, а не для ненависти. В ту ночь он чувствует себя томительно одиноко, молчаливо переглядывается с Минхёном, получая тоскливую улыбку в ответ, но не когда пришлось выпивать ненавидимое горькое спиртное одному, чтобы забыть, как кто-то из старых знакомых называет своего друга «папочкой», отдающееся звоном в ушах. Притворяясь любимыми вне взгляда людей, они целуются среди ночи и надписей затемненного туалета под шепот Донхёка об услышанном слове. Его тело с грубостью и болью примято к исписанной телефонными номерами стене, ладони разглаживают кожу на татуировке, оставшийся сигаретный пепел, а Минхён раздраженно выдыхает по сторону от уха, без жалости цепляет мочку коронкой зубов, но вылечивает рану короткими касаниями кончика языка. — А ты в последнее время стал ужасно разговорчивый, — Минхён смыкает губы, не поворачиваясь в сторону Донхёка, — не отвлекай меня от дороги, иначе мы доедем к ночи. — Тебе надоело со мной разговаривать? — не прекращая давить на чувствительные точки, Донхёк медленно привстает с кожаного кресла, чтобы прошептать ласково и безнаказанно на ухо не первый раз за дорогу, — или тебе привычнее, если я назову тебя папочкой? В зеркале, и насквозь кресла, Донхёк мог отчетливо разглядеть, как Минхён приподнимает в удивлении бровь, его выученное им наизусть негодование и раздражимость, но он не одаривает его ни малейшим словом, звуком на вздохе, не опускает взгляд на чужое дрожащее тело в жаркую августовскую погоду, резко выруливая в противоположную сторону, к счастью, по этой дороге редко кто ездил. Осмотревшись по сторонам, останавливает машину возле безымянной заброшенной заправки, где для них в этот час стали соседями мусор и остатки ржавеющего металлолома от когда-то живого муравейника. Громкий хлопок двери отрезвляет Донхёка, душит невидимыми крепкими руками у самой челюсти, наступая грязным ботинкам на грудь без сожаления. Но он не поддается, желая не проиграть ему хотя бы единожды в неравной борьбе, если и просидев несколько минут в одиночестве, Ли тяжело вздыхает и всё же выходит из машины следом, вставая по другую сторону от капота, где остановился Минхён. — Тебе так понравилось меня называть этим? — Минхён ухмыляется, кидает выкуренную на половину сигарету к земле, туша ее носком ботинка, поворачиваясь к загнанному тенью в угол Донхёку, — не думал, что тебя привлекает подобное. — А тебе слышать? — мгновенно выпаляет он. Молчит, будто прокручивая в голове сомнительную правильность своих последующих далеко не всегда правильных действий, складывает неравные в своих пропорциях за и против. Позволяет Донхёку проиграть и не узнать об этом. — Если бы не напоминал об этом каждую минуту поездки, — усмешка, привычная, но колющая в позвонках, — повторишь сейчас? Он наклоняется к нему неторопливо, спрашивая на ухо разрешение, понимая — это неизбежная формальность, должное уважение друг к другу. Раньше это заменяли короткие молитвы Богу за завтраком и перед сном, искренняя вера в несуществующее лучшее. Увидев положительный кивок, спускается пересохшими губами до мочки уха и длинной шеи, большим пальцем поворачивая голову Донхёка для кротких поцелуев, и продолжает молчать, языком про себя пересчитывая родинки, скопившуюся дрожь. Наслаждается, как дыхание Донхёка учащается, а сердце неизбежно просит любви. — Назвать тебя папочкой? А дальше только война, которую и спасает любовь. Без предупреждений, закончив с услужливыми формальностями, Минхён переворачивает его с оглушительным хлопком тела о капот и прижимается со стороны хрупкой спины, грудью вдавливая чужие сведенные лопатки. Не позволяет самому себе дотронуться вплотную к медовой коже, обжечься о теплоту солнца в родном человеке, но Донхёк берёт его ладони в свои руки, никак ему сейчас не поддающиеся, позволяя крепко обнять себя за талию, лишь бы почувствовать, как парень толкается бедрами навстречу ему до проявившегося пепла. Как реагирует на одно лишь слово. Донхёк через силу жмётся как можно теснее, желая попасть под тонкую, просвечивающую сосуды, кожу, проникнуть внутрь сквозь дерму и кости, подобно яду текущему по сети капилляров, вен до самого сердца, остановившегося в одном поцелуе, татуировкой, высеченной на его плече — стать с ним одним целым. Стоит Минхёну уткнуться носом в его влажную шею, пахнущую весенними ландышами и топленой карамелью, провести до выпирающего позвонка, сжимая в пальцах чужие упругие бедра, так привлекающие его взгляд всю дорогу до Чикаго. — П-пожалуйста, — Донхёк болезненно упирается локтями в капот машины по сторону от сухой малиновой жвачки и слепо трётся бёдрами о член сквозь грубую ткань джинсов, хочет почувствовать на себе любовь Минхёна, как глубоко и глупо толкается в него до хриплых стонов, сорвавшегося в удовольствии голоса, — возьми меня. — У машины или в ней? — Минхён приспускает белоснежные шорты Донхёка вместе с бельем, и трётся членом о голые бедра, вжимается в упругие ягодицы, вцепившись в парня до приятной боли, прижав как можно теснее к своему телу, с непреодолимой нежностью целуя его в скулы. Донхёк невнятно шепчет на выдохе про второй вариант, чувствуя, как его мгновенно легко берут на руки, и с особой чувственностью сминают липкие в персиковом блеске губы, с проигравшим желанием перед нежностью. Никто не любил его так, как он. Убедившись в надежности положения Донхёка на весу, дойдя до другой стороны состарившейся машины, Минхён излишне осторожничает, неторопливо открывает дверь и кладёт парня на заднее сидение, снимая прилипшую к телу одежду, следом стягивая её и с себя. Большими теплыми ладонями обводит все тонкие изгибы хрупкого тела покрытого дрожью и требующего касаний, новых ожогов, эфемерно дотрагиваясь губами до выпирающих ключиц, выделяя их кончиком языка и спускаясь к тазовым косточкам. Минхён исподлобья поднимает взгляд на Донхёка, оставляя темно-красные пятна на хрупких поднимающихся ребрах, и не замечает, как тепло улыбается, стоит увидеть чужое рваное дыхание, прикрытое ладонями смущение. Минхён шёпотом просит Донхёка встать на колени, а тот, как по строгому приказу, слушается, тянется в переднюю часть машины, чтобы взять из глубоко бардачка смазку, оставить тянущуюся полупрозрачную жидкость на ладони, помогая себе расслабить и подготовить Донхёка, другой рукой изучая округлые мягкие ягодицы. Вводит неторопливо по пальцу, изучая мгновенную реакцию податливого чужого тела на прикосновения, нажимает на внутренние стенки, зная, он не может позволить себе спешить, сделать ему на мгновение больно. Он прижимается падает грудью к обивке кресла, кусает до боли ладонь изнутри, оставляя до багровых корочек следы клыками, стоит Минхёну толкаться пальцами до необходимой чувствительной точки, отдающей приятной, но болезненной волной по всему телу к ватным ногам. Донхёк мог хорошо проводить время в одиночестве, проглатывает Минхён. — Назовешь меня ещё раз папочкой? — он не спешит, избирательно мучает Донхёка так, как тот всю дорогу проверял терпение своего друга, что стоило ему в сокрытии нахлынувшего возбуждения среди ткани шорт, но слушая хриплые стоны, протяжные вдохи и выдохи, не выдерживает сам, медленно вытаскивает дрожащие пальцы, хватаясь за лежащий рядом презерватив, — как хороший мальчик. — Минхён, п-пожалуйста. Донхёк не успевает договорить желанное слово, как задыхается, стоит Минхёну коснуться головкой члена до ложбинки, тугого кольца мышц и ввойти в него во всю длину, заполняя собой сквозь хриплый гортанный стон. Он задерживает дыхание и вспоминает слова на французском языке оставшиеся в памяти, признания в любви и их первый поцелуй, — всё, лишь бы не кричать так громко, не царапать ногтями обивку сидений и не кончить с первыми движениями в него. Дилемма, та, ради которой он и отправился в далекий, от их привычных улочек, тёплый город Чикаго, получив возможность быть рядом в последние августовские дни на календаре, целовать только его, поцелованные солнцем, плечи, торчащие лопатки и нежность бедер в мягких белоснежных шортах. Сейчас он до сети капилляров пропахнет Минхёном, запахом разгоряченного тела, неумело выбранного парфюма и пота, когда чужие бедра с оглушительными шлепками касаются его ягодиц, толкаясь в нём членом до упора. Руки крепко держат у талии прогибающееся тело, а его спина, от лопаток по позвоночнику до самых бедер, покрывается поцелуями, темнеющими красными следами пальцев, глубокими следами зубов у шеи и влажными метками, которые Минхён будет опалять ни одну неделю горячим дыханием. Ему жарко, мокро и невыносимо хорошо, он до крови прокусывает собственные опухшие губы, стискивает зубы, принимая полностью Минхёна, забывшего о нежности и толкаясь все с большей силой. Толчок, размашистый шлепок о его бедра, и Донхёк, не в силах сдерживаться и секунды, кончает на обивку чёрного кожаного кресла, и ему на это совершенно наплевать. Его. Только его. Любовь, от которой он задохнулся на выдохе. — Я люблю тебя, — его шёпот, невнятные слова среди стонов, раздаются громким эхом для Донхёка на долгие дни, месяца и годы, когда Минхён кончает внутрь него, с усталостью касаясь пересхошими губами чужой мягкой поясницы. Осознавая, сквозь белую пелену перед глазами, что произошло, он задерживает дыхание, не отпуская уставшее тело Донхёка из рук, и крепко, насколько хватает сил, обнимает, вместе с ним ложась вплотную на испачканное сиденье. Они лежат в тишине несколько минут, — Донхёк обводит большим пальцем давно зажившую татуировку на плече Минхёна, находя в ней новые не изученные детали и шрамы вокруг на бледной коже, получает в ответ невесомые поцелуи в затылок среди завитых рыжих прядей волос, давно не дружеские объятья, сжимающие его ребра и спину в следах чужой любви. — Если ты хочешь, то мы можем каждый август приезжать в Чикаго, встречать твоих старых знакомых? И ты не говорил, что влюбился, — Донхёк замолкает, с нежностью прижимаясь щекой к чужой теплой руке, — Я хотел сказать об этом первым.