останемся мы

Антон смотрит прямо, неотрывно, глаза блестят в сумраке павильона — объективно не ярче, чем светят софиты, но у Арсения в голове объективности нет. Объект — есть; объект — Антон, и на него направлено, как по школьному определению, которое Арсений зачем-то помнит, действие субъекта. То есть, не субъекта, а Арсения. Из Арсения, в общем, не субъект, а субчик — непонятный тип, вызывающий неприязнь, — у окружающих, если по толковому словарю, и у самого себя иногда, если по А. С. Попову. Да и не то чтобы действие направлено, но мысли ведь можно считать за действия? Желания — можно? Антон говорит, что нельзя, но ничего не делает тоже. Который уже год? — Хватит чёлку теребить, — бросает мимоходом Стас, затормаживает вдруг на своём важном пути, склоняется к Арсению. — Нервничаешь? — Нет, зачем? — Я откуда знаю. Ты дёрганый весь, а у нас потом ещё мотор. Расслабься. — Музыку смените, — вздыхает Арсений; «Командам» уже четвёртый сезон пошёл, если он, конечно, не ошибается, а вполне может и ошибаться. Нет, сезон всё же шестой, просто Дорохова до сих пор зовут в жюри, чтобы внести в выступление девчонок градус мерзости. — Голова болит. Арсению скоро сорок. Если в лото, то сорок — «Али-баба», как в сказке, где все проблемы начались из-за чьих-то неуёмных потребностей. — Прости, сэр, — Стас почти кланяется уже на ходу, и Арсений впустую машет вслед: — Вообще-то месье. — Мистер-хуистер, — гогочет подошедший Дорохов, и вот от Антона это звучало бы смешно. Антон смотрит в пол; волнуется. До сих пор, хотя ну казалось бы, ну куда ему. Который уже год? Десятый. Или одиннадцатый, Арсений не разбирается в годах и годовщинах; они знают друг друга уже десять лет точно, Антон на сцене больше десяти лет, Арсений — и вовсе двадцать. Арсению волноваться обычно не о чем: примут-не примут, выгорит-не выгорит. Он выгорел триста раз уже, прежде чем пообещал себе ложиться до двух часов ночи, вставать не позже восьми утра, пить три литра воды и не ебать мозг по пустякам. Антон — не любитель ничего обещать себе и другим, вот и нервничает стоит. Хмурится. До камера-мотор-начали ещё минуты три; Арсений, забив на полный зал зрителей за спиной, свистит по-разбойничьи, Соловья бы, что ли, в детском театре пойти сыграть? Антон вскидывается, смотрит прямо, неотрывно, кивает понимающе. Вроде как расслабляет плечи. *** — Нам бы утрясти эту тему, — говорит Стас. Нахуя? — Нахуя? — Чтобы не было недопониманий. — У меня нет недопониманий, — Антон цедит сквозь зубы, сезон отсняли ну может полчаса назад, максимум час, он заебался блестеть на все семь камер загримированным лбом, этот разговор ему остопиздел прям сразу. — Ноль. Зиро. Зет. — Ок, отвалил. Молодец, молодец, Стас, молодец, пошёл нахуй. Антон не шлёт — только потому, что им ещё всю жизнь срать на одном поле и болтаться в одном закулисье; потому что Стас его, по сути — из грязи в князи; потому что Антон не совсем неблагодарное чмо, и слишком сильно усложнять работу им обоим не собирается. Хотя хочется — взбрыкнуть; выкинуть, как Арс бы сказал, эдакое коленце. Арс вообще часто в последнее время переходит на древнерусский. Антон, на самом деле, взбрыкнул уже две недели назад, только не на Стаса, а на свою личную жизнь; ну надо было, наверное, как-то заглянуть в будущее и догадаться, что личная жизнь — не личная, но почему-то до Антона не домогаются ни Позовы, ни Сурковы. Вот как-то в голову ему не пришло, что может вообще кто-то домогаться, пока Дарина не спизданула, что Антон в этой ситуации — полный мудак. — Нет, — сообщил ей тогда Антон, — никакой ситуации. — Ты её бросил, — вздохнула она, и Антон прицепился к словам рефлекторно, потому что тон у Дарины был такой — материнский. Как будто ругает сына-долбоёба, а Антон ей не личный долбоёб, и уж тем более не сын: — Бросил я вот, — он ткнул пальцем в урну, куда за минуту до этого закинул бычок. — Сигу я бросил. Ира не вещь, мы поговорили, разошлись. Всё по-людски. Давно было пора, не добавил он; зря. — Ты ей просрал, — сказала тогда Дарина, — сколько лет жизни? Понимаешь, Антон? Так мужчины не поступают. Стас на умоляющий взгляд Антона не поддался: стоял, молчал, не затыкал, блядский зачаток феминизма, конечно — дать своей женщине высказаться, — не вопрос, пусть себе вещает, вы же мою девочку не воспримете всерьёз, несёт чё хочет, только не обижайте её. — В этом вся и проблема ваша была, — продолжила тогда Дарина, которой, ясен хуй, всегда были известны все проблемы. — Ей мужик нужен, мужские поступки и мужские решения. Я тебя обожаю, Антош, ты знаешь. Но ты так не можешь. Антон постоял тогда. Помолчал. Подумал. Прям крепко подумал; Арсений говорит, что у Антона с годами обостряется дебильная черта отстаивать свои мнения там, где не надо, как будто Арсений в зеркало никогда не смотрел или Дарину не встречал. Подумал ещё. Ну тут бы даже Арсений не прикопался. — Пошла ты, — в конце концов заявил Антон, упиваясь тупым сиюминутным удовлетворением. — И твоё нахуй не нужное мнение. Он ушёл; Дарина обиделась, оказывается. Антон Стасу сказал сразу: извиняться не будет. Потому что это не та ситуация, где он почему-то должен «быть выше этого», и «забить», и ещё — с какого хуя? — может, «извиниться». — Я же не могу ей указывать, что говорить, а что нет, — возвращается Стас, у которого «ок, отвалил» длится сегодня минуты две. — Так и не надо. — Шастун. — В том и дело, — Антон трёт лицо руками; ему сейчас ещё в такси до Домодедово, и не пожалуешься даже, он себе сам приключения придумал. — Ты за неё не отвечаешь, она отдельный человек, мы из Воронежа давно съебали, не прикапывайся по понятиям. У меня к ней претензии, не к тебе. И за дело же, Стасян. Чё ты от меня хочешь? По роже надавать за то, что на твою жену не так посмотрел? Хуй там, — проведя в последний раз ладонью по лицу, Антон резко встаёт с дивана, сдёргивает с подлокотника куртку. — Чтоб я извинился? Хуй там, два раза. — Хотя бы чтобы у нас в работе не было тёрок. — У нас нет тёрок в работе, Стас, — Антон, пытаясь победить узкими рукавами куртки объёмную толстовку, бросает взгляд на их отражение. Из зеркала на него смотрит уставший мужик, который решительно принимает мужские решения, ну всё, как Дарина хотела. Щетины только не хватает, но тут уж — съёмки, чё поделать. — Нет тёрок, — твёрдо повторяет Антон; закидывает капюшон на затылок. — Без ваших семейных ужинов обойдусь. Там такси ждёт, давай, созвонимся. — Ты куда? — В Пермь, — честно говорит Антон вместо «какое твоё нахуй дело», потому что он не совсем дебил, у Стаса в кулаке все его графики-хуяфики, через три дня им с пацанами уже для ютуба сниматься. — В понедельник вернусь. Он не говорит «вернёмся», в последнее время — сам от себя в ахуе — стал ещё осторожнее, хотя Стас и не дебил, способен срастить Пермь и того, кто там сейчас находится. Но — нахуй это всё. Антон и раньше на каждом углу не орал о том, что у него внутри такое невероятное творится, и теперь не собирается, — только сужается круг тех, перед кем он в принципе готов раскрыть на эту тему рот, — Поз да Макар, по сути, остались, у остальных вечно вопросов больше, чем ответов. Хотя Антону и ответы-то не нужны обычно. Есть ещё Серёжа, но у Антона до сих пор в башке застряло это школьное деление: мой друг, твой друг. Арсению вот насрать — он Поза приватизирует постоянно, а Поз и сам таскает его годами в гости на Катины пироги и никого больше с ними не зовёт; Антону не обидно совсем, конечно. Правда, не обидно. Причины он помнит. Стас выглядит так, будто его разбомбит сейчас от всех слов, которые он Антону не высказывает — стопудово только потому, что конфликт Антона и Дарины себя ещё не отжил и Стасу непонятно, как вокруг Антона ходить, — типа, орать или на цыпочках. Если бы Антон знал, как решают такие тупорылые ситуации умные люди, он бы Стасу помог, конечно; можно было бы спросить у Димы или Арса, но Антон, во-первых, ответы-то и не нужны. Во-вторых, чем меньше людей посвящено в его жизненную идиотию, тем лучше. — Пока, — бурчит Антон; выходит, на ходу вытаскивая сигарету со второй попытки — первая ломается. Стас за ним не идёт. *** Пять утра. На съёмки повезут — через полтора часа. Антон позвонил — час назад. Сказал: я приземлился в Большом Савино, Арс, так же называется? Сказал: ты в какой гостишке? Я нагуглил, тут много. Я приеду? Арсений в той, что на Космонавтов; съёмочная группа их сериальчика выкупила на неделю две гостиницы почти целиком, на радость местным, наверное, и он сидит теперь на кровати, в силах только тупо пялиться на дверь. Думает дурацкую мысль — хорошо, что кровать двуспальная. Было бы ещё уместнее, если бы применялась по назначению, но они с Антоном десять лет знакомы и столько же — не трахаются, так что хоть двухярусную пусть ставят. Неважно. Антон не приезжает так обычно. Да что там обычно; вообще — редко куда-то приезжает специально, если Арсений там есть, это кошмарно на него непохоже, но Арсений не стал по телефону задавать банальные вопросы про депрессию и кризисы. Антон бы в ответ начал ныть, нахуя Арсений снимается в сериале, которому недостаточно павильонов, и вот обязательно было, что ли, тащить всех в пермские пригороды, и кому вообще это сдалось. Депрессия, кризис, кому вообще это сдалось — Арсений лишний раз предпочитает все эти темы не поднимать, он же не атлант, это всё не удержать на плечах. Остаётся только ждать — пока в дверь не постучат. Стучат. — Хуйня тут с безопасностью, — сообщает Антон с порога; на нём огромная чёрная толстовка, чёрная куртка, чёрные джоггеры, чёрные кроссовки, чёрная тень залегла под глазами, чёрный человек — счастье, говорил он, есть ловкость ума и рук. — Вроде узнали на ресепшн, я говорю, я в гости в двести восьмой, пустили, ваще не моргнула девчонка. — Привыкли, что съёмки, наверное, — Арсений закрывает за ним дверь; Антон нелепо замирает на секунду посреди номера, затем решительно — и так же нелепо — садится на пол у кровати. — Или, может, уже в твиттер строчит. Антон даже не дёргается, и Арсений вдруг не может вспомнить — а кого из них изначально парила публичность. Кажется, сначала его, потом уже догнало Шаста и Серого, Димке всегда было плевать. Арсений не может вспомнить, тем более что Антон дёргает плечом, выпутавшись из рукавов куртки: — Пусть строчит, насрать. Антон не приезжает так обычно, на риск где-то засветиться так — обычно — не реагирует. Арсений рад его видеть. — Я рад тебя видеть, — говорит он, и Антон невпопад отвечает: — Привет. Антон смотрит снизу вверх, глаза лучезарные, сам — простой и потухший; Арсений давно его не касался, — некогда, никогда, — у «Импровизации» уже пару лет как сократились и съёмочные дни, и концерты, а других пересекающихся проектов недостаточно, в этом году так вообще — после мотора «Команд», где Арсений поучаствовал, впервые они официально встретиться должны только на следующей неделе, для ютуба. А уже март. Арсению кажется — было время, когда они виделись каждый день; более спокойное — более напряжённое — время, когда они доводили Стаса до невроза общими шутками, общим хохотом и трёхминутными объятиями перед выходом на сцену. Когда они в следующий раз выйдут на сцену? В мае? — Привет, — передразнивает Арсений; садится на кровать у Антона за спиной, руки опускает ему на плечи, Антон тут же откидывает голову назад, чтобы смотреть. Антон любит смотреть; он странный вообще — кинестетик, а любит глазами, Арсений его понимает только потому, что сам такой же. — Я тоже, — серьёзно говорит Антон. — Ну, рад. — Очень концептуально, — Арсений вжимает ладони ему в плечи; лениво, почти бессознательно, изображает что-то на тему массажа, и Антон ластится под руки, мажет по запястью виском, чёрный человек или всё же чёрная кошка. — Всё это. Скоро рассвет, выхода нет, российская глубинка, абсурдные диалоги. Всегда мечтал в таком сняться. — Мы же по сути Газпром, — ухмыляется Антон. — Ну я подумал… Бля. Да не особо я подумал. Мы редко видимся, я соскучился. Заебался сниматься. Хотел тебя увидеть. Ты же хотел? В Антоне, когда он такое спрашивает, неуверенности нет; он вообще редко спрашивает, чтобы ему на самом деле ответили. Простой и потухший, повзрослевший — давно уже, он — давно уже — не пытается казаться мальчишкой, растерянно глядящим в зал, и только раздражается, когда приходится бриться в гримёрке, скидывая с себя разом лет пять. Много кем он пытается казаться, Арсений насмотрелся сполна, но бестолковым пацаном — перестал почти, и есть в Антоне непоколебимость, как будто у него папа — стакан портвейна, а мама — ну, например, танк. И он прёт и прёт, суровый в маму или навеселе — в папу, хотел увидеть — значит, хотел увидеть, а ты разбирайся, Попов, как сторона принимающая. И отдающая; хотя Арсений давным-давно себе запретил бесконечную отдачу во всём, что его по-настоящему волнует, кроме профессии. (Поди разбери, о какой профессии речь.) И снова принимающая; Арсений давным-давно себе разрешил принимать всё как должное, и, хоть не злиться на Антона зачастую не получается, он плывёт по течению, потому что ловить нечего. У Антона — красная ковровая в блестящее будущее и семейные ценности; Арсений верит в это, даже зная, что больше всего на свете Шаст в последние годы мечтает запереться один дома на месяц, обложиться пиццей и вискарём и курить, не вставая с дивана. — Хотел, — кивает он; сдвигает ноги немного, сжимая ими Антона с каждого бока, чтоб не вырвался; фантомное ощущение, что Антону всегда пора, Арсения не покидает обычно. Матвиенко называет это комплексами. Арсений — интуицией. — Обратный не брал, — Антон склоняет немного голову, затылком упираясь Арсению чуть выше колена. — Хотел с тобой в самолёт попасть. В понедельник? — В понедельник. Я со всей командой улетаю, тебя на сенсации потянуло? — Да какая мы, — Антон вдруг прыскает, обманчиво-детски, — какая сенсация, Арс? — Ну для твиттера. Или для онлайн-газет этих, помнишь… Где недавно писали, что ты посрался с Волей из-за Бебура после осеннего сезона. — Они уже всё написали сто раз, хули нам. — С каких пор тебе похуй? — С тех самых, — Антон огрызается, конечно; не любит, когда его ставят под сомнение, хотя меняет точку зрения по сто раз на дню. Арсений выбирает не выёбываться на эту тему, хотя хочется; день-то только начинается. — Мне выходить через… — бросив попытки в массаж, Арсений легко цепляет запястье Антона двумя пальцами, огромный циферблат светит в него огромными цифрами. — Ага, через час пятнадцать. — Доспать хочешь? Между звонком Антона и его приездом Арсений уже успел сделать зарядку, растяжку и подобие завтрака из всего, что вчера оставлял в мини-баре; спал до этого — часа четыре. — Честно, очень, — Арсений ерошит Антону волосы; тот кивает понятливо, встаёт, покряхтывая, и Арсений смеётся. — Ты дед. — Братан, — старчески хрипит Шаст, стаскивая кроссовки. — Завали. Арсений ложится первым, постель всё ещё разобрана, на шаг вперёд он предугадывать ещё не разучился; Антон заползает к нему под бок тут же, обвивает руками и ногами — чистая коала, — всё ещё холодные с улицы руки, шмотки вообще тоже — с улицы, — прикрывает глаза. Вздыхает — длинно, безнадёжно, как будто из шарика выпускают потихоньку воздух. Как будто пытается что-то выпустить и не может; у Арсения от этого звука немного обрывается сердце. Немного — поднимается самооценка; в кои-то веки первым не выдержал тут не он. *** В номер Арсений возвращается после одиннадцати вечера, голодный и злющий; Антон встречает его двумя пакетами каких-то бургеров, упаковкой крафтового пива — и где только нашёл в Перми — и той своей субличностью, из которой не надо вытягивать каждое слово. — Я Иру бросил, — говорит он. — Молодец, — кивает Арсений; у него нет сил придавать чему-то значение, хотя душа требует. Очень требует. Требует спросить: чё, прям именно бросил? Но он голодный и злющий, день был очень длинный, и Антон не торопится предлагать больше информации. — Я весь внимание, — пробует Арсений, дожевав кусок курицы из бургера. Сил быть деликатным и очень сочувствующим у него тоже нет; нет и понимания, нужно ли тут быть деликатным и очень сочувствующим. Шаст никогда никого не бросал, в конце концов, у него в жизни всё ненужное само собой отваливается; Арсений, вот, считал, что тоже движется в этом направлении, — кто знает, что было бы, закрой канал «Импровизацию» насовсем. — Ну чё внимание, — Антон буравит взглядом пиво. — Заебало. Вот знаешь, что Поз говорит? — чего только ни говорит; Арсений пожимает плечами, и Антон рассеянно пинает его колено вытянутой ступнёй. — Типа, например, кризис среднего возраста — это хуйня. В смысле, не хуйня, но очень раздутая история. А на самом деле у нас в жизни дохуя разных периодов, и между каждым периодом переходная точка — как раз кризис. И вся фишка в том, ты его пройдёшь нормально или там застрянешь. И типа, поэтому чем ты старше, тем сильнее тебя может ебашить. Это потому что ты в своё время свои кризисы неправильно решил. Или вообще не решил. — Это… Правильно. — Ну и я вот понял, не хочу, чтоб меня так ебашило. Чтоб я лет через пять проснулся женатый с детьми, во второй ипотечной хате, охуел от радостей жизни и пошёл искать себе восемнадцатилетку или что там бывает. Тачки коллекционные скупать, бросать работу, валить на Бали. Плакаться кому-то. Ну нахуй. У Антона аж лицо меняется; кривится весь, как на лимон или резкий звук. Смотрит больше не на бутылку — на Арсения, и Арсению нечего ответить. Арсений согласен. И Арсений не верит — вот ни на грамм. У них так не заведено. У них заведено так: они могут дразнить друг друга до посинения и изливать душу; могут импровизировать на сцене и подхватывать старые шлягеры по пути с концерта на концерт; могут жарить вместе шашлыки и выбирать стёбные подарки Позу на день рождения; могут обжиматься специально перед Стасом, чтобы тот закатывал глаза куда-то в череп; могут целовать друг друга строго в те места, которые даже на публике обычно не прикрыты одеждой; могут держать грань. Могут быть лучшими друзьями, хотя Арсений триста раз подумает, прежде чем назвать так Антона вслух, но это — факт, и против него не попрёшь. У них заведено так: они много чего могут. А потом — возвращаются каждый в свою жизнь, и Антон не приезжает к Арсению на рандомные съёмки обречённого на низкие рейтинги сериала, и Арсений не даёт ему советов насчёт личной жизни. Которая обречена тоже — ха-ха-ха — на низкие рейтинги, по мнению Арсения, и поэтому он не даёт советов. Арсений просто не верит; так не бывает. Он в курсе про эту проверенную мудрость, где, как только чего-то совсем перестаёшь ждать, оно к тебе приплывает в руки, но ещё он в курсе того, как работает реальная жизнь. Мудрость — это не про реальную жизнь, точно. И не про Шастуна. Вряд ли. — А она хочет, — продолжает Антон — видимо, поняв, что ответа не будет. — Ну не топот детишек в нашем уютном домике на Риге и всю эту хуйню, конечно, но чтоб всё было правильно. Чтобы я продолжал светить рожей на телеке и бабки таскать, чтоб мы ездили в поездки эти парные, и всех друзей на Новый год одевали в одинаковые, блядь, пижамки. В инсту меня когда-нибудь нормально начать выкладывать. Чтоб я её на дорожки брал, как будто нас так дохуя зовут на дорожки. — В этом ничего нет плохого, — вставляет Арсений; больше сам для себя, чтобы в своей голове не выглядеть мудаком. Сказать-то хочется другое. — Может, нет. Но это ж понятно к чему ведёт. Я знаю к чему, мы про это разговаривали не раз, ну, она больше разговаривала, я молчал. Не знал никогда, чё ей сказать. Типа да, Ир, у нас всё хорошо, давай строить планы? Я не хочу нахуй планов этих. — Вообще? — Вообще, — быстро соглашается Антон; замирает, склонив голову к плечу, всё ещё весь в чёрном, кот, перед которым дёрнули бантиком на верёвочке. — Не вообще. С ней. Просто не хотел ваще про это думать, но какие с ней планы? Арсений ждёт продолжения, которое могло бы последовать: мол, в смысле, не подумай, ничего не имею в виду и не хочу её обидеть, ах простите, ох простите, я так чувствую… Продолжения не следует, сегодня без сиквелов; Антон просто говорит: я не хочу этого всего с ней. Можно подумать — Арсений сдерживается от закатывания глаз — он хоть когда-то вообще хотел. — Как она восприняла? — Арсений салютует ему бутылкой. — Хуёво. Она вообще не ожидала, как я понял. Но может, я нихуя не понял, как обычно, — Антон с сожалением сминает обёртку от бургера, кидает в пакет, финалит своё пиво. — Пыталась понять, кто виноват, она или я. Решила, что я. — А ты? — А я думаю, это полная дичь. Она сказала ещё, типа, мы уже на том этапе отношений, когда либо жениться, либо разбегаться, и надо принимать какие-то важные решения не сгоряча. Это ж бред. Если есть этап «либо разбегаться», так это звонок, что пора разбегаться, не? — Третий звонок, — кивает Арсений. — Ну, двери зала закрываются, срочно занять свои места. Антон ржёт: — Во-во. Свои места. Короче, всё. — Короче, всё, — Арсений вторит эхом; пытается уложить новую информацию в голове, она тяжёлая, падает кирпичами. Не верь, не бойся, не проси — и вот это вот всё. — Поздравляю? *** Антон с ума сойдёт скоро. Поедет кукушечка. От себя, от Арсения, от этого тура — второй месяц уже пошёл, круто, май на дворе, впервые после пандемии у них вообще так плотно стоят в расписании концерты, и Антон радовался сначала, — пока не вспомнил, как всё это на самом деле заёбывает. — Я не спрашивал, — тянет Арсений, покручивая бёдрами, — но спрошу. Антон сидит в ублюдски старом кресле на сцене, они ждут саундчека; Крап включил старый альбом Локимина, и Арсений, запрыгнув ногами на подлокотники кресла Антона, извивается под «Кровь» на манер молодящегося стриптизёра. Антону нравится, тут он себе не врёт. Много где больше не врёт — себе; Арсению — тоже бы не хотелось, но тот нихуя не слышит, слушать не хочет. Антон ему недавно прямо заявил: я хочу тебя. Впервые так прямо, вообще-то, немножечко понимания можно было бы. Арсений посмотрел на него грустно тогда. Сказал: ну конечно, Шаст. И ушёл — буквально — с Серым в какой-то шоурум, блядская карикатура на себя самого. Надо было другое, наверное, сказать. Но другое — Антон говорил тоже, наверное, стопудово было такое. Да и Арс знает — другое. Не может не знать; этому другому уже больше десяти лет, слепой любви и слепому восхищению, как бы Антон ни притворялся, что отделяет субъективное от объективного и вообще весь такой уже дохуя осознанный. Осознанный — это вообще чё должно значить в его случае? Видеть свои недостатки? Видеть чужие недостатки? Ну Антон видит. Со своими — работает. На недостатки Арса ему похуй, и это разве не слепо? Не жалко? Правда в том, что Антону насрать уже; переживать он перестал. Может, всё так и есть. Может, он в этом году опять похож на щенка, которому опять под носом помахали самой вкусной в мире косточкой, а потом положили на самую высокую полку, — смотри, но не трогай, — и, может, Арсений совсем не такой крутой, каким кажется Антону и многотысячной толпе девчонок, преданно следящих за ними уже лет семь. Серый не устаёт об этом напоминать. Но и что с того? Смотреть на Арса замученным, но преданным щенком — это его, Антона, дело. Считать Арса круче, чем он на самом деле есть — тоже его, Антона, дело. Личное. Хуичное. — Спроси. — Нам что-то надо знать про вас со Стасом? — У нас роман, — кивает Антон, ладонью с нажимом проводит Арсению по голени. — Ромком. Сейчас мы на тех сценах, где ссора. — Кинометафоры! — Арсений прикладывает руку к сердцу, замирает, едва заканчивается трек. — Шаст, ну правда. Дима партизанит, мы с Серёгой не хотели лезть, но сегодня как-то совсем было нехорошо. Дима с Серёгой как раз выползают на сцену, бурчат что-то между собой; Арсений, уперевшись в спинку кресла, опускается на подлокотник задницей, ноги перекидывает Антону через колени. — Обожаю, как ты не умеешь сидеть по-человечески. — Твоя мамка не умеет сидеть по-человечески, — важно парирует Арс, первым фыркает над тупостью шутки и щёлкает Антона по носу. — Хорош увиливать. Я был терпелив. Как хищник в засаде. Как рыбак, — он сползает с подлокотника, усаживаясь теперь прямо на Антона; если Арс это не специально, то Антон — та рыба, которую он ловит. Хотя блин, подходит же. — Стас в миротворца играет, — устало объясняет Антон так правдиво, как может. — Пытается мне впарить, что признак взрослого человека — это отсутствие конфликтов и затаённых обид и чё-то там ещё. — А ты считаешь, это больше признак терпилы, да? — смеётся Арсений, и Антон пожимает плечами. — Хотя вообще, от накопленных обид бывают камни в почках и ангина. И ещё рак, Антон. Рак. — Пэ — психосоматика? — Ты стал таким умным, — Арс щурится, типа очень хитрый, ёрзает — Люк так же пытался обычно устроиться удобнее на каком-то месте, только на Люка у Антона не встаёт, тьфу, блядь, зачем вообще подумал. Ира Люка забрала, конечно. Ну, заберёт — когда съедет из квартиры; осталась там, пока Антон всё равно в туре, торопиться некуда. — Ага. — Так что Стас? — Ему тоже надо, чтоб всё по-старому. Компания не разваливалась, все дела. Ну какая нахуй компания. — Антоша Дарину нахуй послал, — заявляет Дима откуда-то справа, Антон вздрагивает аж: — Бля! Поз! — Эс эс — старая сплетница, — комментирует Арс, глядя на Антона распахнутыми глазами. — Я вам разговор ускоряю, пока ты об Антона целиком не обтёрся, — Дима легко хлопает Арса по плечу. — Ща Стас вернётся. — Я не её нахуй послал, а её мнение важное. — Как хуй бумажный, — кивает Димка. — Меня просто тоже доёбывают. С Ирой ты расстался, Дарину послал, они обе Катьке на уши приседают, ну и нам со Стасом до кучи. Катя норм, не сдаёт позиции, но от тебя там все чего-то ждут. — Можно и не при всех было говорить, — на автомате бормочет Антон, в идеале-то вообще бы про это не говорить; хуёвый выбор слов он осознаёт, только когда Арсений хмурится. Хмурится, сильным слитным движением — ебучая кошка — поднимается на ноги, задев по пути Поза плечом: — Пойду Стаса найду. — Я от тебя ничё не скрываю! — орёт Антон ему вслед на всякий случай; впервые за долгое время, возможно, имеет это в виду. Он дозрел как будто. Готов — всего себя на открытой ладони, и другими пафосными фразами готов. Но теория хреново мешается с практикой; Антону делиться чем-то — с возрастом только тяжелее стало, спасибо примеру того же Арса, кстати, вот уж кто среди них самая скрытная мразь. — Он же сам скрытная мразь, — ноет Антон. — Ну сказал не так, ну чё теперь. — Нет, — голос у Поза механический, прям робот. — Я в это не лезу. — Больно надо, — говорит Антон; его не слышно, потому что Крап врубает на полную Отпетых Мошенников. *** — Я с тобой поеду. Можно? Антон притирается сзади, как обычно, обнимает Арсения полностью, всем собой — большая ложечка, всё по классике, — и Арсений в такие моменты обычно засыпает легко, или доёбывается до Антона шутками про «это у тебя там пистолет или ты рад меня видеть?», или считает июньские веснушки у Антона на руке. Ему насрать в такие моменты обычно, что они как школьники, которым всё мило и неловко, которые не понимают — а что дальше-то; он на ощупь просовывает холодную ступню между лодыжек Антона и тот шипит ему в макушку, и Арсений чувствует себя — не маленьким, эти приколы не про него, но. Защищённым. Как будто с Антоном можно было бы — наконец — попрактиковать все полузабытые БДСМ-фантазии всерьёз и без последствий для психики; как будто с Антоном можно было бы всё, если — наконец — кто-то из них себе разрешит, пускай даже это всё невозможно, и за любым «я себе разрешаю» всегда следует «что я наделал». Это — обычно. Сейчас… — Вот что ты там делать будешь? Сейчас — двухдневный всего перерыв перед последним концертным пулом, и никто, кроме Арсения, в Москву не летит, толку-то, больше времени на переезды потратят. Арсений — летит, потому что у него досъём пары сцен для сериала и он не из тех, кто будет кому-то срывать расписание, специально всё согласовывали. Он правда — из аэропорта в павильон на полдня, затем — ещё на день, затем — в аэропорт обратно. — Проверю, всё ли на хате норм, — бормочет Антон, прижимает его ближе. — Посплю. На тебя посмотрю. Ты в сериале снимаешься, Арс. — Не первый раз снимаюсь. — Знаю. Давай так, по чесноку, тебе лучше будет или хуже, если я буду смотреть? Дурацкий Шастун, больше не притворяющийся глупым; вопросы у него — всегда были в точку. Арсений жмурится, хотя в комнате и без того темно. Он был всегда больше свободолюбивым, чем созависимым; в семье не принято было друг друга облизывать, понятие близости у Арсения — в целом своеобразное, и, по-честному, их импровизационная четвёрка оказалась первым и последним коллективом, где он чувствует себя максимально свободно. Хотя минимум в пяти городах у него есть те, с кем всегда можно поговорить, всегда можно выпить и потанцевать, всегда можно потрахаться; у него багаж валяется кучей чемоданов за плечами, плавает в океане прожитых лет, и ему несвойственно за что-то цепляться. Но — ушло время, когда они вчетвером видели друг друга больше дней в году, чем нет. Время, когда Арсений откладывал какую-то мысль в виде «расскажу Шасту завтра», потому что был уверен — они встретятся завтра. Время, в конце концов, когда они все торчали в офисе Камеди половину года, и можно было заглянуть в соседнюю дверь, чтобы посмотреть на «Контакты» или Поза с Косом, изображая похрустывание попкорна. Арсению поддержка — в остальном — не нужна; не то чтобы он связывал свои киношные неудачи с тем, что Шаст раньше не пытался примостить свои кости в углу павильона или на ветреной пермской площадке. Не то чтобы он вообще был уверен, что это уместно; за всем этим общим наплевательским флёром, который Антон сам в начале года задал, Арсений ещё помнит, что у людей вокруг есть глаза и уши, и не все эти люди — Импро-крю с замкнутыми на замочек ртами. У многих — и так уже есть вопросы, которые Арсений оставляет без ответа. У него нет ответа. У него есть — Антон за спиной, сейчас, и бескрайнее море вопросов, и накатывающая волна детского упрямства: я хочу, я буду, я себе разрешаю хоть что-нибудь, раз в игре можно нарушать правила. — Если продолжишь ходить на мои съёмки, перестанешь стебать их результаты? — Никогда, — ахает Антон, ржёт тихо и хрипло. — И хорош елозить, я не железный. Арсений в отместку прижимается к нему так плотно, чтобы ни миллиметра не оставалось между; замерев, расплывается машинально в улыбке: — Это пистолет, или?.. — Сука, — стонет Шаст, кусает его за плечо. — Бесишь. *** Антон «Клуб» помнит наизусть до сих пор, прям обрывками диалогов, жаль, Задорожная до сих пор не заценила. Там было такое, обрывком диалога: «Я тебя люблю, а ты меня бесишь». «Нет, это ты меня бесишь, а я тебя люблю». Тупо, но Антон вспоминает часто. *** Из них с Шастом — хуёвый сюжет. Экспозицию, завязку и развитие действия они проходят все эти годы медленно и циклично, варятся каждый раз в своём мутном вареве, отступая за пару секунд до кульминации. Арсения заебало это всё, заебало — всегда, а особенно — всё-таки сейчас. Антон ведёт себя так, будто ему наконец всё стало понятно; ведёт себя так, будто у Арсения не должно быть никаких вопросов ни к его новообретённой прилипчивости, ни к желаниям таскаться буквально на все проекты Арсения зрителем, ни к многозначительным стикерам в телеге, — принимай и не доёбывайся, Арсений, дай мне пройти всё в своём темпе, — как будто бы говорит Антон, но на самом же деле не говорит, и не то чтобы у Арсения прямо завтра жизнь кончалась, но — заебало. То, что Антон говорит прямо — заебало тоже. Антон много чего может говорить, но в последний момент всё забирает назад, как будто слова отбиваются от невидимой стены; Арсений отказывается верить, что стену давным-давно выстроил сам. Не отказывается — проверять, где в той стене выпали кирпичи. Думает всякий раз: вот здесь. Вот сейчас. Вот сейчас… — Кто звонил? — Антон буквально припирает его к стенке, как будто у себя дома, а не в Главкино. — Ты серьёзно? — Кто тебе звонил? — ладонью прихлопывает стену у виска Арсения, упирается рукой, склоняется, они почти в сериале на России-1. Антон — с этого ракурса — всё ещё кажется сильно больше, чем на самом деле. — Ты похудел, — говорит ему Арсений, потому что какого чёрта? — Сразу видно, в доме больше нет женщины. Антон сжимает челюсть. — Я же простой вопрос задал. — А звучало, как будто какой-то мудак спросил. Антон звонил. Фотограф. У Арсения таких Антонов-фотографов за последние годы набралось уже пять человек, но Шастун не уточняет — они вроде бы все для него на одно лицо. — Ясно. Господи, какой детский сад. Арсений изворачивается, выскальзывая из-под руки Антона, почти бегом устремляется в павильон «Импровизации»; махнув рукой Димке, выглядывает из-за кулис в зрительный зал. *** Ира весь мотор торчит на первом ряду; Антон заставляет себя быть дохуя профессионалом, но косится на Арса каждые минуты три. Арсу на первый взгляд на всё похуй; на второй — он уже трижды назвал женских персонажей Иришками и дважды психанул на шутку гостя, и хорошо ещё, что это Родригез. Хорошо ещё, что мотор — вечерний, и всё это довольно быстро заканчивается; как назло, в совместные игры их почти не ставили. Арсений съёбывает нахуй из павильона в первую же секунду, Антон уверен — уже вызывает на ходу такси, — но сам за ним не успевает. — Привет. Ира просто поговорить пришла. Говорит — хочет, как взрослые люди, наладить контакт; чтобы их общие друзья не изворачивались больше в попытках избежать их столкновения, и это так тупо, что Антону хочется орать. — Они могут и не заморачиваться, — говорит он вместо дебильного «они изначально — мои друзья» или «ты могла это всё просто написать». А хотя. — А ты могла предупредить как-то, что придёшь. — Так можно не заморачиваться, или надо предупреждать, что я могу где-то быть, Антон? Окей. — Было бы вежливо, — Ира всё семенит за ним, здороваясь на ходу с кем придётся, и Антон не останавливается; стаскивает сценическую футболку, заменяет её толстовкой, нашаривает в кармане ключи от тачки. — Ладно, извини. Ну так что? — Что? — Мы можем общаться, как раньше? Антону вдруг смешно, и перед кем тут ломать комедию? Он смеётся, выходит издевательски: — Раньше чего? Раньше всего вообще — они не общались в принципе. А когда познакомились, завертелось сразу — не самая красивая случилась история, Ира должна это помнить; Антон вот помнит. Изображать из себя святых — хуйня на постном масле, слишком много воды утекло. Ира вздыхает, смотрит укоризненно; помотав головой, Антон обходит её по кривой дуге, чуть не столкнувшись со Стасом на пороге. — Пока, Ир. *** Арсений звонки, как падла, сбрасывает, но дверь в квартиру Антона не заперта, и догадываться тут не надо; Антон может насчитать всего раз пять, когда Арс вообще пользовался своей копией ключей, выданной просто на всякий случай, и случай каждый раз был — из ряда вон. Антон думает только: круто. Круто, что он выбрал приехать сюда. Эмоции, на пути от Главкино бесполезно пытавшиеся вырваться из него странным хаотичным потоком, успокаиваются как-то разом, успокаивая Антона всего. Он мало что знает в этой жизни, правда. Может быть, не знает вообще нихуя. Но час назад он подумал: перед кем ломать комедию ему с Ирой? А ему и Арсению — перед кем? Чтобы что? — Мы так люби-им дешёвые драмы, — фальшиво ноет Антон себе под нос, заходя на кухню; Арс сидит там в полумраке на подоконнике, болтает ногами, делает вид, что у него всё норм. Вид привычный — но не у Антона дома; Антон хочет, чтобы Арс чаще был у него дома. — Переезжай ко мне? Арсений смотрит на него как на больного уёбка. — Ты за руль пьяный сел? — Хочешь, дыхну? Во взгляде у Арса мелькает что-то шальное, игривое; Антон бы уцепился, но не успевает. — Вообще хотел спросить, зачем она приезжала. — Поговорить. Что хочет общаться как взрослые, чтоб нашим всем друзьям было удобнее. Мог бы, — с каждым словом Антон на шаг ближе, — так не срываться, вместе бы уехали. — Заболела голова, — серьёзно сообщает Арс без капли искренности. — Стало, знаешь, плохо. Даже хреново, я бы сказал. — Надо было поехать домой, — сочувственно кивает Антон; ещё шаг — и он у цели, Арсений разводит ноги, не разрывая контакта взглядов, Антон делает последний шаг, ладони опускает Арсу на колени, ведёт повыше. — Раз хреново. Арсений прикрывает глаза, выдыхает неожиданно шумно; бормочет что-то — тихо совсем, и Антон сжимает пальцы пару раз на его бёдрах, задевает мизинцем дыру на колене джинсов. — Что? — Я и поехал, — Арс распахивает глаза, во взгляде у него то, что Антон в первую секунду и распознать не может. — Домой. Распознать сразу не смог — потому что и не видел никогда толком; во взгляде у Арса детский, искренний, надуманный страх. Антон внутренне обмирает, думает: сука, как? Сказать правильно. Не спугнуть. Сука, не налажать. — Или мы сейчас начнём говорить как нормальные люди, — медленно начинает он, но Арс не меняется в лице. — Или поцелуй меня. — Или? — Или я сдохну, Арс, — мягко роняет Антон; взгляд у Арса смягчается в ответ моментально, и исчезает тот блядский страх, который и в самом Антоне отзывался сильнее нужного. Исчезает — и Антон мысленно гонит его подальше из квартиры, пока Арс, затылком откинувшись на подоконник, смотрит во все глаза, тёплыми пальцами вцепившись Антону в предплечье. — Я люблю целоваться, — заявляет он, непосредственный не по-детски. — Но надо разговаривать. — Я не люблю разговаривать, — Антон смотрит жалобно; отбрасывает вообще всё, что не его кухня, не этот подоконник и не Арс, скрестивший лодыжки за его спиной. — Но надо. — Но надо, — вторит Антон тише, слегка склоняется, и Арс встречает его на полпути сам. *** Антон закрывает глаза на секунду раньше, и Арсений утопает в поцелуе и в невысказанной, невыраженной в полную силу — до сегодняшнего дня — нежности; он не знал, что у него такая бывает, не так давно вообще начал подозревать. Он представлял — много раз представлял всё это, столько раз, что и вспомнить было бы стыдно; представлял яркую кульминацию и жестокую ссору, агрессивный смех и битьё чужих тарелок, выяснение отношений и взаимные обвинения. Представлял, как они будут пытаться обсуждать всё, что было между ними — и не между ними — раньше; как Антон-из-фантазий сорвёт с него рубашку прямо у той стены в Главкино; как будут искусаны в кровь чьи-то губы. Он не представлял — так. Чтобы было — так. — Я не знаю, — выдыхает он Антону в губы; свободной ладонью обнимает его затылок, пятками подталкивает ещё ближе, — как дальше. Антон отклоняется чуть назад, в Арсении всё протестует против этого микрожеста, и он морщится, не скрываясь. На лице Антона — как будто кто-то махнул кисточкой — расцветает улыбка. — Дальше просто, — твёрдо говорит Антон и коротко целует его ещё — и ещё, и ещё, пока Арсений не перестаёт морщиться. — Всё же может быть просто. Да? Он опять по-мальчишески выбрит для съёмок, кудрявая чёлка до сих пор уложена набок; смотрит, не закрываясь; уточняет, не сомневаясь. Арсений верит — сегодня, возможно, впервые. Подтягивается выше, целует скулы, нос, дурацкие синяки под глазами, смешно сжавшиеся веки; Антона так много. В Арсении всего — так много, и если поверить, что можно всё себе разрешить, то, и правда. Становится просто. — Мы сможем жить на два города? — Мы сможем всё, — Антон открывает глаза, смотрит и говорит нетипичным для себя, бесспорным ответом. — Арс, хоть на сто городов сможем жить, если так решим, — он ведёт ладонью от колена к боку Арсения, по плечам, и Арсений сам притягивается в объятия. Смотрит Антону за плечо — и как будто всё равно на Антона; выборочная слепота, или избирательная? Говорят, такое бывает, и даже не в сказках. — Сможем жить. Я заебался не жить. — Я рано встаю, — Арсений окончательно обнимает его бёдра ногами, руками — обхватывает поперёк торса; представляет себе, что так можно просидеть до Нового года, и мысль не кажется слишком сладенькой. Всего лишь уместной. — Требую завтраки в постель. И массаж ног, мне много лет, а мои ноги — звёзды российских экранов. И ещё я актёр с хуёвой карьерой. Выдержишь? — Я поздно встаю, — Антон целует его за ухом. — И потом сразу иду уёбывать всех, кто несёт хуйню про карьеру Арсения Попова, даже если это Арсений Попов. Выдержишь? — Ты из какого века, Каменного? — Антон в ответ просто рычит по-неандертальски, подхватывает невольный смех; всё решаемо, думает Арсений, как будто в голове завели механизм и шестерёнки крутятся, крутятся по одному и тому же пути. Всё решаемо и на всё можно решиться. — Хотя тогда это значит, что ты плохо умеешь говорить. И я не буду чувствовать себя ущемлённым из-за того, что мне сложно говорить о чём-то прямо. О любви — прямо. — Я понял штуку, — Антон отстраняется, перехватывает его протестующие ладони, сжимает в своих. Арсений не шутит: да что ты, не может быть! Арсений не помнит в эту секунду, что хоть о чём-то ещё можно шутить. — Какую? — Важную. Что стрёмно — только пока пытаешься принять решение. А когда уже принял, — Антон смотрит, серьёзные честные глаза на обманчиво молодом лице, — то оно же уже, ну правда, принято. И с ним надо жить, и уже не стрёмно. Антон смотрит прямо, неотрывно, глаза блестят, и у Арсения в голове всё ещё ноль объективности. *** За окном — питерский февраль; Антон курит в форточку, гуглит рецепты завтраков, Яндекс-колонка тихо играет что-то из утреннего плейлиста Арса. На часах семь утра.