В плену снов

В восемь лет Дадли приснился странный сон — будто мать держит его руку очень близко к кухонной плите, подкручивая конфорку, пока маленькие волоски на его пальцах не опаляются и кожа болезненно не нагревается. Прошу, хотел сказать он, пожалуйста, но боялся и молчал, и когда она отпустила его, то пошел и опустил руку в раковину с ледяной водой. Тыльная сторона рук была красной, как панцирь рака. Вода стала теплой, когда он пошевелил в ней рукой, и, проснувшись, Дадли понял, что сжимает руки между ног и что воздух пропитан густым запахом мочи. Мне жаль, думал он, мне очень жаль, и отдернулся от маминой руки, когда она пришла утром будить его. Но она была доброй. Очень-очень доброй. Она убрала грязные простыни, помогла почистить зубы и опустилась на колени, завязывая шнурки. Тонкие губы больше не казались безжалостными, а взгляд — каменным. От нее пахло тальковой пудрой. Наконец Дадли захотелось есть, и он спустился завтракать. Гарри уже проснулся и расставлял на столе тарелки, и Дадли охватило странное чувство разочарования, что это не он разбудил Гарри, как иногда бывало. Отец по-прежнему был в командировке, поэтому Гарри казался более расслабленным, чем обычно. Дадли, прищурив глаза, с ненавистью смотрел, как брат тихо устраивается на стуле на другом конце стола. — Еще тостов, Дадличка? — спросила мама, стоя у шкафчика и завязывая фартук с воротником, отчего казалась маленькой птичкой с красными перышками. — Ага, мам, — ответил он с полным ртом яичницы, а потом усмехнулся, глядя на Гарри, которому досталась всего лишь миска каши. На миг что-то злое полыхнуло в глазах Гарри — что-то похожее на то, что сам Дадли чувствовал, когда злился, но потом лицо Гарри вновь стало спокойным, он отодвинул стул и поднялся. — Я наелся, — пробурчал он, но ему никто не ответил. Гарри положил пустую миску в раковину и помыл ее, пока мама мазала маслом тосты. Дадли заметил, что Гарри по-прежнему смотрит на тосты, и накинулся на них — теплые, соленые, вкусные, мягкое масло таяло на хрустящем хлебе именно так, как Дадли нравилось, и рука Гарри дрогнула, когда он положил тарелку на полку с посудой. Дадли внезапно перестали мучить плохие воспоминания о раковине. Он больше не думал, что не стоит в ней мыть руки. — Не забудь повесить белье, — сказала мама, обращаясь к Гарри. — Да, тетя Петуния, — ответил Гарри таким же скучным голосом, каким мистер Хоукинс объяснял им математику. Под глазами Гарри были синяки. И только когда Гарри ушел и Дадли услышал звук открывающейся стиральной машины из прачечной, он понял, что и его глаза этим утром были такими же. Потемневшими. Широко открытыми. У Дадли засосало под ложечкой. Неужели Гарри тоже приснилась раковина? И мама? И обожженные руки? — Еще тостов, Дадличка? — снова спросила мама, и почему-то это внезапно его взбесило. — Нет, — рявкнул он и затем почти добавил «отъебись», ведь именно так говорят большие мальчики, но сейчас Дадли вспомнил, как пылали руки под холодной водой, и, может быть, чуть-чуть испугался. — С тобой все в порядке, дорогой? — нежно, очень нежно спросила мама и подошла к нему с еще одной тарелкой тостов. Но уже Дадли встал и попятился. — Я же сказал, что не хочу! Обиженный, он убежал наверх, в свою комнату, и захлопнул за собой дверь. Гарри развешивал одежду во дворе. Дадли видел его из окна: Гарри был в его старой красной футболке, которая теперь казалась бледно-коричневой. Он продолжал смотреть на Гарри, пока мама не поднялась на второй этаж и не сказала, что ей очень жаль, что она не хотела заставлять его есть, когда он не хочет, и помогла ему собраться в школу, пока он не опоздал. * * * В двенадцать лет Дадли приснился очень странный сон. Он был в гостиной, внизу, ночью, и телевизор был включен. (Именно так он понял, что это сон — папа никогда не разрешал ему смотреть телевизор по ночам, потому что сам смотрел видеокассеты.) Ковер под голыми ногами был как холодный жесткий мех, и тогда Дадли выключил телевизор и направился к лестнице. Он шел наверх спать, он был уверен в этом, но почему-то ноги сами понесли его к маленькой комнате, а руки сами открыли дверь. Лунный свет заливал маленький чулан. Гарри лежал на животе на шаткой раскладушке. Дадли слышал, как он дышит. Свисавшие с раскладушки ноги казались нелепо длинными, и Дадли вдруг вспомнил о маленьких лошадках, которых видел в «Смелтингсе» на экскурсии на прошлой неделе. Жеребята едва держались на ногах. — Да ты едва на ногах держишься, — сказал Дадли Гарри, почему-то уверенный в том, что Гарри не проснется. Огромная футболка задралась, обнажая гладкую спину, казавшуюся каменной в лунном свете; шея под темными волосами казалась бледной и нежной, и по коже Дадли побежали мурашки. Он знал, что Гарри не проснется, поэтому медленно вытянул руку и дотронулся до его спины, и кровь внутри вдруг взбунтовалась, сердце начало истошно биться. Теплая. Спина Гарри была теплой. И гладкой, такой гладкой, что Дадли показалось, будто рука может погрузиться в нее, как в теплое молоко. — Впусти меня, — тихо попросил он, — впусти меня, — но Гарри лишь сонно заворчал и заворочался под его прикосновением. Казалось, кровь вот-вот закипит. Будто он был одной из маминых кастрюль, бурлящих на плите. Дадли позволил своей руке двигаться кругами и понял, что ему трудно дышать, словно бегом поднялся по ступенькам, — но почему-то все, казалось, уплывает куда-то вниз, вниз, вниз, и когда Дадли поднял голову, то увидел, что темные стены чулана тают, как воск. Он почувствовал, как Гарри начинает поворачиваться, и быстро убрал руку. Он смотрел, как Гарри вытягивается на спине, взбрыкнув руками и ногами, темные волосы растрепаны, а зеленые глаза закрыты. Стены продолжали таять. Может быть, стоит разбудить Гарри, может быть, они должны куда-то уйти. Но Дадли вышел из чулана и закрыл дверь — ведь если стены плавятся здесь, то они не будут плавиться там, и мама с папой будут в безопасности. — Впусти меня, — пробормотал он в закрытую дверь чулана и, когда проснулся в своей кровати с громко бьющимся сердцем, понял, что у него стоит. * * * В пятнадцать лет у Дадли не было странных снов. Ему даже по большей части удалось забыть то, что произошло той ночью — ужасный холод, пожирающий его разум, и как ему едва удалось выбраться. Во всем был виноват Гарри, Гарри и его магия — псих, чертов псих, педик, зовущий Седрика в своих снах. Но теперь Гарри выкрикивал другое имя, и еще чаще: Сириус, Сириус, Сириус, — и Дадли надоело это слышать. Ему надоело видеть эти глаза — широко открытые, потемневшие, пустые и странные; надоело, что Гарри больше не завидует ему, что Гарри больше не заморачивается едой, независимо от того, что ему давали. Ему надоело, что Гарри за обедом ни на что не обращает внимание, ни на кого не обращает внимание и медленно цедит воду, его лицо бледное и рассеянное, будто рядом с ним вообще никого нет. Дадли ненавидел его. И смотрел на него — иногда, когда Гарри развешивал одежду во дворе — и если Гарри в жару снимал футболку, Дадли смотрел на него обнаженного. Иногда ему казалось, что Гарри вот-вот повернется и увидит его, и тогда Дадли быстро задергивал шторы, садился за стол с бешено бьющимся сердцем и возвращался к компьютерной игре. — Пошло оно все на хер, — сказал Пирс, отбрасывая камень с дороги. — Что? — встрепенулся Дадли. — Я сказал: на хер все! — прорычал Пирс. — Мы ничего не сделали с тех пор, как ты вернулся. Мы даже не гоняемся за… — Хочешь подраться, Полкис? — Это было так просто — добавить угрозы в голос, ссутулить плечи и сердито смотреть на Пирса, пока тот не побледнеет. В конце концов, Дадли же чемпион по боксу. — Нет, конечно, нет. Ха! Попробовал бы кто-нибудь оспорить его лидерство. Его смелтингская трость была липкой от пота, а он размахивал ей вперед-назад, вперед-назад, как джентльмен. — Скажи предкам, — произнес Пирс, — что сегодня вечеринка у Гордонов. Ты… — Ага, — кивнул Дадли. И пошел с ним ночью на вечеринку, и наблюдал, как подружка Пирса — Джен — ему отсасывает, и Дадли задумался, почему же сам еще не завел себе девчонку. С женщинами слишком много проблем в твоем возрасте, сказал голос отца в голове. Но вид того, как отсасывают пьяному Пирсу, возбудил его. Дадли ушел задолго до окончания вечеринки, и когда он вернулся домой, мама назвала его хорошим мальчиком за то, что возвращается рано и не нервирует ее. Но как только Дадли добрался до своей комнаты, он расстегнул джинсы и стащил их перед тем, как забраться в постель. Потом обхватил рукой свой член и дрочил, представляя, каким может быть рот Джен, но вдруг увидел перед глазами мягкие, темные завитки волос на бледной шее и кончил, горячо и бурно, пачкая простыни. * * * В шестнадцать лет Дадли приснился очень странный сон. Это произошло после того, как он за день до каникул встретил женщину. Дадли, смеясь, шел домой вместе с Пирсом и Малькольмом и тут едва не столкнулся с кем-то. С кем-то высоким, мягким и темноволосым. Он быстро сделал шаг назад — тогда услышал свист Пирса и увидел, что столкнулся с женщиной, очень красивой, с длинными черными волосами и глубоким томным взглядом. Ее губы были очень красными, и Дадли поймал себя на том, что смотрит на них, а потом ей в глаза, и понял, что не может отвести взгляд. Он чувствовал, что должен, чувствовал, что что-то странное связано с этой женщиной, что-то опасное, и его сердце затрепетало от страха. Женщина долго молчала — и, когда наконец отступила, то с улыбкой сказала: «Я знаю, чего ты хочешь». Позже он только посмеивался над этим, а Пирс отпускал грубые шутки, говоря, что Большой Ди подстрелил большую птичку, — и Дадли смеялся вместе с ним, даже несмотря на тянущее ощущение нервозности, даже несмотря на то, что женщина была, похоже, немного не в себе, а ее глаза, немигающе уставившиеся на него, казались кошачьими. Приехав домой, он услышал, как вернувшийся на каникулы Гарри разбирает вещи в своей комнате, но Дадли не зашел с ним поздороваться. Достаточно того, что псих вернулся. Достаточно того, что Дадли опять придется терпеть его. Вместо этого Дадли поднялся в свою комнату, чувствуя странное головокружение, и тяжело сел на край кровати. Почему он так устал? Может, стоит немного поспать — чуть-чуть, пока мама не позовет ужинать. Через какое-то время его разбудил стук в дверь. — Просыпайся, ангелочек! — прокричала мама из-за двери. — Ужин готов! Позови Гарри. Дадли нахмурился. Почему, черт возьми, она сама не могла позвать Гарри? И почему Гарри еще не внизу и как всегда не накрывает на стол? Он поднялся с кровати, чувствуя, как она скрипит под его весом, и вышел из комнаты. Свет казался чуть ярче, чем тот, к которому он привык. Дадли прошел к комнате Гарри и постучал в дверь костяшками пальцев дважды, но Гарри не открыл. — Эй ты, псих! Открывай! — позвал он — и затем, к его изумлению, дверь открылась, хотя за ней не было никого, кто смог бы ее отворить. Магия, подумал Дадли, но почему-то это не встревожило его так, как должно было. Гарри сидел на краю кровати и улыбался. А еще, заметил Дадли запоздало, на нем не было ничего, кроме футболки. Та же самая старая футболка, выцветшая до бледно-коричневого цвета, — но каким-то образом Гарри влезал в нее даже сейчас, и это было бессмысленно, но Дадли беспокоило не это, а то, что Гарри был голым под этой футболкой, без джинсов и трусов, и футболка оттянулась так, словно у него стояло. Дадли поймал себя на том, что поспешно пятится к двери, но она была закрыта — когда он ее закрыл? Он не закрывал дверь. Не закрывал! — Выпусти меня! — сказал Дадли, каким-то образом его голос прозвучал слишком спокойно, как будто он сказал то, что от него ожидали. Гарри широко улыбнулся. — Зачем? Он задрал футболку, и Дадли увидел… его, о Мерлин, член, толстый, мощный и короткий, и такой возбужденный, что, казалось, вот-вот переломится. — Я знаю, чего ты хочешь. — Гарри опустил одну руку к члену и начал дрочить, и Дадли увидел смазку, блеснувшую на головке. — Я знаю, чего ты хочешь, Дадли. Ты сумасшедший, хотел сказать Дадли, прекрати это, выпусти меня, выпусти… Потом зеленые глаза Гарри закрылись, кадык дернулся, когда он дрочил, выгибаясь и вскидывая бедра к своей руке. Он ни разу не застонал, не издал ни звука — но громко и тяжело дышал, делая это так, как будто Дадли не было в этой комнате, как будто он не наблюдал за ним и не был так же возбужден. — Да, — сказал Дадли, хотя он должен был сказать «Нет» — и в тот момент, когда он это сказал, Гарри открыл глаза, но они больше не были зелеными. Красные. Они были красными. Потрясение гулко понеслось по венам Дадли, кровь словно замерзла — и он не мог дышать, не мог пошевелиться, как будто ноги ему больше не принадлежали. — Я знаю, чего ты хочешь, — прошипел Гарри, лаская себя все быстрее и быстрее. — Разве ты не сделаешь то, что я скажу? Разве ты не хороший мальчик? Не ты ли мой маленький ангелочек? — Красные глаза блестели так же зло, как взгляд Гарри через кухонный стол за завтраком много лет назад, — и Гарри сказал, улыбаясь: — Впусти меня, Дадли. Впусти. Нет, хотел сказать Дадли, нет — но потом захрипел и почувствовал, как подламываются колени, и он снова проснулся в своей кровати, обхватив рукой член и пачкая спермой простыни. Да, продолжал говорить мозг, да. — Дадличка! — раздался голос матери. Стук в дверь. — Ужин готов, спускайся. Но Дадли просто лежал, потея и не смея выйти из комнаты. Он слышал, как часы на тумбочке продолжают тикать. Наконец он встал, привел себя в порядок и натянул джинсы — и когда он осторожно открыл дверь, в прихожей не было слишком светло, его ноги делали то, чего он от них хотел, и когда он спустился ужинать, Гарри как обычно расставлял тарелки, его лицо было бледным и пустым — папа читал газету, а мама вновь завязывала фартук, тот самый, с воротником, в котором она казалась маленькой птичкой с красными перышками. * * * В семнадцать лет Дадли приснился очень странный сон. Он стоял в гостиной, рядом с камином, и смотрел на фотографии, которые папа сделал прошлым летом. Свет от желтых лампочек падал на стеклянные рамки, так что Дадли едва различал собственное лицо рядом с улыбающимся маминым. Тяжелая стеклянная статуэтка собаки, которую мама купила в прошлом году, блестела на одном краю камина. За ним стоял телевизор, и какая-то женщина в нем рассказывала о тестомесительных машинах. И только услышав шаги, он развернулся. Это был Гарри, его лицо было очень бледным, а руки дрожали. Он неуверенно прошел вперед — почти спотыкаясь, и его глаза были широко открытыми и потемневшими, такими же широко открытыми и потемневшими, какими они были много лет назад, когда Дадли было всего лишь восемь. — Дадли… ты видел… что-то горит… на кухне… Он собирался спросить Гарри, что о чем о говорит, но тут Гарри увидел руки Дадли, и его глаза расширились. — О Боже, — сказал он дрожащим голосом и сделал шаг назад, — нет. Дадли посмотрел на свои руки — обожженные, красные, как панцирь рака, и очень-очень мокрые. — В чем дело? — спросил Дадли. Казалось, колени Гарри вот-вот подломятся; ему явно стало нехорошо. — Да ты едва на ногах держишься, — сказал Дадли, и его голос был таким же теплым, как и у темноволосой женщины. — Ч-что ты сделал… с тетей Петунией и дядей… Верноном… Дадли подумал, какая же, наверное, гладкая и нежная кожа у Гарри под его белой футболкой, и шагнул вперед, вытянув перед собой руки. — Не подходи ко мне! — Гарри шарил в заднем кармане, ища деревянную палку, и внезапно Дадли обуял ужас от того, что с ним может сделать Гарри, этот псих, этот чертов псих, поэтому схватил тяжелую стеклянную статуэтку с камина, выставил ее перед собой, думая, что успокоит Гарри на несколько минут, всего на чуть-чуть, и с размаху обрушил ее на голову брата. Глухой звук, будто статуэтка проломила Гарри череп, тупой быстрый звук, и Гарри на миг застыл, вытаращив глаза, и Дадли пришлось ударить снова. Гарри рухнул как подкошенный. С еще одним гулким звуком он упал на ковер и теперь лежал на нем, раскинув руки и ноги как обычно широко, снова очень похожий на маленького жеребенка. На статуэтке осталась кровь. Дадли аккуратно поставил ее обратно на камин и понял, что его руки трясутся. Неважно. Это неважно. Ковер под голыми ногами был как холодный жесткий мех. Дадли оказался в гостиной, ночью; телевизор работал. Все казалось сном. Ведь папа никогда не разрешал ему смотреть телевизор по ночам, потому что сам смотрел видеокассеты. Надо просто дойти до дивана, вот сюда, и дождаться пробуждения. Конец