i just wanna be the one you love

Ночной шёпот зимней улицы режет в ушах, забивая собой каждый пустой уголок замерзшего тела. Веки сонно слипаются, цепляясь мокрыми из-за снега ресницами, запрещают себе открываться, отключая на несколько секунд разум. На часах около трёх ночи загорается ярким светом на дисплее побитого телефона, что лежит в покрасневшей из-за холода руке. Во второй между костлявыми пальцами вставлена тлеющая сигарета. Толстая, крепкая, не совсем подходящая держащему её человеку. Она почти догорает, одаривая парня лишь тремя глубокими затяжками, заставляет выкинуть себя в наваленный около мусорки сугроб с одной стороны обоссаный, с другой — залитый какой-то яркой содовой. Фонари на улицах еле горят, подсвечивая желтым светом кружащиеся в танце холодные снежинки, те падают с неба, обнимая друг друга поперёк, кружатся вокруг себя, слабо улыбаясь, а после валятся на заснеженные своими друзьями дороги. Чимин ловит несколько малышек замёрзшей ладонью, сжимая их в покрасневшей руке и размазывая по коже. Старые пятиэтажки почти валятся с ног, выбрасывают из толстых стен рассыпающиеся кирпичи, прогибают под собой уставшую из-за их веса землю, где-то пускают трещины вдоль третьего и второго этажа. Отключают уже доставшее их электричество, оставляя своих жителей без света, ломают водопроводные трубы, занося в прозрачную жидкость микробы и мерзкий коричневый цвет. Они рушат сами себя, словно не сумевшие себя найти люди, бьют больнее, расшибая свои крыши, словно головы, ненавидят себя за свою никчёмность, но разбиваются все больше. Чимин обходит лежащего возле той же мусорки старого бездомного, сжимает брезгливо нос, от валяющегося неприятно воняет, и снег под ним окрашен в желтый, местами чёрный от грязи, если этот старик жив, и то будет хорошо. Парень знает этот район, словно родился здесь и в пять лет бегал вон под той сломанной лестницей, стоящей в углу третьего дома. Он идёт вперёд, пряча руки в карманах холодной ветровки, надетой на скорую руку на тёплый зимний свитер, она совсем не подходит по погоде, но был ли у парня выбор? Очевидно нет, так Чимин ходит уже третью зиму подряд. Мёрзнет, временами болеет, но в последнее время все меньше — выработал иммунитет. Шагая по мокрому от снега тротуару, Чимин в очередной раз задумывается, а стоило ли идти? Срываться вновь по первому зову, словно у него своих дел нет. Стоило ли вообще думать о написавшем так часто, надеясь, что тот хотя бы не умер? Вряд ли. Чимин уверен, что сегодня все будет как всегда. Парень переступает рассыпанный по тротуару мусор и мысленно даёт себе очередную пощечину, рассекающую кожу и заставляющую кровь политься наружу. Сложно ли думать ещё о чем-то? Безусловно. Остальные мысли холодным айсбергом разбиваются о высокие и рельефные скалы. Падают тяжёлой тушей убитого в лесу зверя, отдаваясь взрывом где-то на краю барабанной перепонки. Хочется развернуться и безостановочно бежать, лишь бы подальше отсюда, от этого засыпанного воспоминаниями места. Ему хочется вскрыть свою грудную клетку, чтобы прямо здесь упасть мертвым телом на холодный асфальт, запретить себе возвращаться, думать, вспоминать, бежать навстречу по первому звонку или сообщению, каждое из которых потом яростно уделяется из памяти старенького телефона. Чимину хочется прострелить Намджуну голову несколько раз подряд, выпуская патроны из обоймы один за другим, а после выстрелить и в себя ровно столько раз, на сколько хватит сил. Чимин думает, что ничтожество здесь вовсе не Намджун с залитыми глазами, а он, не способный отказать в сотый по счету раз. Он сворачивает за углом четвёртого дома, возле стены которого сидит замерзшая и пошарпанная кошка, в некоторых местах её шерсть облезла, что сразу же отталкивает проходящих мимо неё людей. Чимин отворачивается от бедного животного и поднимает голову по улице вверх. На пятом этаже одиннадцатого дома горит еле заметный свет в окне, на удивление, сегодня этот район без света не остался. Парень ненавидит эти два числа — 11 и 5. «Черт бы их побрал», — так сказала бы его мама, если бы не бросила его два года назад из-за того же проклятого Намджуна. Кому не скажешь — все безоговорочно посмеются. Поставить на кон все, включая собственную жизнь, ради вонючего наркомана — вот, что выбрал Чимин после того, как Намджун втянулся. Как он все поставил, так все и потерял вместе с тихими «У нас все получится» и «Прошу, остановись». Сначала это было просто «ради забавы» — так временами называл старший своё состояние. После забавы пошло «это ведь не серьезно», и миллионы других отговорок. А потом Намджун пропадал по несколько дней, возвращался не на долго, брал свои спрятанные деньги и легко целовал Чимина в губы, обещая очередное «к вечеру буду дома». В квартире он так и не появился, а потом его задержали на несколько суток, впаяли огроменный штраф и поставили на контроль к наркологу. Намджун бросил ровно так же, как и снова начал. Денег у младшего он никогда не просил, рук на него не поднимал и никогда не кидал мерзкие и обидные слова в его адрес. Он все также любил его, просто с некой летающей ступенькой под расслабленными ногами. Исчез Чимин тогда, когда Намджун в третий раз пропал на два месяца. Младший закрыл за собой дверь и просто ушёл, обещая больше никогда не обязывать себя ненужным для собственного я. Но он все равно возвращается, каждый раз клянётся себе, что больше не поведётся на это. Первый раз Чимин ведётся, когда его телефон разрывает десятый по счёту звонок от неизвестного номера. Мужчина, что звонил, что-то совсем невнятно говорит, странно шепчет, а в конце кричит, чтобы Чимин уже наконец-то забрал этого наркомана с прохода двери их уставшего дома. Парень тогда думал долго — примерно пять секунд, если не учитывать те две секунды, за которые он надел потёртую джинсовую куртку. Прибежал он примерно минут за семь, потому что кафе, где он работал официантом, а иногда и кассиром, и барменом, находилось в нескольких кварталах от злосчастной улицы. Чимин забрал еле дышащего Намджуна, вызвав старого друга, работающего врачом, и попросил того ничего не говорить о старшем неблагоприятным для него службам. Джин, друг Чимина, лишь угрюмо посмотрел, но помог, чем смог, и спустя несколько дней Намджун уже снова собирался бежать «на прогулку». Дальше таких случаев было примерно восемь, не учитывая сегодняшнего. Ветер бьет по красным от сильного мороза щекам, обхватывает превратившиеся в ледышки губы собственными, подло улыбаясь подрагивающему из-за холода Чимину. Тот торопится, скорее переступает с ноги на ногу, обходя не вовремя появившиеся на дороге снежные преграды, достаёт из потертого кармана почти закончившуюся пачку толстых сигарет и вытаскивает от туда одну, вставляя её между зацелованных ветром губ. Парень складывает синюю пачку обратно во внутренний карман ветровки и достаёт из заднего кармана джинс поцарапанную пластиковую зажигалку со странной наклейкой. Он прикуривает от дарящего мнимое тепло маленького огонька и прячет зажигалку обратно, подходя к двери одиннадцатого дома. Примерно миллион воспоминаний табором пробежались у Чимина в голове, сводя с ума своей неожиданностью. Сейчас это чувствуется не так больно, как раньше. Сейчас он может спокойно дышать и спокойно прикрывать глаза, на миг одаривая себя спокойствием. Металлическая дверь дома как всегда открыта, потому что жителям, как бы не хотелось говорить, плевать. Парень входит внутрь, осматривая темноту лестничной площадки, света на ней никогда не было, сначала кто-то воровал лампочки, бессовестно выкручивая их пока все спят, а потом всем стало просто все равно, ведь проход себе можно осветить и фонариком. Что и делает Чимин включая фонарик на своем телефоне — подниматься ему ровно пять этажей вверх. О лифтах в домах этого района и речи идти не могло. Он переступает ступеньку за ступенькой и останавливается лишь тогда, когда между четвёртым и пятым этажом сигарета между его пальцами больно обжигает кожу. Парень тушит её об облезшие перила и выкидывает в проем между лестницами, та умирающим человеком падает, больно ударяясь о трескающийся пол первого этажа. Квартира пятьдесят семь — Чимин это помнит как Отче наш. Он переступает последнюю ступеньку разваливающейся лестницы, направляясь в сторону самой последней квартиры, расположенной в углу пятого этажа. Коридор дома как всегда без света, по углам разбросаны осколки разбитых стеклянных бутылок от дешевого пойла, с бетонных стен падает трескающаяся штукатурка из-за слишком большой влаги, попадающей через дырку в крыше дома. Здание, кажется, начало окончательно рушиться в начале этого года, словно через несколько часов оно погаснувшим ураганом упадет на землю или же полностью провалится под неё. Чимин уверен, что дверь квартиры как всегда не заперта, а ещё, он даёт сто процентов гарантии, и со сломанным замком. Так все и есть, старая ручка двери легко поддаётся накрывшей её холодной руке и железная дверь сразу же открывается под маленьким напором со стороны. Яркая, но временами мигающая лампочка режет привыкшие к темноте глаза, заставляя Чимина немного свести брови к переносице и взглядом осмотреть не совсем чистую прихожую. По полу раскиданы книги и старые тетради, куча вырванных из блокнотов листов в линейку, рядом валяется треснувшая напополам ручка, видимо кто-то, не заметив её, случайно наступил, в углу, около шкафа, лежит куча помятых вещей, что бесцеремонно были выкинуты из маленького деревянного шкафа. Чимин старается игнорировать хаос, который, как обычно, после сам же и уберёт. Ему вдруг становится интересно, когда человек, живущий здесь, в последний раз нормально ел, кажется, миллион лет назад. Парень немного напрягается, не услышав никакого шума или дыхания через раз, на секунду в голове проскакивает мысль, что он опоздал. Он проходит внутрь, обходя беспорядок вокруг и подходит к комнате, свет в которой включён и виден сквозь стеклянные вставки в двери, Чимин легонько, еле слышно проводит пальцами по дереву, а потом громко стучит три раза, надеясь услышать малейшее движение с той стороны. Парень кажется слышит тяжелый вздох и звон чего-то металлического, немного пугающего. — Намджун? — Чимин говорит громко, ещё раз стуча в дверь комнаты, которая оказывается заперта. — Намджун, ты здесь? — кажется, опять слышится металлический звон, словно что-то обо что-то ударяется. — Ты все-таки пришёл, — с другой стороны слышатся еле различимые слова, они утопают в вакууме, словно погружаются под воду, отдаваясь шумом морских волн. Конечно же он, черт возьми, пришёл, как он мог по-другому? Чимин осматривает окружающие его предметы, пробегается взглядом по пожелтевшим обоям, скользит по ним старыми воспоминаниями, цепляется за маленькую надпись на них, кажется — «Чимин + Намджун = любовь» — написана она была в первый месяц их совместной жизни, тогда они вроде много смеялись и, как бы неуместно это сейчас будет звучать, были абсолютно счастливы. Сейчас же их счастье отдаётся уколами игл по раскалённому разуму. Чимин отпускает всплывшие в голове мысли, снова скользит взглядом вокруг, цепляясь за помятый и валяющийся около двери лист. Почерк сложно разобрать из-за плохо прописанных слов, парень читает ещё раз, а потом снова, связывает слова воедино, цепляется за каждую неровную палочку, выведенную на старом листе. С каждой приближающейся секундой он теряет себя, осознавая написанное. Как Чимин понял, Намджун себя наручниками к батарее приковал, а ключ куда-то выкинул, ещё старший, кажется, пытается завязать, кажется, ради Чимина. И все эти «кажется» бьют по раскаленному разуму и затвердевшему сердцу, пробегаются по всем органам, задевая нервные окончания, скатываются вниз, прямо к замёрзшим пяткам, щекоча стопы. Мысли прерываются протяжным стоном с другой стороны двери и тяжелым, громким дыханием. Намджун что-то мямлит, дергая, как оказалось, наручниками, и зовёт Чимина. — Пожалуйста, Чимин... — старший болезненно стонет и раздраженно рычит, — пожалуйста, помоги мне... — он бьет ногами по неподдающимся ему наручникам и вымучено воет, последний раз кололся он двое суток назад. — Мне больно, Чимин, меня разрывает на части! Чимин знает о чем просит его Намджун, но нет, он не готов снова вляпаться в ту же лужу, что была в самом начале. — Я не могу, у меня ничего нет, — Чимин говорит это в щель между дверью и косяком, прикладываясь лбом об дерево. — Ты врешь! — Намджун кричит, снова ударяя по раздражающим его наручникам, плюётся стекающей по подбородку слюной и пытается дотянуться до лежащего в другом углу комнаты маленького ключа. Чимин лишь молчит, сжимая замёрзшие ладони в кулаки. — Чимин, я прошу тебя, — за дверью слышится удар, словно мешок с камнями падает на пол, пробивая деревянные доски, — Чимин, — Намджун отвратительно улыбается, размазывая слюну по побелевшему лицу, губы синие, а под глазами виднеются красные мерзкие круги. Младший клянётся, что, если бы он видел сейчас лицо сидящего в комнате, побежал бы прочь, не оглядываясь назад. — Я должен позвонить врачу, слышишь? — Чимин шепчет, стараясь успокоить своим голосом взорвавшегося Намджуна. — Он поможет тебе, обязательно поможет... — его слова быстро прерываются. — Ты не можешь так поступить со мной, — Намджун смеётся, скребя ногтями по прогнившим доскам, — ты никогда не поступишь так, — глаза его наполняются слезами, а слюна мерзко капает прямо на пол, — со мной, с твоим Намджуном. — Замолчи, — Чимин говорит тихо, ударяя кулаком по деревянной двери, — закрой свой плешивый рот. Мой Намджун под слоем того, что сейчас говорит со мной. Ты — не мой Намджун, ты — его жалкое подобие, — он проговаривает каждое слово четко, стараясь вбить это в голову сидящему там, а после вновь слышит звук бьющихся о батарею наручников. Старший шипит и, кажется, начинает плакать, ударяясь головой о дверь. Руки Чимина от чего-то сильно дрожат, и он кое-как старается набрать старого врача Намджуна, к которому тот прекратил ходить после третьего сеанса. Нарколог что-то невнятно и сонно говорит в трубку, перенаправляя младшего на почти заснувшую администрацию. Женщина, сразу же ответившая на звонок после перенаправления, говорит ждать и отправляет скорую помощь по адресу, который быстро проговорил в трубку Чимин. Он слышит, как его сбрасывают, и вкидывает телефон обратно в карман ветровки. — Всего один раз... — Намджун скребёт грязными и погрызенными ногтями по двери, сдирает лаковое покрытие, что неприятным сгустком остаётся под ногтями, — я прошу... В последний раз... — Чимин перестает дышать, ударяясь лбом о дверь, прикладываясь так, что в ушах все глохнет, лишь бы отключиться здесь и прямо сейчас. Он готов достать свой несуществующий глок и несколько раз прострелить этому наглецу бошку, чтобы кровь ручьями стекала по полу, заливала обшарпанную временем квартиру, а потом вернула ему того, кого навеки поглотила несколько лет назад. Чимин по истине готов кричать, вспарывая себе грудину. На секунду ему кажется, что Намджун хотя бы за маленькую дозу героина, готов перегрызть любому глотку. На самом деле в той комнате, где сейчас сидит Намджун, произошёл их первый поцелуй, а после и первый секс. Сейчас же эта комната у Чимина ассоциируется лишь с наркотиками, мочой, криками и сумасшедшей ломкой. Когда-то обои в этой квартире не были жёлтыми, а лампочка в коридоре никогда не мигала, вещи всегда были на своих местах, а столы и полки не были расшатаны. Иногда кажется, что вместе с Чимином из этой квартиры, а в том числе и из дома ушёл весь уют, несколько годами накапливаемый на пятом этаже. Временами ему думается, а действительно ли он заслужил такую жизнь, которая почему-то пошла под откос. Хотя причина тому есть, и она сидит за этой дверью, собирая себя по кусочкам с грязного пола. Чимин зачесывает назад немытые несколько дней волосы и снова слышит протяжный вой, сопровождаемый ударами наручников, в которые заключена лишь одна рука, вторая беспомощно бьет по старой двери. Младший думает, что было бы у него больше времени, которое постоянно ускользает из рук гоночной машиной, то он никогда бы не допустил ту прогулку Намджуна с друзьями. Он бы узнал о тех друзьях больше, запретил бы идти туда или же выдумал бы важное дело, которое нужно было бы сделать старшему. Но времени как всегда не хватает, оно как всегда остаётся виноватым, поджимая свою чёрную накидку в углу освещенного одной лампочкой коридора. Время бессовестно — оно забирает на месяцы, возвращая лишь на несколько дней. Чимину хочется схватить время за его чёрные раскиданные по полу патлы и благополучно выкинуть в окно, чтобы оно разбило голову о заснеженный асфальт. Чимину кажется, что вот только вчера по этому коридору он быстро убегал от Намджуна, который гнался за ним, громко смеясь и улыбаясь, потом они вместе свалились на пол и долго обнимались, целуясь в перерывах между счастливыми улыбками. А сейчас же холодные кости их обожженной любви валяются на заснеженном поле из недосказанных, забытых и брошенных. Поле все темнеет, покрываясь грозовыми тучами из маленьких преград, выросших в одну большую на букву «н». Сломать бы этой «н» все ноги, переломать палочковидное туловище, разорвать на части, выкинуть в окно прямо к умирающему на асфальте времени. Спасти бы от неё шипящего за дверью Намджуна, его слюна заливает грязный пол, мерзко стекая по искусанным губам, в глазах виднеются давно полопавшиеся капилляры на белом полотне, по которому бегает испугавшийся зрачок, под глазом светится ярко-синий фингал, полученный старшим в драке с каким-то пьяницей в вонючей подворотне. Кажется, что кожа на его запястье стерлась до самых костей, на ней горят отвратительные красные полосы и порезы от наручников. В одном фильме, который они когда-то посмотрели вместе, говорилось, что жизнь — это коробка конфет. Почему? Потому что ты никогда не знаешь, что будет у неё внутри. Тогда Чимин лишь посмеялся с глупого сравнения матери главного героя, а теперь он понимает, о чем же там шла речь. Прискорбно понимать, что то, с чего ты ужасно смеялся, стало твоим главным сопутствующим в жизни. Чимин никогда бы не подумал, что, открыв коробку красивых по обертке конфет, он получит невкусное говно в добавку перемешанное с горькой болью. Больно ли Чимину? Определенно. Чувствует ли он себя виноватым в случайно произошедшем? Безусловно. Казалось бы, что вины его в этом нет абсолютно, но мысли, что он мог просто не пустить и этого бы не произошло, сжирают внутри все внутренности. На самом деле Чимин впервые так сильно ждёт врачей, в детстве он всегда их боялся, придумывая разные отговорки и заставляя свою маму смеяться, он воротил маленьким носиком, а иногда даже плакал или врал о том, что уже выздоровел и ему совсем не больно. Даже сейчас он временами обходит клиники стороной, бросая немного испуганный взгляд на белые здания. За дверью слышатся несколько сильных ударов по стене, штукатурка на местах, где обои отклеились, немного осыпается, падая на грязный пол. — Потерпи совсем немного, — Чимин говорит тихо, еле слышно, поджимая уже ноющие ноги под себя и прислоняясь лбом к двери, — скоро все наладится и ты будешь здоров, и мы... — младший осекается, прикрывая подрагивающие губы. Движения за дверью останавливаются, слышится лишь только звук скребущихся по полу ногтей. Намджун, кажется, почти не дышит, прикрывая глаза и резко прикладываясь лбом о дерево. Боль от удара разливается по всему телу, а сердце, кажется, рушится, словно подорванный на окраине замок сломанного короля, ставшего проигравшей пешкой ровно за пол секунды. Старшему кажется, что вместо него по полу растекается сгусток боли сидящего за дверью Чимина, эта боль просачивается в щель между дверью и полом, касаясь младшего маленькими бушующими волнами. Намджун собирает себя обратно, быстро сшивает, склеивая оторванные конечности отклеивающимися пластырями. Он не дышит, лишь скованные нервозностью, болью и желанием глаза бегают по двери, находящейся прямо перед носом. Соседи снизу наверное в бешенстве из-за мешающих им спать звуков, что раздаются по их потолку. Все словно на мгновение останавливается, лишь капли пота с уставшей шеи Намджуна стекают, задевая край его растянутой и старой серой футболки. Он наклоняется к полу и быстро слизывает слюну с раскрытых губ. — Я люблю тебя, — шепчет Намджун в щель между дверью и старым полом, — люблю... Чимин, кажется, за секунду оказывается на дне пожирающей его пропасти глубиной с дыру в сердце. А дыра все разрастается, поглощая в себя все, что находится рядом. Она не разбирается плохое это или хорошей, боль или счастье, любовь или обречённость, она не спрашивает, как и время. Она отбирает быстро, проходясь смертоносным цунами по ближайшим городам, останавливаясь лишь тогда, когда со стороны Намджуна снова слышится вой. Разбитый и нечеловеческий. Он раздирает обгрызенными ногтями лицо в кровь, под ними остаются только куски грязной, потной кожи. Чимин лишь зажимает рот ладонью и просит подождать совсем немного, лишь каплю, малость, несколько гребанных минут, рассыпающихся вечностью по кровавому запястью. Минута равна часу, а день равен месяцу. Ждать людям приходится, к сожалению, всегда. Ждать друзей, родственников и любимых на перроне, ждать у подъезда пока к тебе спустятся с квартиры, ждать окончательного приговора, отрезанного деревянным молотком, ждать время или бежать за ним вдогонку, ждать в очереди на автобус, за кофе или чаем, за билетами в кино, ждать начала или конца боя, леса, реки, любви. Ждать — самое дурацкое слово из всех самых дурацких, ненавистных и обрекающих. — Мы с самого начала были обречены на проигрыш, — Чимин как-то разочарованно улыбается. Вот только в чем он разочарован? В Намджуне? В их любви? В самом себе?.. Врачи приедут примерно минут через семь, Чимин думает, что завтра к восьми утра снова на работу.