Доверительные отношения

В безлюдном баре — мрак, тишь и запах спирта. Донна, слёзы сдерживая, опускает голову пристыдливо и опирается на стойку — ей бы воздуха свежего, а не смрада винного; историй бы, а не раздражённых вздохов. Она украдкой смотрит на Дилюка, но взгляд останавливается на атласном шейном платке, на алом камне — на чём угодно, но не на его лице. Оно совсем не безэмоциональное. Совсем не спокойное. В глазах — пламя ярче солнца. А губы… губы его губительнее жизни — то дело в речи. — Сегодня ты снова грубо обходился с Кэйей, — она говорит случайно, говорит специально — и сама не знает, что правда. — Он выглядел дружелюбным. Но это не так, да? — с надеждой спрашивает, хотя знает, что не услышит ни ответа, ни намёка. — Я была маленькой, когда твой отец… когда вы… — запинается та, потому что он становится с каждой фразой всё мрачнее и мрачнее — до дрожи в коленах. — Я ничего не знаю. Что вас связывает? Что произошло шесть лет назад? Пожалуйста, Дилюк, мне так не хватает всего от тебя. Дилюк редко уделяет ей достаточно внимания. Донна бы подумала, что её чувства безответны, если б не его влюблённый взгляд, который она ловит на себе временами. И реже он не делится с ней личным прошлым. Если быть точнее — никогда, только если это не краткие истории про винодельню или путешественника. — Скажи хоть что-нибудь. — Ты не понимаешь, — бросает Дилюк вновь сухо, грозно глядит на Донну, сжимая челюсть, и кожаные его перчатки хрустят от движений пальцев: он гладит её щёку, будто компенсируя внешнюю… злость. — И никогда не поймёшь. Смирись и не лезь. И он опять её отталкивает. Он снова не хочет видеть ту, и снова говорит что-то про «личное», что-то про «больное», про то, как ему плохо, но как не может поделиться с этим с ней — ведь боится плохой реакции, боится, что она от него отвернётся, и ему легче вовсе ничего не говорить, чем рисковать и доверять. — Но всё в порядке. Я могу тебя выслушать, Дилюк. Я от тебя не убегу, я же твоя девушка, — она пытается вразумить со спокойным тембром в обычно дрожащем голосе, медленно убирает его ладонь с лица, сжимает до скрипа. Чувствует не огрубевшую, горячую и человеческую кожу, а холодный материал перчаток. И Донна так устала. Так ей больше не хочется видеть этого противно-сухого, противно-благородного лица перед собой, слышать грубые слова, чувствовать, что от неё в очередной раз уходят, потому что она в очередной раз слишком «вмешалась» в его личную жизнь. Она просто хотела узнать немного больше о прошлом близкого человека, но… — Какой раз я говорю тебе перестать, Донна? Донна не хмурится — нет, ей совсем не злостно — только, едва дыша, глядит и дрожащими руками отпускает его ладони, оставляет за собой синяки. — Тебе настолько наплевать на мои просьбы? — Дилюк броско спрашивает, ранит, как всегда, и сдвигает брови до морщинки на лбу. Он смотрит на неё сверху вниз, придавливает разочарованным взглядом, становится только совершеннее рядом с Донной, с её невзрачным лицом и скучной реакцией, с её блеклыми глазами, на фоне которых подаренное им ожерелье из аметиста сверкает, как звёзды на безоблачном небе. И так Донна ненавидит эти украшения от него по-глупому дорогие, она не хочет снова… …снова видеть и Дилюка, и его красоту. Ещё немного, ещё раз она увидит красные мягкие волосы, собранные в высокий хвост, посмотрит в острые глаза, погладит по крепким плечам или же прикоснётся к жёстким губам — и сойдёт с ума точно от ненависти к себе. Её просто тошнит. Не от него, а от того, как с ней обращаются. Донна хочет лишь ласки. Лишь немного любви и заботы. — Пожалуйста, прости. Я так больше не буду, — в отчаянии говорит она, повторяет свою же ошибку, чуть ли не плача, не понимая, почему не может его отпустить. — Пожалуйста, мог бы ты не уходить? И ни слова не говоря, Дилюк остаётся рядом.