Ночная музыка

Его кости болели в холоде подземелья — он никогда не замечал этого раньше, этой коварной, почти уютной стужи, колющей, как дыхание дементора. Он никогда не замечал этого, когда был моложе, когда был слишком занят, шагая из одного угла в другой — жесткая накрахмаленная мантия шелестит, — бормоча заклинание за заклинанием и названия зелий, которые выстраивались в его мыслях. Но сейчас... сейчас даже огонь казался бледным — лишь тень того, каким должен быть: мерцающий светло-желтый в темном очаге. Перо казалось ноющим рукам мягким, кончик — мучительно острым; с него капали чернила на пергаменты. Эссе. Первокурсников. Слизеринцев. Он едва замечал их имена, едва замечал, что выводит на халтурных работах — оскорбление за оскорблением за оскорблением. Скучное перечисление было почти молитвой после всех этих лет — те же самые слова, та же самая бессмысленность, глупые лица, те же самые дети, ради которых он будет вынужден рисковать жизнью, если не закончится война. Если не закончится война. Но она закончилась. Небо теперь смиренно-серое, и люди больше не смотрят вверх, ожидая увидеть метку с черепом, бледную, как птица смерти, парящая над их домами. Но этого больше не будет. Больше нет угрюмых детских взглядов через холл, упрямого рта и зеленых глаз; больше нет торопливых голосов, ног, мчащихся к границе, волшебных палочек, укрепляющих защиту. Нет. Нет. Ничего этого нет. Теперь только треск огня — везде так тихо, тихо, тихо, как на кладбище, и ему кажется, что он будто похоронен здесь, в этом безмолвном камне, отражающем эхо, темном и влажном из-за растущего здесь мха. Даже днем он едва воспринимает свет: все яркие вещи — гриффиндорские красные и слизеринские зеленые — сделались в его глазах просто серыми. А может быть, это он стал слишком старым, чтобы видеть, беспокоиться и жить чем-то, кроме воспоминаний. Его мыслеслив оставался единственной вещью, которая не была покрыта пылью в этой комнате; он был единственным предметом, которым Северус пользовался, в котором нуждался, в этом сияющем серебристом взгляде в прошлое. Сколько часов он провел, заново переживая ночи заданий, пыток, звуки собственных криков — теперь таких прекрасных, звучавших музыкой, которой дирижировал Вольдеморт. Он начал понимать радость от всего этого. Сколько ночей он провел, воскрешая в памяти неприятные беседы с Альбусом, когда рот сводило от чая и ненависти, разговоры Поттере, Люпине и Блэке, — и похожие разговоры много лет спустя, полные усталости и горькой необходимости защищать, разговаривая о Поттере, Уизли и Грэйнджер. Он вновь вспоминал уроки окклюменции, когда обычный ребенок почти лишил его рассудка — вновь вспоминал обжигающую волну ужаса и желания, когда мальчишка увидел его сны. Он снова переживал ночи после долгожданной смерти Блэка, переживал ночи, полные тихого триумфа, то, как удерживал Поттера от драки; вспоминал слюну мальчишки, странно прохладную на своей щеке. Он переживал ночи, полные ледяной ненависти в зеленых глазах, наблюдений за шрамом, который увеличивался в размерах и становился болезненно-красным. Он заново переживал ночи, когда не видел этих глаз, хотя и заставил мальчишку обо всем забыть — тогда не было снов, грез и голодной неудовлетворенности. Он воскрешал в памяти ночь, когда Поттер ушел: он в конце концов окончательно рехнулся от ожидания. Проклятое пророчество, к черту его. Я готов. Я убью его. Люди умирают... Он вспоминал хрупкое запястье, стиснутое его рукой так сильно, что Поттер вскрикнул, а его кости хрустнули; он оживил в памяти борьбу у двери, неожиданно яростную и молчаливую, потому что не собирался отпускать мальчишку, не собирался. Он вспомнил рычание Поттера, а потом юноша рванулся вперед, и их губы впечатались друг в друга — его рот был удивительно мягким и теплым, как молоко, и терзающим; его зубы зло укусили Северуса, а потом он отстранился. «Я все помню», — прошептал он, и Снейпу, шокированному и неподвижному, пришлось отпустить его. Глаза Поттера блеснули торжеством, он поднял свой плащ и направился к двери, прижимая пальцы к губам, пародируя поцелуй. Он вновь воскрешал в памяти пульсирующие воспоминания, кровь просто кипела в венах, когда он — как был — прошел к окну и увидел темную фигуру Поттера, исчезающую в лесу. Он опять пережил моменты пустоты и неизбежности, когда понял, что ничего не расскажет Дамблдору. Он возвращался к последовавшим дням, полным ужаса и поисков, поисков Поттера везде — он знал, что Поттер не выжил, что Поттера нигде нет, и притворялся, притворялся перед всеми, что не знает, куда делся мальчишка. Он вновь переживал то холодное утро, «Пророк» в его руках, ледяной и хрустящий, сообщал о смерти Поттера — от рук Нарциссы Малфой после того, как сам Поттер убил Вольдеморта. Что за ирония — и он вспомнил, как его губы изогнулись, когда сквозь шум Большого зала прорезался вопль. Или ободряющий возглас. Он пережил следующую ночь, ворочаясь во сне: ему снился нежный рот, который он ненавидел, касания запястья, его рычание — он вспоминал и испытывал оргазм, вспоминал и кончал снова, а утром проснулся для того, чтобы провести уроки. Он воскрешал в памяти шепотки и косые взгляды, вопросы Дамблдора о том, почему в последние пару дней он почти не ест, но приближался четверг — похороны Гарри — и Дамблдору пришлось прекратить расспросы. Он вновь переживал невозможность преподавать зелья сразу после войны — еще не мир, но семьи уже не умирают. Но война окончена, окончена, и вдруг воздух стал легким, как перо, и Снейпу пришло в голову, что он свободен, что у него нет хозяина, которому надо хранить верность, но все равно не покидал свои подземелья. Он запер себя там, как темное создание, в клетке своих собственных сомнений — потому что не хотел свободы, потому что именно там до него в последний раз дотронулся Поттер. Те шаги до сих пор отражались эхом — пока он не подумал, что он может слышать их, услышит их, даже если больше никто никогда не придет к нему — те шаги возвращались эхом, а его рот все еще помнил вкус слишком юной кожи, и он бы сказал прекрати преследовать меня, хотя это исключено: конечно, Поттер не может преследовать его, ведь теперь он за вуалью, несомненно, со своей никчемной семьей, и это не его тень затаилась в углу у двери. Нет. Ничего. Теперь только воспоминания. Его волосы стали жирными и почти седыми, от мантии шел ужасный запах пота, кожа покрылась уродливыми порезами, а суставы пальцев — фиолетовыми и желтыми пятнами. Даже его кожа стала тонкой и белой, как бумага. Его кости болели в холоде подземелья. Перо мешкало, нежный нож, чернила кроваво-черные и спокойные на пергаменте. Он бы написал прекрати преследовать меня, но это было бы неправильно. Вот что он хотел сказать Поттеру. Вот что он бы не хотел услышать от Поттера. Перо замешкалось, пульс ослабел, и он прикрыл глаза. Здесь так тихо. Ничего. Только его дыхание. И потрескивание огня. Капля упала. Кап. Кап. Кап. Его нашли утром — он, впервые опоздав за всю свою преподавательскую карьеру, лежал на своих свитках: кожа холодная, глаза закрыты. Чернила опрокинулись и пролились на стол, а когда новый учитель на следующей неделе роздал проверенные эссе слизеринских первокурсников, один из студентов изумился, увидев странные каракули Снейпа на своей работе: «Я прощаю тебя. Все в порядке». Конец