Трус. Ни убить, ни подохнуть.

— Дорога открыта, будто я тебя держу. Ты можешь уйти — иди. Денис не дёрнулся с места, смотря прямо в упор глазами оленьими в дьявольскую ухмылку, не мог в глаза. В своих блестели градинами слёзы. Мысль одна: «Хозяин, не прогоняй, я же ничего не сделал». А потом Иван направил на него охотничье ружьё. Сначала на силуэт, а потом на ноги и в отчаянной улыбке своей он пытался спрятать жалкое подобие страха. А потом дух из тела вышибает с первым выстрелом и скрипом ломающегося для перезарядки приклада. Все встало на свои места и Денис побежал. Титов, казалось, бежит не из Топей, а от самого себя, периодически цепляясь за коряги, корни старых деревьев, но по факту за обрывки своей жизни и хрустящую скорлупу своей старой оболочки. Кукушка все куковала где-то вдали, точно намекая о том, что мертвое дважды быть таковым не может и он бессмертный. Всю жизнь мучаться: здравость мыслей на безумство поступков никогда не променял… Но это оболочка, змеиная кожа. Безвольная, что лежит мертвым телом у стен монастыря. Интересно все так же лежит или, если он перевернёт, то увидит своё лицо глубокого старика, съеденного раком, со следами разложения и из щеки лениво ползёт червь… Из него даже толковых опарышей для рыбалки не выйдет… Табличка Топей и Мудьюги встречалась уже третий раз между одних и тех же трёх сосен. Ноги ещё сильнее грязли в сырой земле, как в болоте, что иди по осоке, что нет… Когда он садился в поезд до Ада, то взял последний билет и сел прямо у окна. Он по уши в дерьме со сломанной лопатой в руках. Какая лопата, совочек для песка пластиковый, пока он сидит над разлагающимся трупом Совка. Только воздух свидетель. А теперь понимал почему всегда в отдалённых тихих деревнях все спокойно и хорошо. Просто ещё не было человека, кто рассказал бы обратное, вернувшись. Никто не возвращался. От себя не убежишь. Титов падал и поднимался торопливо, прибавляя ход, уже весь извалявшийся в грязи. Сырые вещи пуще прежнего пригвождали. В его голове что-то перещелкнулось, как пули в бабане пистолета, хотел сказать что мысли, но при попытке поймать хоть одну — натыкался на пустоту. Все между собой смешивались в обезличенное серое. Он устал. Следят даже в замочную скважину. Шубу с собой эту взял, с барского плеча, рыцарь квадратного стола и лобзика-то… Внутри него разверзся мрак. И на него одним глазком не взглянешь, как и с крыши многоэтажки не упадёшь чуть-чуть или слегка. Неведомо морозило, да по зубам было, когда будто «Halls» в рот закинул, а потом сразу водой запил. Отчего он бежит и к чему вернется, это же, в сути своей, одни и те же вещи. Это все ему кажетсякажетсякажется. Он не знает ни черта, ни черты… В его жизни давно засалены грязные, с разводами кофе, с клеем, что лезет из корешка, страницы, но он переписывает раз за разом чистовик, вырывает листы и переписывает. А вдали в потёмках горит река. С середины, разливаясь радужными разводами бензина, пузырями оставаясь на поверхности. Титов не может противиться силе тяжести и летит вниз, обдираясь о жёсткую землю, что с камнями смешана и понимает, что дальше идти некуда. Вброд не перейдёт. Языки пламени завораживали и приковывали к себе взгляд, что из-за площади воды расползались все больше. В воде была, видно, какая-то бутылка, что глухо разорвалась из-за давления. Денис закрыл сначала уши, а потом глаза. За что… Алябьев младший все время неслышной поступью ступал следом практически по пятам, опираясь на элегантную щегольскую трость с серебряным набалдашником в виде красноглазого ворона. Красное пальто с отложным чёрным воротником выдавало в нем Хозяина. Когда молодой человек оборачивался, чувствуя его на подсознательном уровне, то он терялся птичкой среди веток деревьев, то разливался меж камней маленьким ручейком. Было интересно насколько парня хватит, оттого он не спешил толкать его в спину к медвежьим ямам и кабаньим капканам, наоборот при случае уводил то скрипом, то громкими звуками, точно они играли в жмурки. Жмурки, где один хлопает из шкафа. Скелетов в нем нет, они, как и полагается, лежат все на кладбище. Хочешь что-то спрятать — прячь на втором месте. Даже когда душа заперта в клетке тела, она периодически по невидимым нитям Ариадны пытается вырваться и вернуться в свою прошлую жизнь… Титов упёрся лицом в речной прибрежный песок и простонал. По голове бил маленьким молоточком, пока в район щеки тыкался маленький цветок эдельвейса… Откуда он вообще здесь?.. Титов услышав запах цветов, озирался непроизвольно в поисках крышки гроба. — Балда ты, Денис, — медово и тягуче проговорил, щёлкая языком, Иван так приторно, что даже кристаллы сахара остаются, опираясь на трость скорее для вида. В ней прячется старого образца, но рабочая шпага, что в отличии от арбалета, не подводила никогда. С набалдашником волка, раскрывшим свою пасть. — Стоп, откуда ты имя мое знаешь? — слабо потянул голову на звук Денис и так и хотелось хоть эту ядовитую реку вброд перейти. Если утро придет, то прогонит его тут же — не нужно уже, как и дорогое яйцо Фаберже, лишь вниз… Оно ведь скажет «Умри!» — а ночь всегда умирает послушно, тая на склеенных соленых ресницах. — Хозяин леса, твою-то мать… Иван смотрит с ласковой улыбкой, подходя ближе и приобнимает за плечи по-хозяйски. Весь дышал вальяжностью и надменностью, да не отвечает. Выглядел почти что по-отечески, небрежно стянув мокрую леопардовую шубу с безвольного тела, что свинцом налилось, откидывая ее на грязный песок, как ненужную. Сам скинул с себя пальто с отложным воротником. Денис и рад бы засопротивляться, но пересохшие губы не могут выдать ни одного слова, вставшего комом в горле. Как будто играет в куклы. Куклы колдуна. Алябьев провёл мягко по волосам, забирая часть головной боли сквозь пальцы, оттягивая невесомо пряди отросшие на затылке. Все же он не отец, что мог реализовать колдовской потенциал в полной своей мере, ибо перенимать бразды правления деревни с гербом высохшего двуглавого орла, объятого пламенем, он не хотел. В обычном своём обличье носил на правом глазу повязку, чтобы не видеть действительности. Он не законсервирует вверенное в болотистом торфе, он лишь вовремя соберёт отправленные ягоды клюквы, пройдя по осоке. — Егерь за зверьем следит, отстреливает, а лесник за хозяйством лесным блюдит, где чего посадить… — пояснил, хоть в этом надобности-то и нет никакой. А голос гаденький такой, не сладкий совсем теперь, с правильно расставленными акцентами. — Ты не ответил, — хрипло вышло и бессильно у Дениса, он это буквально выплёвывал слова, отмечая, что стало легче. Действительно, стало легче. — Попрошу мне не тыкать, — спокойно изрек Алябьев, но воздух от этого спокойствия раскалился до предела и щипцы потоковые будто клеймили своим дыханием огненным белые Денисовы плечи. — Ишь выискался, хер баварский… — протянул сквозь липкий смех Титов, переворачиваясь, предоставляя взору ломающееся и скривлённое потоком хлещущей волновой боли беззащитное тело. Джинсы воды набрали и прилипли давно. Слабо дергается кадык под прозрачной кожей, пока по щеке тянется нитью вязкая, густая, пенистая слюна, а в горле — Сахара. — Ай! Голова… — Повтори тоже самое в лицо, — жестко и хлёстко, сразу ощутилась цепкая хватка пальцев на подбородке и приказ немой смотреть в глаза. Титов видел белеющее сплошное пятно лишь перед глазами, чувствуя удушающий запах леса, брусники и затхлого болота. Е г о запах. — Что?! А-а-а… — сдавил руками голову Денис. Колотило, заставляя содрогаться и давиться собственной слюной, заполнившей резко ротовую полость. — Нет... Башка, — а чувство, будто ее уже рубит ржавым топором старший Алябьев, утверждая, что ни убить, ни подохнуть толком, но чувствует кожаный сапог на щеке, укреплённый, как маршевый. Здравствуй, мама. Давай, я позвоню тебе ещё раз, помолчим, у тебя же помехи связи, а тут из сети только рыбацкая… Знаешь, неплохие нынче кроме погоды новости… Герой погибнет в начале повести. — Трус. Ни убить, ни подохнуть. — Хозяин… — Иван Витальевич, — Титову казалось, что его бьющуюся на шее Вену и стучащее в районе трахеи сердце было сложно не почувствовать и не услышать. Пульс бился неровно, а мысли были все такими же голыми и неприятными, как распахнутая настежь душа при факте расстёгнутой ширинки брюк. — Господи… — улыбка у Титова кривая, ломанная, а смех хриплый, булькающий. И в воде не сгорел, и в огне не потонул. — Он тебе не поможет, Денис, — и дотронулся до головы почти что даже ласково, глядя сквозь пространство в сторону, где месяц линял в луну. — его нет. Кресты все перевёрнуты. — Голова… Она… — плаксиво и жалко вырвалось с хлипом и слезами. Не голову сожрала эта опухоль, голова лишь часть человека, она сожрала его всего. «Боль лишь игра воображения». Четкие рамки бытия давно уже стёрли акварельные разводы желаемой фантазии, что нельзя было принять за действительность, не только из головы. Отравленная вода не могла дать токсичным краскам закончить светлый и яркий пейзаж, смешивая все в серость беспробудную от одного неосторожного мазка чёрной краски. Видения, сны, иллюзии, ложь… Хорош портрет… От него только он и останется, хоть и собственность это одна сплошная ложь, как и значимость, ибо после тебя ничего не останется, неизвестно кому перейдёт, не имей ты родственников. Никто никогда не расстроится, если он сдохнет, ибо он снова проснётся в чертовой реальности, в синтетическом нигде, среди мертвых поэтов и мертвых идей, где-то там в темноте, и все также будет мёртв внутри. Его сердце бесчувственное так и будет изредка напоминать о себе и своей незавидной участи ударяясь совсем тихо. Почему он сейчас его не слышит?.. Раненое сердце весит немного лишь тяжелее целого, нетронутого осколками битого стекла, клеем, изолентой… Боль старых шрамов забыть гораздо больше, чем новых, но в том и отличие шишек жизни, что даже счастье оставляет на теле отметины. Период полураспада мыслей не имеет чётких сроков, можно и всю оставшуюся чувствовать фантомные боли синяков, просто зная место отметин. Алябьев руками в волосы на затылке зарылся, мягко надавливая на точки, что сочатся энергетикой, как пулевые отверстия. Страх в нем был силён, пока он не посмотрел ему в глаза. А он ведь запихнул себе дуло в глотку с отвратительным привкусом свинца, оседающим на небе, и грязных уличных монет, что ребёнком тянешь к себе в рот. Второй рукой пригоршню песка загребает, по щекам, лбу и шее растирая, хлест холодной воды… — Повторяй: не больно, — Ивану порой мало своих рук, ибо сначала их и деть-то некуда, достал из складок своего же пальто, что висело на плечах Титова бутылку с водой. Драуги сохраняют все увечья, что получили при смерти и остатки тканей нервов и чувств, что сопутствовали в последнее время. Понадобится более сильный токсин. А чертово небо Аустерлица падает, как лондонские мосты. Голова у Титова закружилась, голос Ивана слышен был отдаленно, словно между ними расстояние в версту, а он под тяжестью аркана уходит под толщу воды. Требуемые слова никак не генерировались на языке, вместо них шло истошное звериное рычание. Денис борется. Перед глазами мелькнул руль автомобиля и треснутое лобовое стекло, подушка безопасности что ломает рёбра гораздо сильнее упершегося руля от удара об воду, или вошедшего стекла в тело, металла. Трещина со скоростью света расползшаяся вдоль и поперек, приближая момент истины. Нагретая в руке и сжимая крестовая отвертка. Ладони покрыты горячей вязкой кровью, что брызгала из артерии, ноги в ледяной воде… Если души нет, то что тогда уходит в пятки со страху? Отвар, которым напоил Алябьев, внёс в картину новое, то, чего и не было, влияние извне. Мысли рассеялись. Денис промычал в попытках сказать нужное словосочетание. Справа на него смотрел окровавленный Алябьев старший, обнажив звериный оскал с гнилыми зубами, жутко, сзади — приливала будто вода. Растертый на лице и шее песок намок. С волос и ладоней Титова по каплям стекала мутная речная вода, что отдавала каким-то горючим и маслом машинным. Боль сменилась ужасом и вновь взяла шествие, как застывшая смола хвойного дерева. Момент смерти пронесся перед глазами, прежде чем он смог вернуться… — Не… больно… Не. Не больно! — Денис упал на колени с опущенной головой вновь, а пальцами врылся в землю, и буквально кричал нужное. Выталкивал усилением из легких застоявшуюся воду, такого цвета у Алябьева и глаза… Стылые, неживые, потухшие в правде, но сверкающие во лжи. Он закапывал водицу солоноватым песком, им же растирал лицо до красных полос жгучих. Взгляд упирался в толченое стекло детского калейдоскопа, что плясало где-то поглубже тихого омута. В его омут черти приходили топиться, а уж что там водилось… Что толку ножкой его трогать, если ныряешь с головой, да и так ли больно стеклу, как красиво ребёнку? — Мне не больно. Не больно мне. Не больно, — как мантру твердил он, активно осушая волосы сыпучим песком. Но на самом деле где-то очень глубоко внутри болит. Плакать лежа на спине, правда, неудобно — слезы затекают в ухо и становится щекотно, но он, как рыба вышвырнутая на воздух, с крючком в губе, на бок валится. Сваренный с лавровым листом, подумает, что увенчали лаврами, не о том, что сгнил с головы. Жизнь поимела его смысл. С этим занятием в голову резко втемяшилось, как отверткой в шею, осознание собственной смерти. Этот мир, покрытый тонкой радужной плёнкой мыльного пузыря, лопнул. — К воде даже не думай прикасаться — растворитель, — звучало, как приказ. У Ивана черты лица заострились, голос стал легче, манернее, авантажнее, да будто имеется какой-то водоотвод другой и запечатывание в голову. — она тебя тянуть будет, а тебе нельзя… Вода память отшибает, мутнит разум, создаёт ложные воспоминания, а это родниковая, с Мертвой Горы. Я хочу из тебя вытравить то, что загнал отец по самые гланды. Ему лишь залог, мне остальное. Будет больно. — Зачем я тебе нужен… — сел по-турецки Денис, упираясь лбом в сложённые на песке ладони рук. — Ты приехал ко мне, тебе был нужен я. — чувством собственной важности Алябьев не упивался, он его медленно расцеживал, смакуя. Не обязательно было становиться трупом, чтобы прийти на кладбище разбитых надежд. Жизнь же несбывшееся обещание. — Я не к тебе приезжал, а в монастырь! За чудом приехал… — огрызается Титов, становясь похожим на напуганного злого щенка, но ни рыка не выходит, ни чего-то на него похожего. — Но ты ничем не лучше, других чудес не бывает. Чудеса в обмен на людей, годы жизни, физическое и психическое здоровье… С тебя все началось, тобой все должно и что…? — интригующе и каверзяще спросил Алябьев, сверкнув тёмными глазами. — Закончиться? Убить хочешь, как Элю? — улыбка маниакальная и отчаяния трогает уста, дёргает уголки губ. Он и так в его власти целиком и полностью, до того, что его запах жухлой травы и влажного леса с горечью ягод облепихи оседает на ветвях легких, впитывается в самого. — А ты уверен, что она мертва? — как «нурофен»под язык катится таблеткой прикосновение. Тела жителей не могут жить без души, подпитываемые лишь какой-то частью жизненной энергии, что теплится в теле, как в клетке, периодически вспоминая о своей прошлой жизни, но не находя выхода. Потому и начинается санитарство в лесу. — Я уже ни в чем не уверен… Папашку помнишь? Тоже уйдешь на корм речным рыбам когда-то… Старший смертный, значит, ты такой же. Вы все такие… Только вот тебе до Хозяина ещё учиться и учиться… Так что меня не трогай! С другими что хочешь делай, а я здесь сам по себе. Нет у меня хозяев. Я в игры в ваши играть не буду! — Дениса пропирает, пропитывает растворителем упомянутым, что мысли полощет, как сырое полотенце по металлической доске, останавливает только рука крепкая и хваткая, когда Алябьев на корточки присаживается, за подбородок хватая. — Городам нужны герои, деревням — санитары. А с тобой, думаю договоримся, если будет желание, — «все же перевозчик душ это не пыльно.» Хозяин он хлебосольный. Разница большая: поставить на колени насильно или заставить встать по собственному желанию. Единственное, что их различает это степень изощренности насилия. Он будто всех острых и неосторожных слов не слышит, но отмечает.— Однако, я могу тебе помочь, раз ты приехал за чудом, но и плата будет соответствующая… Все что можно измерить деньгами, уже сразу дешёвка. — Мне домой надо, а не помогать… Тупик из двух стен… Я либо останусь здесь и буду служить тебе, видимо, пожизненно. — смех ещё хрипче вырывается из горла, расцарапанного собственными руками, снова тянет дотронуться, но ладонь перехватывают. — Либо вернусь и умру через месяц, когда рак не на горе свистнет, а в бошке. Если вернусь… А ведь я отца твоего убил… — Не столь велика потеря. — А… И все равно почему-то тебе нужен. Ни Макс, ни Соня, ни Эля… — он стучал в открытую дверь пустой квартиры и не мог понять. — Не просто это так… — Вы все достались мне в наследство. Вы моя собственность. Не тешь себя иллюзией собственной исключительности. Одна предательница, второй желтый журналюга продажный, помани пальцем — родину предаст, третья сломанная, пластиковая, только один из вас оказался живым и не разочаровал, — с батей они бы ещё побадались за Дениса, но волей случая Алябьев победил. — А победителю полагается приз. Ты можешь с легкостью вернуться, если правильно попросишь, если есть к чему возвращаться, — мягко проводит по плечам, приобнимая одной рукой, по-отечески. Только у Дениса отец был блядский. Опоры в нем, прямо, как завещано, не чувствуется, а наоборот чувство отчетливого толчка в спину прямо в бездну. — почему ты в такой уверенности, что тебе нужно нести неотрывную тяжкую службу ещё и пожизненно? Прямо: плати налоги, веди хозяйство и сдавай почти все без остатка в колхоз, никакого тебе пособия даже как ветерану труда и живи ты не на зарплату, а на трудодни… — Потому что по-другому не бывает! — ощетинивается на лощёную улыбку Титов, а сам получает невидимую, но ощутимую пощечину, вздрагивая всем телом, когда Алябьев вытирает ему рядом уголок губ и подбородок. — Людям эта служба за счастье. — отзывается Иван с глазами стеклянными, но с застывшим смехом в уголках самых. В глаза ему смотреть невозможно, отвести точно так же. Он все ждал, когда, может, начнётся что-то новое и все резко и беспощадно кончилось. — Здесь чего с людьми-то происходит?! — нервный смешок вырывается и он тут же закрывает рот себе рукой, но уже поздно: — Они слаще пилюль не видели! — Все пилюли лишь плацебо. — это забивает ржавый гвоздь в крышку гроба с треском рассохшегося дерева. По телу пробегает волна мурашек, он заряжен на двести двадцать и окунут в воду, вот-вот должен был заискрить. Что для него хуже могло быть хуже страха сказать правду? Страх только услышать ее.— Они знают за что мне несут ее. Я — гарант того, что с ними ничего не случится, что все будет ровно, как заведено, нет ничего прекраснее уверенности в завтрашнем дне, правда Денис? — Правда. — согласился сквозь зубы Титов и игнорируя руку протянутую поднимается, пошатываясь. Его всегда преследовал страх перед следующим днём, что этот вечер стал для него последним. Жить не новее, чем умирать, однако липкий ужас и сковывающий в своих ледяных объятиях страх — это болезнь, и, если его не излечить, он жрет к чертям. — Они счастливы. — Счастье у них какое-то больное, — мотнул головой Денис, не желая признавать правоту младшего Алябьева. — А у тебя лучше? У тебя самого здоровое счастье? — ответ, конечно же, нет, тут даже не надо гадать, ни на ромашке, ни на чем-либо ещё. Титова дёрнуло, когда Иван волосы отодвигает, в глаза смотреть хочет. — Но ты можешь стать счастлив. Абы кто в Топи не попадает, они не всех принимают. Теперь не умрешь, это было бы слишком просто… Ты же привез четверых? Трое за одного, достойно, не много, не мало. Все же не каждый бы на это согласился, а ты наверняка предполагал, в тебе это есть… — он ухмыльнулся паточно — Ты, безусловно, можешь добраться до станции, собрав вещички. На машине или пешком, я тебя же не держу, в самом деле… Можешь лично убедиться, что поезд движется по кольцевой дороге вокруг Топей, я лишь сократил тебе время узнавания этого факта до пары минут. Топи могут стать и твоим домом тоже. — ухмыльнулся снова, только на этот раз победно, с остротой, точно Титов уже вывесил перед его лицом белый флаг, перекатывая в руке трость и смотря чуть сквозь — Люди… Люди разные времена видели. Но порой слепым жить гораздо проще. Слепым, глухим, немым. Люди без хозяина, что слепые без поводыря и трости, — периодически перемещая ладони с одного органа чувств на другое, проговорил Алябьев. — когда все слишком хорошо, то люди начинают наглеть… А если наглеть, то их нужно ставить на место, иначе какой же ты тогда предводитель? — Вы ужасный человек… Не человек… Черт знает… — зашипел практически по змеиному Денис, понимая, что сейчас на нем могут, руке дотянуться не далеко, две маленькие раны от клыков. — Просто честный. Это мир ужасен. Не раздумывая, Денис поднял вполне себе здоровый взгляд на Ивана Витальевича и спросил открыто, непроизвольно дёрнув губы на секунду в усмешке: — Я умер? Но не был бы он Титовым Денисом Олеговичем, если бы остался доволен простым «да» или «нет», а посему продолжил заваливать вопросами с появившемся огоньком в глазах: — Что я теперь такое? Какая у меня цель? Другие смогут меня видеть? Смогу ли я умереть окончательно или навсегда останусь этим? — он помедлил, но слова оказались быстрее, чем мысли, ведь он потерян и не найден уже чуть больше, чем навсегда и лишь немного меньше, чем на ничего. Хотел ощутить привкус картон и прищур этот его сучий, — Как мне расплатиться за отца? Иван думал порой, на него временами находило чтение старых книг в монастыре, о лимбе. Их деревня это своего рода временная петля, место, которое на карте есть, но его в то же время и нет, жестокое далеко, что напрасно и далеко. Усмехается. Он не мог даже предположить, что чувствовал парень в тот момент, отметил лишь яркое изменение погоды, точно само место пыталось воспрепятствовать. Как в нем самом боролось две полярные и противоположные друг другу натуры, что не могли уравновесить друг друга. Хозяин вычертил вокруг тростью круг, проговорив про себя что-то нечленораздельное, он — Сила леса, лес должен ему подчиниться. Все-то о папаше деревья шепчутся, все-то слышится бульканье не таких далёких болот с поспевшей не по времени сочной брусникой. Не признают… Охоты требуют. Живенького просят. А черт он с два этому лесу отдаст, сам решит, что этой грешной земле надо! Отец его рыбак, а он охотник. — Все мы здесь когда-то умерли, вы вот по дороге сюда, но уже пересекая границу Леты, — вполне спокойно говорил Иван Витальевич — живые… А среди живых мертвецов есть живее, кто душу имеет. Слышал когда-нибудь о драугах и памах? — губы скривились в усмешке, когда он ровно с той же манерностью оттянул волосы и тут же обратно заставил нагнуться, отходя. Ходил, как кот баюн вокруг, хотя, скорее как удав, выписывал кольца перед кроликом. — На них наша деревня и стоит. Кольцов, девчонка с тёмными волосами, в розовой шубейке, всё это пустое, сосуд, в который Пам, эдакий Румпельштильцхен, вдыхает новую жизнь. Человек человеком, ткется из остатков энергии и живет по наитию далеко не самостоятельно. Он материален, у него есть эмоции, желания, как у обычных людей, совершенно обычных, просто возможностей реализации больше. Иерархия сущностей в зависимости от грешков при жизни. А они пусты, потому что того, чтобы их сильно удерживало в мире живых нет, топи сюда таких и затягивают, делая рабами своего уклада и они не сопротивлялись энергии этого места. Хотя Эля хорошо держалась. Но всё можно сломать, было бы желание, — улыбка змеей разрезало лицо, делая его похожим на маниакальное, у глаз собрались от неё первые морщинки, обрамляющие взгляд с безумной искоркой — Мертвое может умереть дважды только от рук живого человека, Денис. Есть люди, которым не нужна ночь — они и так живут во мраке. Ты ведь самый первый выпил из Леты и ничего, есть что-то, что действует, как антитоксин, твоя живость, — подытожил Иван — Вода это то, что держит от бунта, они же не имеют души и иллюзия их самодеятельности и принимание себя, как живого, лишь иллюзия, охотятся за душами живых. Такие, как отец Илья, например, ловко сообразил правда? Сидевшие наши, м, прекратили употреблять, пришлось убрать, потому что больную особь по законам леса надо отстреливать… Сезон Охоты. Их может остановить только хозяин, обезглавливание, утопление, сожжение. — почти что инквизиция — А сейчас живых тут совсем не много. Ты, да я. Тем не менее мёртвые не могут установить порядок среди мертвых, Денис, жертвы нести во имя, чтобы шла подпитка да, Хозяева за счёт того и вечные. Годы чужие уходят, вот как думаешь, сколько мне лет? — со смешком спросил Алябьев. Он не хотел сильно грузить, но тем не менее в двух словах это не объяснить, исключительно на практике. — сто двадцать семь. Цель… Собирать души, чтобы самому не подохнуть и следить за порядком заместо моего отца? У леса всегда два хозяина. Егерь и Лесник. Лесник следит за состоянием растительности, например, по миру больше путь дипломатии, а егерь за охоту, животных, путь силы. Убив его, ты тем самым перенял на себя его долю… Порождение не всегда на это способно ввиду того, что убил его ты, а не твоя вторая половина. Это как змее сбросить вторую кожу. Твоё тело лежит же у монастыря. А отец, да выродится заново, пройдёт круг старения до момента смерти, но для этого нужно слишком много времени и желание кого-то его воскресить. У меня нет. Дед бы сказал лет пятьдесят подождать, не самый из него талантливый… Некромант же, правильно? А из него был скверный правитель. Должна быть сменяемость и преемственность. Но повторюсь, ты можешь отсюда уехать, но ты знаешь, что за этим последует. Это чуть больше, чем навсегда и лишь немного меньше, чем ничего. Хриплый виток мокрого кашля Алябьев в себе подавил, потому что поперёк трахеи встаёт плотный клубистый дым, расползающийся внутри. Темный, почти чёрный, похожий на трубный банный. На ладони с разводами желто-оранжевыми осталась самодельная блесна, по типу отцовской, сделанная из крышек металлической банки, с растроенным крючком. Чувство, как будто проглотил лезвие, но лишь языком по губам ведёт, не особо думая остается ли что-то, что нужно будет стереть рукавом пальто. Все равно, он не чувствует. Иван терпеливо ждал, сложив руки на груди и каждое движение цеплял въедливо, точно иголками колет, да рыбачит талантливо, но статичен, мимика говорит за него. Слов достаточно. Алябьев ввиду лёгкого налёта театральности любил играть интонациями, тонами, сопровождать жестами, но это придётся отложить в дальний ящик, уступая место немногословности, резкости, чёткости и чертствости. Было что-то от карлика братьев Гримм, но в том же и смысл. Правда, будто у него есть выбор, в это легко поверить, но очень сложно разглядеть мелкий шрифт и в жизни никогда монета не вставала на ребро, орёл, Денис? Или решка? А в небо летит монетка с одинаковыми сторонами. Негатив — это всё, что вынес с городской свалки отброс. Денис обернулся через плечо и увидел пылающую радужными разводами бензиновую реку, будто только что небрежно была кинута спичка, языки пламени устремились ввысь и их огненные покусывания оставались ощутимыми щипками на коже. — У реки гром грохочет, сейчас сверкать начнёт, шел бы ты домой, Деня… — сладко протянул под непонимающий взгляд Дениса Алябьев, заходясь в приступе лёгкого смеха. Он взял в руки ружьё, что до этого находилось около пня и вальяжно, властно, сломал приклад для перезарядки. — Поиграем в прятки. Сможешь за пять минут отсюда добежать хотя бы до перелеска на той стороне и надежно спрятаться — охота тебя обойдёт, а нет… Значит, нет. Денис глядел тоскливо на реку, но все равно побежал, себя вообще не помня. Захотелось в этот момент налететь невыразимо на Макса, уткнуться в шею и плакать-плакать-плакать от сковавшего страха и того, как ему плохо. Он поддержал бы, обнял в ответ и успокоил. А тот в свою очередь же разбежавшись, прыгнул со скалы… Был человек и вот его не стало. И в огне же не тонул, и в воде не горел. — Марко! — прикрикивает Алябьев, глядя как возится в мутной и грязной воде Титов, переходя вброд, стараясь воды не наглотаться. Огненные куски с подачи Ивана расходились пред ним, как море пред Моисеем. Послышался первый выстрел. Он не заставил Титова согреться, лишь зажать голову руками. Равнодушен к людям был, но поможет растениям. — Почему ты не говоришь «Поло»? — закатывая глаза протянул Иван — Правил не знаешь? Ты же знаешь, что я тебя не отпущу, правда? Голоса внутри, как сорвались с цепи демонами, что ежесекундно требовали вхождения в тела новых струй обжигающей магии. Их надо кормить по расписанию. И требуют не старшего Алябьева. Он боле не хозяин. Иван. Нет, он не как отец. Он хуже. Гораздо хуже.