В тени солнца

Иногда Ремус наблюдает за Сириусом холодным серым взглядом, в котором ясно читается: Сириус рехнулся. + В конце концов Сириус сам выносит себе приговор. Он через силу предлагает помощь. Неестественная тишина давит на комнату; Вэнс неловко ерзает на стуле, Шеклболт грызет ноготь на большом пальце. Ещё не открыв рот, Сириус знает, что Дамблдор согласится — отчаянные времена, отчаянные меры, — и отворачивается. По Ордену пробегает напряженный шепоток — одновременно благодарный и полный тревоги, и за знакомым поблескиванием очков-половинок Сириус видит безумную тьму Азкабана. Раньше обходились без суда — тогда почему в этот раз должно быть по-другому? + Дом встречает его резким Contractus Nerviosa. Первая в дверь вошла Макгонагалл, как позже будет вспоминать Сириус, протащив к себе комнату бутылку огденского виски, будто он до сих пор школьник, а Джеймс хихикает ему в плечо — он с трудом глотает, и его начинает трясти. Воздух затхлый и спертый; Сириус вдыхает пыль и безумие; думает, чего же ждут стены. Молли вздыхает (сырость медленно распространяется по потолку и пережевывает гниющие занавески) и прищелкивает языком (Макгонагалл спотыкается — пол выглядит так, будто кто-то порубил его топором), уперев руки в бока. Сириус идет в кабинет за выпивкой, а Дамблдор вызывает Помфри. Смерть превратила его мать в чудовище. В нечто, что он не в силах забыть, но и не может узнать. Она начинает кричать до того, как закипает первый чайник Молли, и руки Сириуса трясутся, в то время как ее тирада отражается от крошащихся стен. Ему тринадцать, и он предатель. Ему шестнадцать, и он изгнанник. Ему девятнадцать, и он единственный ребенок. Ее голос искрится холодом, который скользит по коже, и Сириус дрожит, несмотря на огневиски и летнюю лондонскую жару. В Азкабане было тихо. (когда дементоры уходили) (когда кузина не смеялась) + Дом на Гриммолд Плэйс кишит Уизли; глаза режет от веснушек, рыжих волос и спокойных улыбок. Они слишком яркие; Сириусу приходится зажмуриваться от сильного огня и блеска белых зубов. После долгих лет горькой тишины смех кажется чужеродным, и Сириус в глубине души знает: дом не слишком доволен. Ступеньки скрипят под его ногами, когда он дышит; волосы Джинни лежат на плечах, аккуратно убранные с лица черной лентой; кидая беглый взгляд, Сириус краем глаза видит Лили, а Лили напоминает о Джеймсе, а Джеймс напоминает о Гарри, но Джеймс умер, а Гарри пока у магглов, а Сириус с Лили никогда особо не ладили. Сириус ест, а вокруг болтают: один Уизли, два Уизли, три Уизли, четыре... Он изо всех сил пытается запомнить имена детей, но имена, да и не только они, слишком быстро выскальзывают сквозь прорехи памяти. Самый младший из парней — Рон, как Сириус позже напомнит себе в ванной — предлагает поиграть в волшебные шахматы после того, как солнце садится, а затхлый воздух сдается под натиском запаха жареной свинины и картошки. Рон — странная тень, ленивая подростковая путаница слишком длинных рук и ног; на голубые глаза падает рыжая челка. Сириус замирает. В гостиной холодно, несмотря на огонь, который весело трещит в углу; в окно видно небо, оно красное, похожее на багровый кровоподтек. Сириуса никогда не интересовали шахматы. Остальные пытаются развеселить Сириуса, будто боятся того, что случится, если предоставить его самому себе. Этому же парню просто хочется внимания; ему скучно, а его семья — Билл, Чарли, Фред, Джордж, Джинни — повторяет Сириус, забираясь в кровать, — слишком занята, чтобы поиграть с ним. Сириуса обижает благотворительность, но эгоизм он уважает. + На ланч сандвичи из мягкого хлеба, на котором слишком много горчицы; послеполуденное солнце — кричаще-желтое. Разговор перетекает на ситуацию в министерстве, длинный рабочий день Артура, несносное поведение Перси, неспособность Фаджа отличить ежа от елки. Молли порхает вокруг стола, как колибри: много о себе думающая, занятая только с виду, постоянно зудящая, а Сириус щедро разбавляет чай виски. Руки у него грязные — лазил по давно заброшенному подвалу. В прихожей домовой эльф воет над кучей мусора, который Сириус собирается выбросить. — Ненавижу солонину, — мрачно говорит Рон, когда его мать отходит, а Лили… нет, Джинни — Джинни, Джинни, Джинни — тихо предлагает трансфигурировать ее в ветчину. + Гобелен наблюдает за ним. Он висит на бледно-оливковой стене, как карта, атлас безумия и чистокровной гордыни, и золотое тиснение блестит, когда на него падает свет свечи. Сириус вдыхает, нерешительно поднимая руки, прислушиваясь, как жужжат занавески с силой сотни докси. Он касается прожженной дырки — Альфард, и обуглившийся край ткани на ощупь жесткий и шероховатый. Письменный стол трясется; его ножки стонут, будто ящик неистовствует внутри своей деревянной тюрьмы. Регул, безмолвный и мертвый, смеется над ним, а Сириус обводит пальцем линию, которая связывала их, пока не оборвалась. Тень брата; неполное воспоминание, затуманенное горечью. Сириус не думал о нем многие годы; дементорам слишком нравились его неудачи. Он думает об остальных — Исле, Финеасе, Мариусе, Цедрелле — тех, кого он никогда не знал; тех, что рассыпались в прах еще до рождения его родителей. Дверь со скрипом открывается; Сириус подцепляет ногтем оборванную нить и задумывается, за что же эти кузены были выжжены с семейного древа. — Сириус? — О, — отвечает Блэк. Рон маячит в дверном проеме, стиснув в руках керосиновую лампу. — Не забудь о докси. — Хорошо, — бормочет Рон, украдкой косясь на занавески. — Ты не видел мою сестру? Джинни должна помочь маме с обедом, а если она не появится, помогать придется мне. Сириус качает головой. — Без понятия. Тут её точно нет. — Ужасная штука, правда? — спрашивает Рон, подбородком указывая на гобелен. — Я смотрел на нее прошлой ночью — Фред на спор заставил меня до неё дотронуться. — Он шевелится, и странные тени от керосиновой лампы кружатся вокруг его ног. — Тебя тут нет. — Нет, — тихо отвечает Сириус. — И не было. (Исла, Финеас, Мариус, Цедрелла, Альфард, Андромеда, Сириус) (вот они — обманутые надежды) (вот оно — зло) + — Шах и мат. — Что? Где? Улыбка Рона среди теней кажется яркой. + Его магия беспорядочна. Непредсказуема. Необузданна. Сириус сидит внизу лестницы, прижавшись плечом к перилам и положив обшарпанную палочку на колени. Его собственную сломали министерские через четыре минуты после того, как портключ выбросил его около Северного моря. Эту он нашел — эбонит, перо феникса, десять и три четверти дюймов — на чердаке в груде мусора, промаркированного «Поллукс Блэк». — Scourgify. Ковер не снисходит до ответа. + Рон удивляется: в комнате темно и затхло. Гиппогриф — Клювокрыл, вспомнит Сириус с утра, когда Молли скажет об этом за завтраком, — спит, прижавшись крылом к согнутой коленке Рона. Она в веснушках, и Сириус молча маячит на пороге. — Мама зовет, — мрачно объясняет Рон; в комнате воняет птичьими испражнениями. — Да? — осторожно спрашивает Сириуса. — А что ее так разозлило? — Ничего, — отвечает Рон и отрывает выбившуюся из шорт нитку. — Она просто сумасшедшая, а я устал убираться. Сириус вздыхает; глухой звук заглушен шепотом стен. Они все устали убираться; дом медленно берет их измором. Рон шевелится, шаркая голыми ногами по пыльному полу. — Жаль, Гарри нет. Он кажется маленьким и усталым; Молли медленно берет измором его. Сириус понимает, что он вырос из обносков, оставленных братьями. — Я тебя не видел, — говорит Сириус, и дверь закрывается за ним с резким скрипом. Внизу кричит Вальбурга. (Регул был лучшим сыном) (Регул был настоящим наследником) + Он не выходил из дома уже несколько недель. Он не может дышать; холод сковывает его изнутри. Дом же прикидывается другим: все ходят в шортах и легких рубашках, вопрошая, когда же закончится бесконечное лето, но Сириусу холодно. Все замерзло. Голос матери гонит его вверх по лестнице и кристаллизуется в углах, а выцветшие обои холодом заставляют чувствовать себя живым. Стены деревянные, а не каменные; призраки рыжие и веснушчатые, но ничего не изменилось. Он по-прежнему гоняется за тенями. Он по-прежнему спит, чтобы видеть сны. Он по-прежнему наблюдает за бесцветным небом из-за оконного стекла. + Утро сырое и скучное, и со сдержанной улыбкой появляется девчонка — Марлин, Гестия, Гермиона. Небо, низкое и будто переваренное, давит через кухонные занавески, и, встретившись с неуважением, дом клокочет от бессильной ярости. Когда Гермиона делает вдох, он сотрясается от отвращения до самого основания. Мать кричит так пронзительно и леденяще, что Сириус мечтает о кладбищенской тишине. Гермиона повсюду, она вторгается на тщательно охраняемую Сириусом территорию. Молли суетится, получив очередную возможность быть полезной, и Сириус устало отступает вверх по лестнице с раскалывающейся головой и чаем, щедро разбавленным виски. Огневиски обжигает горло и согревает желудок, но холод упрямо не уходит, и Сириус находит тепло в острых следах от перил на лопатках. Рон бросает их еженощные игры, чтобы смотреть, как Гермиона читает. Кушетка старая и пыльная, и сидят они друг от друга до неловкости далеко. Рон поднимает взгляд, когда стоны в коридоре объявляют о приближении Сириуса. В комнату вкрадывается тишина, устраиваясь в углах и замирая под шагами Сириуса, а Рон покусывает нижнюю губу. — Привет, Сириус. — Привет... — и имя Рона вертится у Сириуса на языке — он почти произносит Ремус, или, может, Регул, хотя Люпин не был силен в шахматах, а поиграть с братом Сириусу в голову не приходило. Огня нет, а Рон очень рыжий. И когда Бродяга устраивается напротив холодного очага, Сириус думает, что на вкус он может быть как солнечный свет. + Ремуса не хватает ему больше всего. Тринадцать лет выросли между ними стеной, и те пару месяцев, что они провели, прячась в лачуге Ремуса на морском берегу, только поспособствовали их дальнейшему отдалению друг от друга. Они осторожны до нелепости. Мосты между ними тонкие и призрачные — убийца, которого они не могут найти, и мальчишка, который будет с магглами еще несколько дней, и иногда их прерванные разговоры громче стен, а тихие извинения Сириуса пытаются тяжело и горько сорваться с губ, но застревают где-то в глотке. — ...и потом ты грохнулся с лестницы, — говорит Ремус, вспоминая одно из школьных приключений. — Ага, — отвечает Сириус без всякого выражения. Ремус серый от усталости, болезненно чужой, и Сириус, вспоминая Джеймса, и навозные бомбы, и портрет чокнутого рыцаря, не может собрать все воедино и наложить на такого Ремуса. — И тут появляется Филч, помнишь? Ты как раз долетел до последней ступеньки, — продолжает Ремус. — Джеймс в отключке, все еще под плащом, разумеется, зато прямо посреди коридора, а ты валяешься, как куль с мукой, и орешь во все горло… Дверь со скрипом открывается, и в тенистой тьме вырисовывается силуэт Рона. — Извините, — тихо говорит он, нерешительно и хрипло после сна, трет лицо рукой и ерошит рыжую челку длинными пальцами. — Бурная ночь? — спрашивает Сириус. В голосе нежданно проскальзывает злость, и Ремус со стуком ставит чашку с чаем на стол. — Если ты за едой — она кончилась, — спокойно произносит Ремус. Слишком спокойно. — Ты почти всё съел за ужином, а близнецы прикончили остальное. — Нет, — с улыбкой говорит Рон. — У меня шкаф загремел, я проснулся и не смог заснуть, и подумал, может, Сириус захочет сыграть в шахматы. — Сейчас уже немного поздно... — начинает Ремус, но Сириус встает. — Не волнуйся, — перебивает Сириус, и хмурый вид Ремуса удерживает его от того, чтобы взять Рона за руку. — Я слишком устал, чтобы оказать достойное сопротивление. + — Шах и мат. — Вот черт! И Сириус понимает, что еще не разучился улыбаться. + Рон на вкус не как солнечный свет; если только солнечный свет не похож на вкус слюны и того, что мальчишка ел на ужин. Сириусу все равно; ему тепло впервые за несколько недель. Рон приглушенно хрипит, и у Сириуса перехватывает дыхание. Воздух слишком тяжелый, а дом кричит так громко, что все Уизли и все тени должны уже бежать вниз по лестнице. Они на лестнице. Сириус поворачивается; старое дерево скрипит, а его локоть упирается в перила. Рон под ним, растянувшись на ступеньках, как пыльный плешивый ковер. Сириус все целует и целует его, не в силах остановиться. Рыжая челка под пальцами, веснушки под руками. Рон подтягивается; его возбужденный член утыкается Сириусу в бедро. Сириус дергает за молнию джинсов, и пронзительный скрежет прерывает гул сплетен, которыми стены обмениваются с полом. Сириус вжимается в Рона, стонет ему в шею, и рука Рона тут — потные пальцы пробираются ему в брюки. Сириус вот-вот кончит, но он и так был на грани до того, как все началось. Рон молодой, теплый и живой — гораздо живее тех, кого Азкабан оставил позади, и прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Сириус касался чьей-то кожи. (иногда Сириусу хочется, чтобы эта кожа принадлежала Ремусу) (иногда Сириусу хочется, чтобы он помнил, а иногда — нет) Рон выгибается под Сириусом и вытаскивает его член. Сириус снова целует парня, потерявшись в сплетении языков и губ, и дом исчезает в белой вспышке. + И внезапно появляется Гарри. Все это из-за него — из-за него все прячутся; из-за него все ждут, и вот теперь он вернулся. Кажется, что на кухне лишь он один — все смотрят, как он, наклонившись над столом, ест. Гермиона успокаивается. Молли готовит печенье и глухо напевает, делая тесто. Что-то взрывается в руках у близнецов, и Ремус смеется так, как смеялся, когда они были мальчишками. Рон по-прежнему ослепительно улыбается, но теперь по-другому — широко, открыто и когда хочет. (и не Сириусу) И внезапно все становится так ужасно, болезненно и бесконечно нормальным. Правда, все НЕ нормально, да и как может быть? Конец