Крысиные воспоминания

Его рыжие волосы, касающиеся стены подземелья, — тусклые и влажные; приоткрытые глаза — потемневшие и пустые. Время от времени дрожь сотрясает его тело, его связанные запястья и лодыжки — Круцио, Круцио, Круцио здесь больше не отдается эхом, и Питер думает, какая же все-таки ирония судьбы в том, что такое слово, такой звук со временем может просто раствориться в разреженном воздухе. Круциатус кажется вечностью. Уж Питер знает. — Рон, — тихо говорит он, и тот на миг поднимает на Питера тусклый взгляд. — Рон, — повторяет он, проверяя это слово, пробуя его на вкус, и медленно идет к стене. Ему хочется, чтобы мальчишка посмотрел на него. Улыбнулся. Сказал: «Короста! Вот ты где!» Но это нелепо, и Питер знает, чем все закончится, ведь когда-то он хотел, чтобы Джеймс тоже ему улыбнулся, и посмотрите, что вышло. Тем не менее он ловит себя на том, что повторяет их — те же самые слова и жесты, — становясь на колени перед Роном, который, кажется, не узнает его. — Мне очень жаль, — произносит Питер, ненавидя себя за эти слова. Ему нравится быть здесь. Нравится чувствовать нежный жар кожи Рона под своими пальцами, когда скользит рукой в распахнутый ворот его мантии, проверяя пульс. Быстрый. Едва ощутимый. На миг он задумывается, а не пойти ли ему дальше. В конце концов, почему нет? Рон об этом даже не узнает — а его губы, с которых срываются тихие, дрожащие вздохи; открытые, теплые — совсем рядом. — Ты любишь меня, правда? — спрашивает Питер, довольный, что Рон не может ответить. — Ты любил меня. Ты всегда был таким добрым мальчиком. — Его рука скользит на плечо Рона, стягивая мантию. — Ты любил меня. Ты постоянно спасал меня от кота той девчонки. Я был твоим любимцем. Ты позволял мне спать в своей постели. — Веснушки, золотисто-коричневые на бледной как мел коже. — Я был твоей крысой, правда? Только твоей? Питер смотрит вниз, на неподвижные руки Рона, связанные и прижатые друг к другу между коленей. Пальцы скрючены. При виде этих пальцев Питером внезапно овладевают воспоминания: Рон что-то царапает на пергаменте, из его палочки льется свет, отбрасывая тени на старый пергамент и написанные с ошибками ингредиенты для зелий. Рон выгибается за пологом, в окружении тех же самых теней, всего два часа спустя, перо отброшено, рука обвита вокруг члена — юного, возбужденного, прекрасного. Рон, тяжело дыша, кончает в гладкий изгиб своего бедра. Рон. Рон. Рон. Год за годом растущее тело и мужающий голос. И Питер мрачно понимает, что у него стоит — но ему больше не хочется дотрагиваться до Рона, и он отдергивает дрожащие пальцы от его кожи и аккуратно приводит мантию в порядок. Рон еще раз вздрагивает от Круциатуса — его губы в крови, но он молчит и больше не умоляет: «Нет, пожалуйста, я не скажу вам, где Гарри… пожалуйста, пожалуйста». Он не знает, кто Питер. Ему все равно. Он не знает о том, что выдал Беллатрисе Лестранг местонахождение Поттера; он не знает, и, может быть, это к лучшему. — Ты не помнишь, — бормочет Питер. — Везет же. Он не целует эти открытые губы. Не видит, как они улыбаются. — Я люблю тебя, — говорит он Рону, а потом выходит из камеры и закрывает за собой дверь. Он не ждет возвращения Беллатрисы. Он не ждет того, что, как он знает, произойдет — ведь именно это произошло с Джеймсом, когда Питер сказал ему: «Я люблю тебя». Вместо этого Питер превращается в крысу, быстро добирается до конца коридора и бежит наверх в свою комнату — маленькую комнату, такую же удобную и теплую, как его крошечный крысиный мозг, где господствуют воспоминания о сырости и шершавом поле. Он залезает на стул, потом на стол, а оттуда — на оконный карниз, где вжимается шерстью в холодное стекло и дрожит. Круцио, говорит какая-то далекая часть его разума, человеческая часть, которая кажется сейчас немного нереальной. Он задевает когтями углубления на каменном карнизе и обвивает себя длинным хвостом. Круцио, снова возникает это непонятное слово, но всё, что помнит Червехвост, — это запах молодой плоти. Конец