Воспоминания

Солнечный свет льется в окна. На деревянных столах авроров пыль — ими никто не пользуется, ведь здесь никто не думает, что от пера больше пользы, чем от волшебной палочки. Стой. Испещренные трещинами министерские стены пожелтели от времени — это не те светло-кремовые стены, которые он когда-то видел. Ковры под его ногами сейчас грязные и порванные — это не тот бархатный зеленый ковер, на который он с готовностью опускался на колени. На колени. Надоедливое порхание писем над головой, смех авроров-практикантов, приказы старших. Соси. Конечно, вся эта суета не кажется Рону странной. Да и почему должна? В конце концов, он уже проработал здесь три года. Старшим аврором под руководством Бруствера. Пока… пока… — Уизли, посмотри дело Нотта, — говорит Бруствер глубоким голосом, внимательно глядя на него. Рон ухмыляется — как всегда — и берет у Бруствера охапку пергаментов. Пытается флиртовать с Тонкс, когда та проходит мимо него в кабинет Бруствера — потому что с ним все в порядке, конечно же, с ним все в порядке, и ему абсолютно все равно, где он был раньше. Тонкс как обычно игриво подмигивает, и практиканты выглядят удивленными. Они все смотрят на Рона снизу вверх — разговаривая между собой, потому что он здесь выше всех, кроме Бруствера, — они смотрят на него снизу вверх, потому что он герой войны, в конце концов, единственный, кто выжил после шести месяцев заточения у Пожирателей смерти. Забавно, но теперь, когда Рон прославился, он понимает, почему Гарри так ненавидел свою известность. Правда, Гарри свою славу заслужил, а Рон — нет. Он не заслуживает никакой славы за то, что его трахали все эти шесть месяцев. За то, что он наслаждался этим. Разумеется, никто не знает, как Рону удалось выжить. В своих рассказах он ограничился приемлемой ложью. Никто из них даже не мог подумать, что он — этот высокий, крепкий аврор, этот гриффиндорец, один из тех, кто едва не лишился жизни, защищая Гарри Поттера, — никто не мог подумать, что он способен на то, что сделал — сначала под Империусом, потом добровольно — со вкусом спермы и абсента во рту, с ощущением шелка под грубыми пальцами — с членом, входящим и выходящим умелыми и спокойными толчками, с белокурыми волосами, падающими на дрожащую спину, — еще более нежными, чем шелк. Нет. Он возвращает Брустверу дело Нотта, и тот удивленно смотрит на него. — Дайте мне дело Малфоя, — спокойно говорит он. — Люциуса Малфоя. Бруствер прищуривается, и его серьга блестит в свете солнца, как лезвие ножа. — Почему оно тебя так интересует, Уизли? У меня с ним свои счеты. Я хочу снова трахнуть его. Я хочу, чтобы он трахнул меня. Я не знаю, что делать, когда он не трахает меня. Я хочу убить его, рвать ногтями его лицо, пока оно не превратится в кровавое месиво, трахать его, убить его, убить, убить, убить… — Он у меня в долгу, — говорит Рон. Он был у меня в долгу. — И теперь я знаю, как заставить его платить. Конец