***
«Это символ контракта и мой тебе вызов. За этим замком — вся моя мудрость; и если ты сможешь открыть…»
Он вспоминал их первую встречу на поле цветущих глазурных лилий. Рекс Ляпис — бог; богам не пристало слушаться человечьей морали. Близость — это не то, к чему он стремится, но и не то, чего станет бежать; простые мимолётные встречи в его долгой жизни, не из одной уже тысячи лет сотканной, не редкость. Моракс хорош во всём: история, искусство, живопись, литература, архитектура, география, астрономия… Багаж его знаний непомерно огромен, физическая сила превосходит все ожидания, абсолютно каждое движение выдаёт в нём знатного аристократа, осведомлённого в любой из возможных областей, открытых когда-то ранее или ещё только ждущих, когда их откроют через многие годы и тысячелетия. Одно лишь всегда оставалось и остаётся за гранью его понимания: люди. Столь малые, изменчивые, нелогичные… Крошечные, слабые, готовые в любой момент рассыпаться песком, раствориться солью, взмыть в небо вихрем, в буре страстей расстаться навсегда с быстротечной жизнью, камнем рухнуть вниз и, наконец, отдав всё, что возможно, развеяться пылью над пепельным морем. Все они разные, но в то же время такие похожие; смертные, жалкие, исчезающие в сравнении с ним мгновенно, неспособные без его помощи жить — кажется, лишь подуй на них, как вся людская цивилизация за секунду сложится, рухнет без какого-либо права на восстановление. Он должен защищать их. Он не понимает, зачем, с какой целью так трепетно держит на своих и плечах других адептов эту хрупкую и мимолётную искорку, почему заключает с ними контракты далеко не в свою пользу, считаясь с риском осквернить свою переливающуюся миллионами янтарей кровь. Моракс не понимает, почему люди выстроили для себя наистраннейшие моральные барьеры. Гонения от одних смертных на других смертных по порой совсем уж откровенно абсурдным причинам, вечное, в отличие от них самих, желание лезть в чужую жизнь, заглядывать в каждый чужой дом, цепкими костлявыми пальцами хвататься за любую так называемую глупую фикцию-оплошность, существующую исключительно в их смертном и нелогичном массовом сознании. Почему им так интересно обсуждать личную жизнь других, да и, более того, осуждать её, если она вдруг противоречит странным «прописным» истинам? Даже спустя три тысячи семьсот лет, так не сумев открыть секрет воспоминания о пыли, тот не забыл данного когда-то неосторожно слова. Бог решил двигаться своим путём: путём грубой силы и настойчивых экспериментов. Ему эмоции в диковинку, и стыд, смущение, что тот веками наблюдал на лицах своих всего лишь знакомых, претили всегда до невозможного. Моракс не понимает людей: сначала они ведут себя властно и развязно, и вот уже через мгновение инициатива быстро ускользает из их рук, оставляя его наедине с замкнутым в своём стеснении вялым телом. Вечная изменчивость уже надоела; людские создания слишком скучны, да непостоянны. Вероятно, именно поэтому гримаса его в такие моменты всегда невольно напоминала недовольный драконий оскал. Моракс не понимает, почему смертные так стыдятся своей наготы; тело — это то, что было у этих существ с рождения, росло вместе с ними, менялось, но полностью принадлежало им, было их частью; по какой логике оно стало чем-то запретным, и почему он сам теперь должен следовать этим абсурдным правилам? Моракс из всех своих сил терпит и пытается понять их. Ему кажется, мол, ещё немного, ещё капелька, совсем чуть-чуть, и он сорвётся, отчается, опустит свои тяжёлые каменные руки, да нельзя. Раз она смогла, то и он поймёт. Выстроенное его титаническими усилиями человеческое и развивающееся с его невероятной помощью общество пошло по совсем странному и непонятному пути. ___ Встретив парнишку, с нескрываемым интересом любующегося немногочисленными оставшимися здесь глазурными лилиями, он шире раскрыл свои янтарные глаза. Глаза, сияющие ярче круглого закатного солнца, ярче самого прелестного кор ляписа. В них мимолётно отразились пролетающие быстрым ходом воспоминания, силуэт, когда-то давно обратившийся в пыль. Он щедро и по-детски беззаботно сыпет без раздумия монетами, разрешая любой конфликт, холит, лелеет любой каприз Моракса, и тому кажется, будто он создавал валюту лишь ради того, чтобы в итоге этот мальчишка мог так добродушно отвечать на каждую его коллекционную хотелку. Бог непонятливо щурится. Совсем не понимает, почему его спутник столь щедр, когда другие люди тратят десятилетия лишь затем, чтобы сохранить для себя тяжким трудом вместе с кровью заработанные отливающие золотом горсти, но понять сильно хочет. Один человек, которого Рекс Ляпис действительно мог назвать для себя самым близким из всех встреченных ранее, усмехнувшись, однажды сказал ему: «у нас на родине всегда холодно. В таких условиях мы можем открыться не столько себе, сколько лишь самым родным». Смеясь, Чайльд берёт Чжун Ли за руку, очарованного, позволившего себя так пленить, ведёт того в ответ тёплому гостеприимству на гору, покрытую вечным снегом и мёрзлым мраком. Шип Небесной Стужи красиво сияет во тьме, пока снег, кружась, падает совсем рядом, прямиком на них двоих, чтобы моментом растаять от жара одного, чтобы надолго остаться на ледяном камне второго. Он шепчет что-то про то, что с холодом Снежной такому никогда не сравниться, мечтательно, на одном дыхании рассказывает про бескрайние сверкающие своей белизной просторы лесов и равнин, на вдохе с улыбкой тихонько протягивает мелодичные отзвуки песен, навевающих на Чжун Ли такую небывалую, странную, ностальгическую тоску по царству, в котором он даже и не был… Надо же, и не подозревал ведь, что на этом свете, в котором живёт так давно, есть вещи, о которых ему только предстоит узнать, упоенно слушая приятный голос, составляющий одну протяжную тоскливую симфонию с завыванием всех знакомых северных ветров. Он отдаёт своё Сердце Бога, что связал незадолго до этого последним контрактом. Чжун Ли наконец осознал: ему не нужно понимать людей. Достаточно просто сплести с человеком свою длинную жизнь. Отныне не бог, но и смертным не стать. Чжун Ли людей не понимает, но ему это и не нужно; человек, проводящий с ним своё действительно довольно редко выдающееся свободным время, тоже ничего в них не смыслит. Чайльда ещё нет; мужчина неторопливо смахивает с осветлённой приятным и тёплым солнцем полки три тысячи лет и семь веков копившуюся там пыль, оставляет на ней следы своих грубых, тяжёлых, но всё же немного понежневших с давних времён рук. Искусно вырезанная из цельной скалы водой ваза теплит жизнь редчайшей дикой лилии. Случайно пододвигает к ней ближе ракушку с кор ляписом, да так и решает оставить их там. Древняя коробка воспоминаний, так никем и не открытая, ещё лежит там, напоминая про давние слова. Да и, кажется, открывать её боле необходимости нет. Моракс приобрёл свою собственную мудрость, и в снисхождении давно мёртвой богини он, как решил, не нуждается. Скоро в дом, заливисто смеясь, придёт его Аякс, возможно, принесёт с собой «некоторые традиционные для его родины» ингредиенты, не слушая протестов, тайком протащит это нелицеприятное нечто на кухню, нежно попросит немного подождать, пока он испортит этим заботливо приготовленные заранее изысканные блюда… Чжун Ли не будет злиться, нет, — даже созерцая тошнотворные вещи на своих упорных многочасовых трудах, он закроет глаза, но злиться не будет. В конце концов, нельзя же вечно тащить за собой одни только неприятные моменты жизни? В конце концов, что есть несколько часов или даже быстрых лет в сравнении с его вековым одиночеством? Он встретит улыбающегося мальчишку, выглядывающего с кухни, поможет ему перетащить всё к столу. Подаст палочки с драконом и фениксом, начнёт вновь терпеливо учить, даже если этот глупый малец, нисколь не понимающий абсолютно никаких культурных традиций, попытается грубо воткнуть те в их общие шедевры кулинарии… После ужина потреплет мягкие рыжие волосы, зароется в них жёсткими (но уже не такими, как когда-то прежде) пальцами, едва заметно улыбнётся своим мыслям. Сонно потягиваясь, Аякс в обязательном порядке потребует от мужчины его сегодняшнюю порцию внимания, резко, но уже привычно подорвётся срывать с губ поцелуй, как всегда, как много раз до этого, собьёт ритм дыхания… Может, сегодня человек даже научит его чему-то новому. ___ Богиня была, несомненно, права, когда со свойственной лёгкостью сравнила людей с пылью; вечные, подверженные кругу нескончаемых перерождений, в отличие от смертных боги не рассыпятся бесследно, они останками тысячелетия проведут в тени, эфиром обратятся в материю вновь, настанёт день, чтоб могли они одиноко ворваться в бушующий Тейват. Не останется ничего, кроме них, сильных, непорочных, свободных, неизменных, готовых сжечь этот старый мир. Вот дождь и собирается в который раз — чтобы пробрать нагую землю вновь, напористо стуча, шрапнелью капель задевая… Прошло непомерно много лет. От тех глазурных лилий не осталось совсем ничего. Чайльда уже нет; сейчас же, спустя многие века, эта полка, на которой когда-то стояла ваза из грубого куска резного камня, крепчайшей недвижимой скалы, покрылась пылью. За ней уж никто боле не увидит следов его рук.И кто уж узнает, чрез сколько миров столь нелепой судьбой пронесёт это в вечность странник с своею сестрой.