Ревность

Ковер приятно грел лапы. За окном моросил дождь, а свет от камина мерцал на бесконечных свитках Гермиониных пергаментов, разбросанных на столе. Живоглот лениво смотрел на них — он не был голоден, но представлял, что кремовые свитки пергамента, светло-оранжевые в свете огня, похожи на сахарную глазурь, украшавшую вчерашний рождественский пудинг. Кот с удовольствием потянулся и, к своему удивлению, услышал чье-то мурлыканье. О нет. Нет. Неужели снова она? Живоглот повернул голову на звук и оскалился, увидев разыгравшуюся сцену. Это было знакомо, это раздражало, и он почувствовал укол ревности в своем старом усталом сердце. Гермиона сидела на кресле, вытянув оголенные ноги к камину. Мокрые волосы были завернуты в полотенце, а халат пах — Живоглот принюхался — паром, мылом и потом. У нее на коленях, свернувшись в пушистый урчащий комочек, лежала та, кого Живоглот ненавидел всей душой. Полосатая кошка. Шерсть Живоглота встала дыбом, когда он увидел, как теплые руки Гермионы гладят ее по шерстке — эти руки должны гладить его, и только его… Сначала он попытался смириться с этим. С чужим раздражающим женским запахом, немного сбивающим с толку и кажущимся неестественным. Он смирился с присутствием кошки, потому что, как ему показалось, она делала Гермиону счастливой, заставляла её улыбаться и сиять, как никогда прежде. Живоглот завидовал и этому тоже. Он завидовал, ведь его забывали, и теперь его место было на коврике у камина, в то время как эта — он зашипел — притворщица заняла его законное место на теплых, душисто пахнущих коленях. Теперь она нежно облизывает руки Гермионы, а он так скучает по вкусу Гермиониных рук — чернила, пергамент, утренний чай и масло. Ни у кого из бывших хозяев Живоглота не было таких рук. Кошка игриво, как котенок, зевнула — ха, хочет казаться молоденькой! — и Гермиона улыбнулась. Живоглот горько фыркнул в свой коврик. Когда он зевал, она себя так не вела. — Пойдем в постель, Минерва? — Гермиона встала, убаюкивая рыжевато-каштановый клубок, и прикоснулась губами к нежному ушку. Живоглот возмущенно зашипел. Гермиона вздрогнула и виновато посмотрела на него — но эта притворщица, черт ее возьми, точно рисуясь, провела розовым язычком по своим усам. «Гермиона теперь моя», — вот что, кажется, говорили ее золотистые глаза. — Спокойной ночи, Глотик. Молоко под столом… — и Гермиона, тоже зевнув, прошла в спальню, по-прежнему держа в руках мурлычущую притворщицу. «Проклятые кошки», — подумал Живоглот. Ха-ха, спокойной ночи! Как он должен спать, когда… Хммм… Он вздохнул. И попытался не навострять уши, когда из-за дверей спальни раздалось задыхающееся хихиканье и когда тихое кошачье мурлыканье превратилось в глубокий смех взрослой женщины. Еще она такая ночь. Уснуть точно не удастся. Сердито мурча, Живоглот поднялся на свои старые огрубевшие лапы. Он пошел на кухню, где около обеденного стола стояла его желтая миска. Он втянул носом запах: свежее молоко и пыль. Гермиона тоже так пахла по утрам. Живоглот лег на холодный вымощенный плиткой пол, уткнувшись пушистым подбородком в край миски. Из спальни донесся тихий стон, и Живоглот, лакая молоко, фыркнул в ответ. Конец