Оно пировало

      Оно существовало всегда.       В глубочайшем подсознании человечества, в непонятности, в неизвестности, в океанском дне людского мышления, Оно находило свою новую форму. В животной панике, ужасе, сотрясающем смелейших до глубины души, в страхе Оно находило своё питание. Вечно меняющее свою форму, непостоянное, Оно никогда не лишалось пищи, вечно подстраивающееся, вечно новое, вечно старое, вечно Оно.       В глубине пещеры Оно заставляло рисунки двигаться, будто бы при свете факела забредшего путника. Люди не покидали своё искусство, и Оно питалось их страхом от собственного детища.       В недрах лабиринта Оно растило рога и бычьи ноги и терзало любого забредшего в глубину каменных стен. Оно насаживало их мягкие животы на свои рога, терзало их тупыми зубами, топтало раздвоенными копытами, плевалось жвачкой. Люди кричали, и их крики наполняли праздничный стол. Оно пировало.       В подвале гробниц Оно ожидало мелких воришек. Оно углубляло трубы, поджидая очередного неверующего, который посмеет спуститься в могилу фараона и попробовать украсть драгоценные кольца, ожерелья, диадемы, монеты, блестящее полотно которых лежало покрывалом на ступенях гробницы. Оно готовилось укусить, обобрать, испугать — страхом воришек Оно становилось темнее, больше, страшнее.       Но люди подстраивались и их верёвки становились крепче, их фонари становились ярче и их голоса становились громче. Они давали отпор, и Оно менялось.       Чешуйчатым хвостом оплетавшее ширину башни Оно растило по три головы, Оно струилось гладкими телами по кирпичным и мраморным стенам, Оно покрывало себя разными цветами и называло себя разными именами. На разных землях Оно отражало разные культуры, представляясь то грузным и многоголовым, то юрким и тонким. По разным людям Оно било то хвостом, то пламенем, говорило то по-арабски, то по-русски, шипело то по-злобному, то советом. Оно разными телами покрывало то целые поселения, то небольшие лужицы, повсюду внушая страх и панику.       Юный человек, совсем мальчишка, закованный в железо, потянул узды своего коня, переходя сперва в трусцу, а затем и вовсе останавливаясь. Его руки затекли, но его пальцы всё ещё уверенно сжимали неотшлифованную деревянную поверхность ланца и его костяшки горели белым пламенем в глазах змея. Тяжёлый чешуйчатый хвост метался из стороны в сторону, не подпуская всадника ни на шаг ближе к цели, и человек заговорил:       — Сдавайся, богомерзкая ты тварь! Всевышний будет моим свидетелем: покуда смерть меня не одолеет, я буду сражаться, чтобы освободить края эти от тебя, проклятие ты диавольское!       Оно лишь рассмеялось, и смех монетами рассыпался по плиточному полу башни, и зубы блеском ослепили юношу, и массивный хвост, словно хлыст, свистнул в воздухе, одним тяжёлым, словно скучающе-невнимательным ударом обезглавливая и так задыхавшегося от тяжести коня.       Всадник грузно, с грохотом упал на землю, едва ноги безголовой скотины сдали под его весом. Шлем откатился в сторону, и в нос ударил сперва запах, а затем и сама алая жидкость, водопадом струящаяся из животного тела. Захлёбываясь кровью, он приподнялся и из последних сил бросил ланец в направлении змея. Острое железо впилось в глазницу, проникая вглубь, достигая мозга, и в единую секунду жизнь дракона и жизнь молодого рыцаря оборвались, и предсмертный ужас мальчишки стал пиром. Оно торжествовало, преображаясь снова и снова.       Жёлтыми глазами во влаге под мостом Оно кусалось и выло, крылатым человеком Оно предрекало беду, тушками мёртвых зверушек Оно лежало под дверями домов, холодными ветрами Оно забивалось в щели, болезнями Оно приковывало людей к постелям, войной Оно выкашивало поколения, новыми пророками Оно порождало недоверие к истине, но раз за разом люди побеждали. Раз за разом люди умирали перед ним, и их предсмертный страх становился всё меньше и меньше.       Оно было не готово сдаться. Человечество подстраивалось, но не могло подстраиваться вечно. Оно было быстрее нескольких миллионов прямоходящих безволосых, оно было быстрее этого вируса планеты. Оно затихло, притаилось и стало наблюдать. Оно наблюдало за тем, как люди создавали себе новых и новых врагов, как они копошились, орошая землю своей кровью, как они боялись друг друга всё больше и больше. И Оно питалось, и Оно училось. И впервые за столетия Оно приняло новую форму.       Полупустой двор пах слякотью и влажностью. Недавно закончившийся дождь давал о себе знать глубокими, грязными лужами и скользкими листьями под ногами. Деревья, начавшие сбрасывать свой покров, поникли под весом воды. Прибитые к земле маленькие растения у многоэтажек прилипли к коричневой массе, и дождевые черви счастливо ползали по их широким листьям. Компанию им составляли три старушки на лавочке неподалёку.       Толстые, низкие, совершенно сухие, они сидели вечно в одном и том же порядке, никогда не двигаясь с места. Никогда не стареющие, лишь сморщивающиеся на солнце, словно изюм, они вечно укутаны в платки и шали. Их волосы серебренными клоками выбивались из-под ткани, а их зубы блестели золотом, отражая последние солнечные лучи.       Дверь подъезда скрипнула, и они ожили, наперебой крича проходящему молодому человеку:       — Да куда ты попёрся-то, проклятый! В такую слякоть-то упадёшь-разобьёшься-умрёшь, и кто за нас молиться-то будет и свечку в храм поставит? Ой да молодёжь пошла, ой да неразумные, без куртки вот навертел себе жинсы-то и пошёл в белых-то ботинках по грязи!       Молодой человек не посмел перебить их, боязливо проходя мимо и не замечая, как одна старушка случайно выкрикнула что-то по-малайски, а одна как-то странно дёрнула рукой, словно пытаясь сказать что-то на языке жестов. Оно всё-таки старело, и контроль был не тот.       Но страх юноши, сплетаясь со страхом сотен, тысяч, миллионов других жертв подобной брани, ложился, как и прежде, на обеденный стол, и Оно пировало.       Оно существовало всегда.