***
Дел у Юнги было очень много, и даже если время остановилось, он все еще был занят, даже больше, чем обычно. Раньше он тратил бесценные минуты на разговоры с другими, на постоянные встречи с кем-то, на красивые сады и парки, чуть реже — на музеи, хоть и посещал их скорее для того, чтобы понять, зачем в них ходить, в искусстве он разбирался не так хорошо, чтобы из мазков швабры получать величайшее удовольствие. А сейчас он носился вокруг да около, выходил на улицу и каждый день замерял температуру, продвигался дальше, изучая собственную планету заново. Юноша старался не задаваться вопросами и не впадать в размышления, лишь утверждал сам себе, что это необходимо и что это долг, честь исполнить который он получил взамен на собственную смелость. Другие бы назвали это трусостью, и все же слишком мечтательный ученый был не из тех, кто слушает других. Честно говоря, он не слышал чужих голосов уже более пяти лет, с тех самых пор, как все люди покинули Землю в попытках спрятаться на алом Марсе от бесконечного холода. Но это здесь прошло пять лет, это Мин пять лет скитался от угла до угла тут, на брошенной и позабытой земле, а что происходит там, в далеком космосе, за пределами этого одиноко неба, ему было неизвестно. Да и знать не хотелось: пусть что угодно творят себе, пусть хоть в войну поиграют снова, а он будет здесь, абсолютно один, без какой-либо связи даже с некогда близкими ему людьми. Быстро отогнав от себя эти мысли, юноша вышел на улицу, так как он засел в космической станции, где и работал до всего произошедшего, ему приходилось надевать только старенький костюм космонавта, чтобы не замерзнуть насмерть. Заваленное снегом пространство давно уже не пугало его: скорее всего, тут не осталось жизни, разве что где-то там под толщей образовались новые виды бактерий, и то до них не добраться и с ними не поговоришь. Как и всегда измерив температуру, Юнги обвязал свой пояс тяжелым насосом и начал шагать по дорожке дальше. Когда-то эта тропинка вела к его дому, и пусть теперь все утонуло в снегу, ученый все равно продвигался дальше по ней, каждый день делая несколько на несколько шагов больше. Так, глядишь, к моменту окончания запасов он сможет добраться до своей многоэтажки. Тяжело вздохнув, юный путник не выдержал и снова закричал, вызывая прошедшее по всему бывшему служебному поселку эхо и, точно дите малое, радуясь такому мимолетному явлению. Он делал это каждый день, и все равно это приносило ему удовольствие, новое хобби, выдуманное от скуки. Было бы забавно посмотреть на то, как от его крика снова бы разлетелись по уголкам города птицы, но о такой роскоши давно уже стоило забыть. Зачем-то взяв тот же самый грунт в пакетик, Юнги направился обратно, закрывая за собой дверь и начиная пританцовывать в коридоре: все равно никто бы не увидел. Усевшись около пульта управления, он закинул ноги на клавиатуру и начал пялиться в черный экран: резервные запасы электричества тратить не хотелось, так что он развлекал себя своими собственными фантазиями. Благо здесь находился отдел, некогда собиравший в дальний путь в космос избранных и просто аппараты с записями классической музыки, легендарных фильмов и прочим наследием, полноправным владельцем которого теперь являлся он один. Когда экран вдруг загорелся от сообщения, Мин даже не поверил, списав все на очередной сон, однако все ощущалось таким реальным, даже в мире, которого никогда не должно было существовать. Не хотелось напаивать свою душу бессмысленными мечтами, но он все равно потянулся к клавиатуре, и все равно вывел странный файл в нужное окошко, сначала посчитал это очередной ошибкой системы, но перед ним был аудиофайл, и чужой, но отчего-то какой-то родной и теплый голос неожиданно начал что-то шептать, так тихо, что пришлось прислушиваться, щурясь от недовольства. Конечно, никто не мог знать о том, что на земле еще кто-то жив, оттого слова чужого письма обращались совсем не к Юнги, а к самой земле, и хриплый мужской голос говорил очень одинокие вещи, отправляя сознание ученого в те времена, когда была необходимость использовать свои телефоны, когда здесь было с кем поговорить. Не поверив ни во что из происходящего, юноша тут же погасил свет и накрыл лицо руками, отчего-то говоря себе под нос: — Ну вот я и начал сходить с ума.***
Ночью на Марсе идет снег, но только ночью здесь можно чувствовать себя более-менее спокойно. Беженцев с Земли быстро определили в один район, и все, кто смог спастись от смерти и долететь до сюда, жили в этом коулуне, в связке домов, где под улицами понимались исключительно коридоры. И все же жизнь здесь продолжалась и кипела: рождались дети, росли на крышах, играя все в те же полусдувшиеся мячики, открывались магазинчики, и как-то находилась работа. Время текло также размеренно, как и там, дома, и как и там, все здесь о чем-то спорили, с кем-то ругались, мирились и любили. У всех каким-то чудным образом нашлось свое место, и только Сокджин не знал, куда ему деть собственное сердце. Сидя на крыше своего дома и вглядываясь в снующих всюду беспризорников, мужчина смотрел только вниз, не желая снова встречаться глазами с бескрайними просторами космоса и напоминая себе. Когда-то он говорил родителям, что был рожден для полета, и пусть те сначала смеялись, в какой-то момент они в полной мере осознали: тело их сына не умело прочно стоять на ногах и находило спокойствие только среди синевы облаков, высоко-высоко над крышами домов и головами. Была ли эта панацея его тоски? Был ли это страх так и не остаться в истории? И что теперь делать со всеми этими воспоминаниями? Близкие ему люди даже не смогли добраться до этого места, оставаясь звездной пылью где-то в незримом пространстве. — И хорошо, что вам не довелось увидеть такого меня, — улыбнулся он, выпивая из фляжки немного какой-то дряни. — Вы умерли, гордясь мной. Сейчас вы, должно быть, меня бы стыдились. И все же он немного лукавил: он хотел бы, чтобы в нем хоть кто-то разочаровался, хотел бы увидеть в глазах других искренне непонимание, боль и обиду на него, ведь это означало бы, что о нем помнят и что его слышат, но это казалось воистину невероятным в условиях тотального одиночества и тоски, выедающей изнутри все его мечты. Так и не найдя в себе сил посмотреть на ненавидимое небо, Ким уснул под навесом, точно приглашая кого-о залезть в свои карманы и выкрасть столько денег, сколько получится унести — ему в действительности было наплевать.***
Прошло два дня, и Юнги все никак не мог понять, действительно ли что-то в его доселе сильном сердце сломалось, раз начало проецировать самые хорошо спрятанные в нем желания в реальность, или же эта реальность неожиданно решила побаловать его? А может, все и вовсе было наоборот, и это его так наказывают за то, что он остался здесь один на один с самим собой, соврав всем вокруг? Может, это расплата за его отчаянное нежелание бросать свой дом даже тогда, когда этот самый дом больше всего на свете желал избавиться от него и его назойливого существования? Все шло как обычно: привычная температура, ни градусом ниже, привычный костюм, немного поджимавший в ступнях и даже снег нетронутым великаном все так же лежал и досыпал свою вечность, не желая просыпаться и таять. Солнце все так же неприветливо убегало за горизонт, не прощаясь и не здороваясь, и все те же тяжелые облака возились вдоль неба, размазывая собственную грязь новыми осадками и погружая замерзший от страха океан в беспросветную тьму. Ученый не подходил к монитору все это время, посвящая всего себя очередным исследованиям и записывая в блокнот одну и ту же информацию. Но как бы он ни старался не думать об этом и не убеждать себя в том, что кто-то все же помнит о Земле, верить в это не хотелось. Он боялся боли. Но, как бы юноша ни старался, чужие слова снова и снова прокручивались в его голове, ни к чему не приводя и только вызывая тупую ярость. Тот, кто их высказал, действительно считает себя таким одиноким? Да что он, черт возьми, знает об одиночестве! Сбежавшие отсюда люди сами выбрали себе бремя беженцев, и никто не захотел быть тут, никто не захотел затеряться в минутах и выбрать путь постоянной изоляции. И чем больше он думал об этом, тем сильнее Мину хотелось ответить самыми ужасными из слов. И в какой-то момент, ворочаясь на диване, он все же не выдержал, подорвался и начал строчить ответ, снова и снова его стирая и все же приходя к окончательному варианту: «Земля не такая уж и красивая, вся в снегу, ничего тут нового. Можешь ее не помнить такой уж прекрасной, раз так тяжело и ты жалуешься. Лучше бы не ныл, а рассказывал обо всем, что там происходит, Земле бы было интереснее услышать это, чем очередные страдания, ясно? В следующий раз думай головой».***
Забрать жизнь инопланетного существа было легче, чем когда-либо казалось людям искусства и, может, даже людям закона. Во всяком случае, обычному пилоту, посвятившему земную жизнь полетам над Арктикой и мечтавшему туда вернуться все время после перевода в обычную гражданскую авиацию, ничего не стоило пару раз покрутить ножиком в чужом горле или подарить несколько поцелуев из гильз чужому телу. Его не пугали ни возможности этих существ, ни их собственная культура и быт, порой способная шокировать того, кому не все равно. Сейчас же мужчина стоял среди округлых стен со странными росписями тут и там, и яркие ткани спускались на пол, иногда дрожа от ветра и прикрывая мертвые тела. Ким ждал очередного сообщения от своего работодателя, и, получив его, просто прошел мимо, выходя в пространство песков и пыли. Когда-то он пролетал над чем-то похожим на своем самолете, и потому сейчас его сердце вдруг забилось чуть быстрее привычного, заставило осмотреть по сторонам и вновь погрузиться в мучительные воспоминания без ответного сигнала на конце. Остановив себя на этой мысли и не разрешая погружаться в фантазии, наемник решил пройтись вдоль каньонов, усаживаясь на край одного из них и свешивая ноги прямо над пропастью. Говорят, орлы убивают себя, бросаясь с таких вершин на скалы, и может, пилоты должны заканчивать свою жизнь также? Может, им стоило бы просто погрузиться навсегда в это одинокое молчание высоты и закончить свои страдания? Размышляя над этим, Джин и не заметил, как ему наконец пришло сообщение с оплатой, на что он даже не посмотрел: знал, что ему могут написать только по этому поводу. Собрав силы в кулак, он вновь взмыл в космос, но теперь уже ощущая себя по-настоящему тяжелым: совсем близко отсюда была Земля, такая родная и манящая, вход на которую теперь был фактически невозможен из-за законов галактики (кто же знал, какие тут бюрократы). — Когда-нибудь я обязательно умру именно на тебе, — вновь прошептал в точке связи Ким, глядя на далекий свет своего оледеневшего сердца. — И когда мы снова с тобой встретимся, подари мне, пожалуйста, воспоминания о наших с тобой совместных приключениях, хорошо? Когда я буду умирать в твоих снегах, спой мне колыбельную своими ветрами, накрой одеялом из сугроба и поцелуй на прощанье ледяным дождем, чтобы я помнил о том, как зимой разрывал своим самолетом твои облака. Надеюсь, ты не так уж и злишься на меня за это, и были те, кто совершал и преступления посерьезнее. Хотя ты, наверное, не захочешь хоронить меня, убежавшего на далекий Марс. Я бы на твоем месте тоже не стал жалеть такого, как я. На всякий случай после этих слов он посмотрел почту на свое имя, вновь замечая всю ту же печальную цифры — спрятанную в нулике болотную бездну.***
Сегодня у Юнги был день танцев, и он устраивал его себе каждый месяц, включая музыку настолько громко, чтобы даже стены задрожали, наряжаясь в оставленные кем-то костюмы и начиная танцевать по коридорам, запрыгивая иногда на запыленную уборочную машину и разъезжая по ней по холодным кабинетам. Он всегда был достаточно застенчивым человеком и не позволял себе лишнего, и потому он все еще по привычке делал это с закрытыми глазами, точно не желая встречаться с теми, кто чудным образом мог бы тут оказаться. Пока все та же мелодия залетала в уши и окутывала пеленой бессознательное сердце, он мог чувствовать себя по-настоящему свободным, и он подпевал, не имея сил перекричать музыку, он скользил дырявыми носками по мокрому полу и много улыбался, но как только весь этот заряд накопившейся энергии уходил, и в коридорах поселялась тишина, становилось еще более одиноко. В такие моменты он сразу же сбрасывал с себя вычурные тряпки, надетые в порыве эмоций, кутался в одеяло и на той же уборочной машинке уезжал в свою комнату, куда перенес все мягкие диванчики и где обустроил себе собственное гнездышко. Но стоило ему только укутаться в одеяло, как экран снова загорелся, включая аудиофайл и вызывая в юноше очередное негодование. Казалось, то сообщение, что он написал, действительно так и не пришло, и отчего-то для ученого это означало, что он действительно начал сходить с ума от одиночества. Значит, тот, кто отсылал ему все это, — плод воображения, и раз так, то можно было бы и не слушать, и Мин с головой ушел под одеяло, утопая в ночном безумии и про себя зачем-то обдумывая, что он бы мог ответить, будь это сообщение настоящим. Наверное, он бы сказал: «Земля не услышит тебя, странник». Но это было бы грубо, правда? Остановив себя на полуслове, он тут же придумал новый ответ: «Прилетай обязательно на землю, она не стала бы ждать, но я бы обязательно дождался, пусть от меня и остались бы только кости. Я бы ждал, потому что здесь от меня больше ничего и не требуется. Кем бы ты ни был и от кого бы ни бежал, мой прах обязательно встретил бы тебя, не существующего».***
И все же Сокджин был реальным, пусть таковым быть ему совсем и не хотелось, и сегодня ему было особенно тягостно. Одной рукой он удерживал кнопку записи голоса, второй — сдерживал бегущую сквозь пальцы кровь. В этот раз у него не получилось так ловко убить человека, и, не ожидая засады, он попал в ловушку, еле-еле выбираясь из этой передряги. Даже сейчас за ним вели охоту и нужно было бы сматываться побыстрее, где-то там за ним уже летел целый хвост из вооруженных кораблей, но на Марсе и даже рядом с ним таких точек связи не было, так что он, зачем-то горько улыбаясь, все равно прохрипел тихое: — Когда это все закончится, ответь мне? — и тут его голос неожиданно сорвался, он бы не плакал, конечно, но что-то в этих словах было особенно тяжелым и горестным. — Порой я проклинаю тебя, Земля. Я проклинаю тебя, потому что ты была нашим домом, но стала врагом номер один, разрушая наши дома и жизни, уничтожая все наши посевы и наш скот. Хотя и мы для тебя просто были скотом, верно? И ты решила избавиться от нас всех, никого на себе не оставила, да? Радостно тебе теперь одной сидеть там, никого не впуская обратно? Хорошо тебе там стало, когда никого вокруг не осталось? Вычерпала все свое сердце хотя бы теперь? Он понятия не имел, отчего так разозлился, но, сжимая свою рану и делая себе еще больнее, не мог уже остановить этот поток наболевшей скорби. Пока он не увидел сияние вражеских аппаратов, он снова и снова повторял о том, как ненавидит свой родной дом за то, что тот просто так выкинул его, как рыбу на берег, заставил потерять собственных родителей и уничтожив все его мечты. Он говорил это, но в действительности с каждым его новым словом тоска в сердце лишь усиливалась, становилось все страшнее, что в какой-то момент в нем не остается ничего, кроме ненависти. Запрыгнув в свой корабль, он пролетел через целое метеоритное кольцо, обогнул несколько звезд и сумел подорвать нескольких шпионов, снова получая сообщение и не проверяя его содержимое: он даже не хотел смотреть на эти марсианские буквы, чтобы не злиться еще сильнее. Наблюдая, как космос разносит обломки чужих жизней по орбитам чуждых планет, мужчина прижег собственный распоротый бок и закинулся инопланетными наркотиками. И этот бездумный сон привел его к родному дому, там, где некогда росла трава. Там снова что-то неумолимое взялось убаюкивать его сознание, и и тысячи незнакомцев, ныне проводящие свою жизнь на крышах муравейника, проходили мимо дома его родителей и про себя восхищаясь клумбами его матери, а он стоял на пороге в своей форме, держа фуражку в одной руке и в другой сжимая забранную из зеленого почтового ящика газету. Но это лишь бездарный наркотический трип, а в действительности на него надвигалось выкинутое за борт и замерзшее в космосе тело одного из своих врагов. И в его глазах невозможно было прочитать никакие новости. Время было уничтожено.***
Сегодня Мин сделал на семнадцать шагов больше, и он практически добрался до общежития работников космической станции, но стоило ему сделать еще один шаг, только заступив одной ногой вперед, — снег провалился, оголяя ледяную пещеру, образовавшуюся между двумя невысокими магазинчиками, по крышам которых и передвигался юный ученый. Из-а постоянных осадков, практически все было занесено, только самые высокие здания еще были видны, да и то сейчас уже уходили под землю из-за сломанного фундамента: никто не ожидал столь низких температур. Тяжело вздохнув, Юнги понял, что ему придется искать новый путь, несмотря на то, что он уже прошел более десяти тысяч шагов, скрупулезно выискивая ту самую тропинку. Вернувшись обратно не в самых лучших чувствах, юноша осел на пол, закрывая лицо руками и мечтая хоть с кем-то поговорить. Он хотел бы, чтобы его воображение подостлало эту иллюзию чужого голоса в настоящем человеческом теле, чтобы его обняли и сказали, что он все делает не зря, но он так и сидел в пустом зале, среди двадцати четырех компьютеров с черными экранами и ни одним рабочим. Хотелось, чтобы кто-то заставил его смущаться, однако даже самые ужасные болезни никогда не смогут излечить одиночество, ведь даже навсегда погрузившись в фантазии, ты остаешься один на один с собой. Новое сообщение пришло вовремя, прямо тогда, когда Юнги лежал на ледяном полу и мечтал услышать хоть что-то новое. Чужая ядовитая ненависть поразила его в стеклянное сердце, и он так проникся ей, тоже так разозлился на чертову Землю за то, что она так поступила с ним, что схватил швабру и начал бить ей по стеклянным дверям, сжимал в руках рамки с картинами и разбивал их, умоляя дать ему хоть один ответ, подсказать, что делать теперь, когда умирать еще совсем не хотелось, но и жить так было невозможно. Однако молчаливая ненависть не могла вместо него решать проблемы, не могла ориентировать и направлять, только танцевала за окном снегами грязными и утяжеляла и без того опечаленные плечи планеты. Вытерев кровь со своего лица, Юнги уселся обратно за монитор, вновь послушал чужие слова и, уже не боясь сойти с ума, написал: — Мне жаль. Он говорил за всю Землю или за самого себя, спрятавшегося во время общей эвакуации и не попрощавшегося ни с кем из своих друзей? Он сожалел, что их некогда родной дом решил поиграть в злую шутку или потому что он сожалел, что струсил лететь с остальными на далекий Марс, потому что не мог собраться с силами и просто оставить все, что любил? Он сам себя ввергнул в этот ад, ведь вместо того, чтобы просто обратить воспоминания в прах, он оставил себя здесь, оставил, чтобы смотреть, как вечная зима медленно пожирает его память. — Я тоже все проклинаю и я тоже злюсь, но, пожалуйста, ответь мне, кто бы ты ни был. Даже если ты не существуешь, пожалуйста, ответь, потому что я больше не могу терпеть все это. Более пяти лет прошло, и я не помню, что такое человеческое тепло и смех. Умоляю, ответьте кто-нибудь… Это последний человек на Земле, и я надеюсь, что это услышат.***
Порой Сокджин, оказываясь в очередном баре, думал о том, чтобы остаться с кем-нибудь на ночь, пусть эти понятия и были весьма условны, но чем больше он думал об этом, тем ему становилось противнее. И даже сейчас, пусть он и пил вместе со с такими же наемниками где-то между этажами их марсианского коулуна, ему думалось, что любовь — категория, что для него не существует. Он хотел бы, чтобы кто-то успокоил его, чтобы кто-то взял его сердце в свои руки, но ни одни руки не сумели бы удержать на своих ладошках раскаленное докрасна солнце, и всякие руки сломались бы, если бы захотели удержать еще и чугунную тоску Кима. Потому, не желая спрятанной внутри себя болью причинять боль другим, он уходил из таких мест, как только туда заявлялись знакомые девушки легкого поведения. Его не интересовал ни секс, ни поцелуи, но человеческое тепло — точно да, и потому он, снова усевшись под навесом и разглядывая играющих на самой широкой крыше в футбол мальчишек, он вдруг достал свой аппарат для связи, нечто очень похожее на телефон, но созданное отнюдь не человеческими идеями. На экране сигали сообщения, но читать их он не стал, лишь проверил, что на его имя настоящее не поступало никаких звонков, значит, Земля и правда не отвечала, как и все эти долгие пять лет. Ловя на руки ядовитые снежинки, он снова погрузился в глубокий сон под ту самую заевшую песню, услышанную в первый раз на выпускном. Там же, где он так и не смог признаться в своих чувствах одному человеку, а не смог, потому что струсил, потому что побоялся показаться сумасшедшим и знал, что, ответь ему взаимностью, он бы не смог уже жить дальше, вверяя свою трусливую душу под стражу этих добрых, но вечно бегающих туда-сюда от смущения глаз. Как они выглядели? Сейчас было уже сложно вспомнить, но имя помнилось очень хорошо — Мин Юнги. — Интересно, где ты сейчас? — вдруг прошептал мужчина, делая глоток очередной гадости из фляжки. — Где бы ты ни был, надеюсь, ты обо мне не помнишь. Да и зачем тебе помнить, правда? На том выпускном я побоялся осуждения, поэтому так тебе ничего и не сказал, танцевал с какой-то девушкой, пока ты стоял и смотрел на меня. Я идиот, верно? Я такой идиот. Прости меня.***
Собирать осколки после той истерики было сложно из-за трясущихся рук. Убедив себя, что он должен собрать себя воедино, он начал по мелким кусочкам восстанавливать свои надежды, и все равно все заканчивалось только порезанными руками. Переслушивая снова и снова эти сообщения с полной уверенностью, что они действительно не существуют в настоящем мире, он нашел в этом маленькое излечение от своих ран. Конечно, чужие одинокие слова не могли затянуть шрамы и избавить от синяков, но могли ненадолго подарить спокойствие, после которого неумолимо следовало новое одиночество. Могло ли это к чему-то привести? Вовсе нет, но, кое-как вставив нужные пазлы в свое сердце, он снова начал свой путь к маленькой комнатке, чтобы хотя бы забрать альбом с фотографиями, чтобы помнить о себе чуть больше, чем может запомнить сходящий с ума мальчишка в полном льда и снега мире. Нацепив на себя экипировку и застегнув рюкзак с необходимым оборудованием покрепче, он привязал себя покрепче к шлангу и пошел дальше, перешагивая через сугробы и включая в еле работающих наушниках ту самую песню, ставшей его спутницей в этом пятилетнем походе к дому. Он шел смиренно, больше не торопясь назад и игнорируя поступающие на его часы сообщения, наивно полагая, что хоть что-то из его вещей смогло бы даже потенциально уцелеть даже после конца света для человечества. Шаг за шагом он выбрал новую дорогу, глупо улыбался и порой слишком надолго закрывал глаза, зачем-то представляя, как он шел по этой дорожке сквозь милые тоненькие ели, как он проходил мимо своей первой и единственной любви, никогда не смотря на этого человека, чтобы точно не выдать свои тянущиеся двумя Юпитерами чувства, расцветшие еще в старшей школе и никогда доселе не увядающими. Эти милые воспоминания были всем для него, хотя и было бы настоящим преступлением сказать, что именно память о ком-то столько недоступном и далеком позволяла ему двигаться дальше, вовсе нет. Не этот человек толкал его ноги в шаге, но надежда — то, что возвращало ученого к этому уже чуждому имени — Ким Сокджин. Возможно, именно поэтому он и не мог оставить эти попытки добраться до дома, ведь именно там, среди красивых цветочных клумб, его сердце горело ярче всякого солнца. И раз так, то, может, добравшись, вспомнив все это сейчас, он смог бы растопить хотя бы собственную оледеневшую вместе с землей душу?***
Сокджин знал, что не должен был этого делать, он все-все знал, что разве мог он себя остановить? Сжимая в руках все свое оружие, он вдруг выбросил их за борт своего маленького корабля, выбросил даже собственный голос и похоронил свое имя вместе с памятью о постылом космосе и тем более Марсе, на котором так и не смог найти своего настоящего дома. Задав нужные координаты и напившись напоследок, мужчина надавил на на руль, потянул его на себя и начал стремительно приближаться к Земле. Даже мимо нее он боялся пролетать, каждый раз ощущая подступающий к горлу ком, но теперь, когда все мысли выцвели и потерялись, во рту не было ничего, кроме дикой обиды на собственную судьбу, он позволить себе подлететь намного ближе, увидеть милую планету, навеки уснувшую в этой уродливой белой сорочке. Однако, только подлетев к ней поближе и оказавшись на ее охраняемой полицией солнечной системы орбите, он выкрутил руль на максимум и начал стремительно лететь через ледяную запретную границу. Он сорвался со своего места, и чем ближе он становился по отношению к тяжелым облакам, тем больший кордон кораблей летел за ним, не позволяя приземлиться в свой родной дом. Его предупреждали, на его орали и что-то пытались доказать, даже стреляли, но умелый летчик обходил все выпущенные в него ракеты, ощущая себя орлом с поломанными крыльями. Он хотел броситься на скалы, прямо в объятия родной планеты, чтобы наконец потеряться в ее одиночестве. Жестоким поцелуем по нему прошелся еще один выпущенный снаряд, подрывая крыло и заставляя аппарат терять равновесие, оказываясь в свободном падении и закрывая глаза. Заевшая пластинка проигрывала одну и ту же песню, и в какой-то момент крик наемника смешался со словами, создавая новый подтекст и превращая нечто столь хрупкое и спокойное в надрывное и отчаянное. Полиция перестала преследовать его до тех самых пор, пока не поняла, что в это больше нет смысла: корабль обязательно разобьется. Чем ближе он подлетал к земле, тем сложнее было ее узнать: вся застывшая, бескрайняя и пустая. Поломанными руками она тянулась высотками к солнцу и умирала где-то по дороге к нему, кутая уже свой собственный плач в легкий женский сарафан и уходя на самое дно своей памяти. Его дом теперь был могилой, и все же он готов был встретиться даже с таким, даже пусть он и не сможет увидеть перед смертью такие родные и далекие места, как и мечтал. Еще несколько мгновений его сожалений — и он окончательно закрыл глаза, врезаясь конусом в землю и разваливаясь на части, сгорая вместе с обломками своей памяти и только тогда, оказавшись в этой дикой агонии, испытать которую еще явно не удавалось ни одному даже самому сильному из орлов, он увидел бегущий к себе силуэт и тихонько, теряя сознание прошептал слова той самой песни: «No alarms and no surprises No alarms and no surprises No alarms and no surprises Silent Silent…» — Добро пожаловать домой, — услышал напоследок Ким перед тем, как окончательно взорваться вместе с остатками корабля и тем, кто так отчаянно преодолевал сугробы ради него.