Не вмешиваться

У Розарии есть принципы. Не вмешиваться. Не советовать. Не сочувствовать. Кэйа всегда был осторожен. Вежливо улыбался, льстил ласково, с пугающей аккуратностью подбирал нужные слова. Ни одного незначительного жеста, ни одного лишнего взгляда — все движения продуманы и отточены до мелочей. Лжец. Розария ставит стакан на стол и задумчиво смотрит на капитана кавалерии, пьяно подперевшего щёку рукой. На людях — изящество и обворожительность. Наедине с Розарией и выпивкой — спрятанная в уголках опущенных губ горечь. Иногда Розария искренне не понимает, как окружающие этого не замечают. Их любимый капитан кавалерии Кэйа Альберих медленно убивает сам себя, топит ненависть в алкоголе и работе и глубоко внутри корчится от невыносимой боли. Он так очевиден, что Розарии его даже жаль. Только вот почему он очевиден лишь ей одной? Он же весь как открытая книга. Бери и читай. Проводи пальцами по гладкому позолоченному корешку, не обращай внимания на эпатажную обложку, открывай и смотри. Вчитывайся, выедай текст взглядом и захлёбывайся. В разочаровании, злости, детской обиде, боли, паническом ужасе и отчаянии. Пытайся выбраться и тони, тони, тони. — Недавно по просьбе Джинн ходил на пик Буревестника, — голос Кэйи звучит спокойно, почти равнодушно. — Надо было сходить на разведку, осмотреть окрестности. Я встал на самый край, оглядел местность, полюбовался видом Мондштадта, а потом посмотрел вниз. Розария молча сжимает пустой стакан в руке. — Я прыгнул. Повисает молчание. Кажется, Кэйа совсем не собирается продолжать, но Розария знает его слишком хорошо. Лучше, чем кто-либо. — Я даже понять не успел, что делаю. Просто это вдруг оказалось так легко — сделать шаг и полететь вниз. Всего шаг — и это бы всё закончилось. Представляешь? Всего шаг, и я бы избавил всех от своего присутствия. Но я не смог. До воды оставалось метров десять, и я раскрыл планер. Струсил. Розария наклоняет голову чуть вбок, внимательно следя за лицом Кэйи. Мертвенное, почти пугающее спокойствие — он не жаловался и не просил совета, он просто констатировал факт. Его речь, в присутствии других людей звучащая как музыка, теперь груба и обрывиста, словно у него больше нет сил на уловки и плетение словесной паутины. — Я не знаю, что с этим делать, — и снова: ни просьбы, ни мольбы, только сухая правда. — Я хочу просто исчезнуть. Я не тот человек, который должен жить. Моё место не здесь. Но туда, где моё место, я не хочу возвращаться. Он неожиданно улыбается — устало, сломленно, как человек, мучившийся над чем-то долгие годы, наивно надеявшийся на хороший исход и вдруг изверившийся окончательно. — Скоро мне придётся сделать выбор. Но я не смогу. Я не хочу сражаться ни с Мондштадтом, ни с Каэнри’ах. Я не смогу встать ни на чью сторону. Я не смогу никого защитить. И лучше… лучше, если меня к этому моменту просто не станет. Розария молчит. Она вообще редко говорит во время их попоек, больше слушает и запоминает. И теперь она не собирается изменять своим привычкам, пусть под рёбрами что-то зудит, требуя открыть рот и что-нибудь сказать. Хоть что-нибудь. Но Розария молчит. Говорить с целью сказать «что-нибудь» — бессмысленно. Это никому не поможет. Да и что она может сказать? Что Джинн, узнав о кончине капитана кавалерии, наверняка бы побледнела и тяжело оперлась рукой на стол в попытке устоять на ногах? Что Лиза бы скорбно поджала губы, отвернулась и ещё долго прятала глаза — влажные и странно поблёскивающие? Что Альбедо бы перевёл пустой взгляд в стену, и какое-то время до него было бы невозможно достучаться? Что Дилюк бы выслушал эту новость с каменным спокойствием, взял меч и исчез на несколько дней, а потом бы весь Мондштадт удивился отсутствию монстров и похитителей сокровищ на дорогах? Розария поворачивает голову в сторону Дилюка. Он стоит за стойкой, изо всех сил старается не смотреть на них и проигрывает себе же. Взгляды он кидает редкие, как бы невзначай, но такие пламенные и говорящие, что Розария снова мимолётно удивляется тому, какие же все вокруг идиоты. Не замечать очевидных вещей — это так по-человечески. Сердце Кэйи охвачено льдом. Его бы согреть, коснуться нежно тёплыми руками, но Кэйа не умеет быть ласковым. Только не с собой. Он сжимает своё сердце в холодных ладонях, колет его морозом и заковывает, наслаивает на него бесконечные пласты льда: лишь бы никто не увидел, лишь бы никто не догадался, лишь бы никто не понял, насколько он измотан и изранен. Кэйа пытается защитить себя, но только больше вредит. Выстраивает вокруг щит изо льда и лукавых речей, улыбается, геройствует, плетёт дешёвые, но интересные интрижки, а на одиночных заданиях пытается сброситься с обрыва. Смеётся, шутит, устраивает вечеринки и застолья, а сам на них не приходит. Стоит несколько секунд у дверей таверны, с болезненной улыбкой наблюдая за весельем собравшихся, отступает в темноту и пропадает. Он думает, что никто не знает об этом. Он думает, что хорошо маскирует неуверенность и убивающее его одиночество. Он думает, что прекрасно справляется с собой. Кэйа может думать что хочет, и Розария никогда ему не скажет, что каждый раз, когда капитан кавалерии не является на общие застолья, она с них тоже исчезает. Выпить она успеет всегда, а вот убедиться, что с бестолковым собутыльником всё в порядке, — вряд ли. Розария никогда не показывается ему на глаза. Ей достаточно просто знать, что Кэйа жив и желательно здоров. Она никогда не нарушает его одиночества, что бы он ни делал: просто бы сидел на лавке и смотрел в небо, прятался бы в подворотне и хватал ртом воздух, пытаясь справиться с панической атакой, стонал и выгибался бы под едва ли знакомым мужчиной. Розарии лишь нужно удостовериться, что он всё ещё жив. — Я трус. Розария переводит рассеянный взгляд с Дилюка на Кэйю. — Я не хочу умирать. Мне страшно. — Ну так не умирай, — слова слетают с губ, и Розария мысленно даёт себе оплеуху. Не вмешиваться. Не советовать. Не сочувствовать. Альберих горько смеётся и поднимает на неё утомлённый взгляд: — Я не заслужил. После всего, что случилось, и перед тем, что случится, я должен расплатиться жизнью. Мне в любом случае не выжить. Если меня не убьют на поле боя, я сам в конце концов это сделаю. И лучше бы мне сделать это перед тем, как произойдёт непоправимое. Я это понимаю, но каждый раз, когда я почти готов, мне безумно хочется выпить, погулять, поболтать с кем-нибудь… «Мне безумно хочется расслабиться в компании друзей. Мне безумно хочется веселиться вместе с остальными. Мне безумно хочется говорить честно и открыто о своих чувствах. Мне безумно хочется сказать наконец одному красноволосому своенравному гордецу, какой он невероятный. Мне безумно хочется посмотреть на небо и ощутить свободу, а не вину», — так и не звучит, но Розарии и не нужно слышать, чтобы понять. «Мне безумно хочется пожить ещё немного». — Извините, таверна закрывается. Прошу всех на выход, — громко говорит Дилюк и не может удержаться: бросает на парочку в углу многозначительный взгляд. Розария не может сдержать улыбки. Она поднимается и заставляет Кэйю встать. — Что, уже? — удивляется тот и наваливается на неё всем телом. — Пить надо меньше, — советует сварливо собутыльница и тащит его к выходу. Кэйа что-то бормочет и роняет голову на грудь. Розария раздражённо вздыхает. Как он вообще может так быстро заснуть? — В обязанности монахинь теперь входит ещё и транспортировка пьяных рыцарей в казарму? Розария останавливается и удивлённо поворачивается к Дилюку. Тот стоит, оперевшись руками на стойку и глядя на неё в упор. Опасный. Даже сейчас — без оружия, уставший после трудной смены, невыспавшийся. Напряжённый, уверенный, немного пугающий. Никакой импульсивности, присущей владельцам огненного глаза Бога, никаких лишних эмоций, позволяющих сделать вывод о его характере. Но Розария кожей чувствует исходящий от Дилюка жар — огонь в нём бушует с такой силой, что удивительно, как деревянный пол под его ногами не начал тлеть. Розария не хочет вступать с ним в спор, но у них с Кэйей договор. Пьяного Альбериха ни в коем случае нельзя оставлять наедине с его бывшим братом. Розария знает причину, думает, что Кэйа, такой умный и хитрый, иногда понимает всё совсем неправильно, но никогда не возражает. Кэйа просит не оставлять его с Дилюком, и она его не оставит. — Это входит в обязанности не монахинь, а друзей, — звучит немного фальшиво. Розария даже про себя не называла Кэйю другом, но как объяснить постороннему человеку суть их сложных взаимоотношений? — Можете оставить его. Я сам помогу сэру Кэйе добраться до дома. — С чего бы такая забота? Мне казалось, что отношения между вами и сэром Кэйей весьма недружелюбные. — Отношения между мной и сэром Кэйей касаются только нас. Но, согласитесь, женщина, ночью сопровождающая мужчину до его дома, — явление странное. Я бы не хотел, чтобы о монахинях нашего Собора поползли слухи. — Так не распускайте их, — насмешливо отбривает Розария. — И, поверьте, пусть уж лучше слухи ползут о мужчине и женщине, чем о мужчине и мужчине. Дилюк застывает. Розария не имела в виду ничего крамольного, просто пошутила, но по его реакции понимает — случайно ударила по больному. Она виновато хмыкает и смягчает тон: — Вам не нужно беспокоиться. Я доведу сэра Кэйю до дома и прослежу, чтобы с ним всё было в порядке. И если вы хотите с ним поговорить, то лучше сделать это, когда он трезв. В пьяном состоянии его даже мне слушать тяжело. Дилюк ничего не отвечает, и Розария, под его пристальным взглядом стараясь держать спину ровно, с горем пополам вытаскивает собутыльника на свежий воздух.

* * *

Однажды Итэр сказал, что никогда не видел сэра Кэйю пьяным. Розария подумала, что и слава Архонтам, но вслух произнесла: — Это интересное зрелище. Тебе когда-нибудь стоит на это взглянуть. Она и сама не знает, зачем сказала это. Просто ей вдруг показалась очень привлекательной мысль, что на пьяного Кэйю можно будет смотреть не хмуро, а с улыбкой. Что он, разомлевший от вина, будет не бесстрастно рассказывать, как подставился под стрелу похитителя сокровищ, а смешно сопеть и тыкаться носом в шею товарища, совсем как Барбара, тянущаяся к Джинн после парочки безалкогольных коктейлей. Розарии приходится признать, что она бы многое отдала ради возможности видеть Кэйю расслабленным. Только вот совсем неважно, чем готова пожертвовать Розария, когда Кэйа бессмысленно смотрит в костёр и не разговаривает. Его лицо ни спокойно, ни равнодушно — оно пусто, на нём ни тени эмоций. Определить, что он чувствует, почти невозможно. Почти — потому что Дилюк сидит рядом с ним и так же молча смотрит на пламя. Кэйа рядом с ним похож на безвольную куклу. Розарии это не нравится. Дилюку тоже. Как эта троица оказалась в полном монстров лесу — отдельная история. Кэйа отправился на задание, Розария узнала, что оно продлится около недели, и пошла за ним, а Дилюк… Дилюк проигнорировал все вопросы с царственным спокойствием и просто пристроился в экспедицию, не особо интересуясь мнением участников. Кэйа посмотрел на них двоих как на идиотов, но переубедить никого не смог. Да и как тут переубедить, когда Розария не сможет спать, пока не убедится, что с непутёвым капитаном кавалерии всё в порядке, а от Дилюка исходит страшной силы удушающий жар. Огненная магия струится по его венам, плещется в алых зрачках, буйствует в крови, и Розария видит, чувствует это так же хорошо, как стремительно разрастающийся лесной пожар. И ей, владелице ледяного глаза Бога, могло бы быть некомфортно рядом с довлеющей огненной стихией. Могло бы быть. Если бы вся эта пламенная мощь не нависала угрожающе только над Кэйей. Розария смотрит, как Дилюк жадно ловит каждое движение названого брата, и ей хочется засмеяться. Кажется, она всё это время ошибалась. Кэйа был очевиден не ей одной. Они с Дилюком выросли вместе, знали друг друга лучше, чем самих себя, и, возможно, у Альбериха с самого начала не было и шанса что-то скрыть. И Кэйа это понимает. Кожей чувствует плавящий взгляд Дилюка, но даже не смотрит в ответ: лишь ещё больше закрывается, перестаёт выдавать хоть какие-нибудь реакции и молчит. Только изредка кидает на бывшего брата нечитаемые взгляды из-под ресниц. Розария думает, что более унылой компании она ещё не видела. Хотя казалось бы! Ловкий плут Кэйа Альберих, любимчик публики, слухи о котором достигали едва ли не Ли Юэ, и загадочный молодой мастер Дилюк Рагнвиндр, о внимании которого мечтают почти все девушки Мондштадта. Их общение должно было быть интересным, но они просто молчат, и Розария слегка разочарована. Она ложится на любезно нарубленный Дилюком лапник, отворачивается от костра и смеживает веки. Спать в лесу — удовольствие то ещё, поэтому уснуть не удаётся вообще. Проходит около часа, прежде чем Розарии удаётся задремать, но её будит тихий голос Дилюка: — Кэйа. Розария усилием воли заставляет себя не вздрогнуть. Что-то ей подсказывает, что нельзя сейчас напоминать о своём присутствии. — М. Раздаются шорох и прерывистый вздох. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — Нет. Такие односложные ответы совсем не в духе Кэйи. Это явно ставит Дилюка в тупик — он молчит какое-то время и неловко продолжает: — Барбара жалуется в последнее время, что ты даже с относительно лёгких заданий приходишь израненный так, будто дрался со всеми хиличурлами мира разом. — Теряю хватку. Не могу рассчитать силы правильно. Бывает. — Ты стал много пить. — Я всегда много пил. — Ты выглядишь разбитым. — Я выгляжу прекрасно. — Кэйа. — Дилюк. Рагнвиндр издаёт звук, отдалённо похожий на рычание, и Розария на мгновение пугается, что тот не выдержит и набьёт кое-кому красивое лицо. — Ты можешь поговорить со мной нормально? — Вас что-то не устраивает, мастер Дилюк? Мне стоит быть более вежливым? Да он же провоцирует, понимает Розария и прикидывает, как бы половчее вскочить на ноги и не дать совершиться смертоубийству. — Тебе стоит быть более честным, — голос у Дилюка уставший, и Розарии его даже жаль. — Что мне сделать, чтобы тебе было комфортно со мной говорить? Розария чувствует, как от проскользнувшей в его голосе нежности сжимается сердце. Да как Кэйа в упор не замечает чужой тоски? Кажется, Альберих всё-таки улавливает, что следующая попытка задеть окажется для Дилюка гораздо болезненнее, чем все предыдущие вместе взятые, и снова замолкает. Некоторое время слышно только потрескивание хвороста в костре, осторожный шорох ветра в кронах деревьев и далёкие крики ночных птиц. Одуряюще пахнет хвоей и горячей смолой, луна бросает на землю лукавые блики, а Розария судорожно думает, как бы ей незаметно оказаться в другом месте. Она не должна слышать их разговор. Это их личное, сокровенное, в нём нет места третьему, но поделать она ничего не может. Встать сейчас — значит спугнуть. Кто знает, когда ещё им двоим хватит времени и терпения поговорить спокойно. — Я не знаю, Дилюк, — вдруг произносит Кэйа, и Розария жмурится, пытаясь усилием воли себя оглушить. — Я не знаю, что тебе сделать. Мне в любом случае будет некомфортно с тобой. — О, — бесстрастно говорит Рагнвиндр. — Вот как. Пламя в костре вдруг перестаёт бодро трещать, переходит на странное сипение, будто его лишили древесины и пригнули к земле. Розария ждёт, но больше не звучит ни слова. Ночь проглатывает их компанию и окунает в беспросветную темноту.

* * *

Кровь хлещет из перебитой шеи прямо на лицо, но Розария только брезгливо отшвыривает труп в сторону. Пронзает копьём воздух, впечатывает каблук в затылок ближайшего шамачурла и краем глаза наблюдает, как неподалёку в ледяном вальсе кружится Кэйа. Каждое движение — грация выточенной изо льда скульптуры. Каждый выпад — яростный порыв снежной бури. Смертоносное изящество. Дилюк тут же, рядом, и в нём опасности едва ли не больше: в его шагах нет расчётливости, нет доскональной продуманности движений, но ему это и не нужно. Розария мимолётно восхищается его естественностью. Любой воин многое бы отдал за такую роскошь — не задумываться о том, как и в какой момент лучше всего использовать свою стихию. Дилюк не использует огонь. Он и есть пламя в самой разрушительной его концентрации, он — его воплощение, и ему без надобности расчёты реакций и взаимодействий элементов. Розария не завидует. Она достаточно умна, чтобы знать, что такая сила не возникает просто так. Дилюк вызывает только уважение, весёлый азарт и совсем немного восхищение. Розария слишком увлекается наблюдениями, поэтому не сразу замечает стрелу, просвистевшую у виска. «В той стороне Кэйа», — проносится в голове, но Розария не успевает и смотрит, как Альберих, заметив стрелу, делает маленький шаг назад. Синий зрачок затапливает темнотой, губы подрагивают в полубезумной улыбке, и он замирает — и стрела вонзается в плечо. Розария хочет выцарапать ему целый глаз. Копьё с треском раскалывает череп стрелявшего хиличурла, сзади что-то рявкает Дилюк, и Розарию швыряет на землю. В нос бьёт оглушительная вонь горелого мяса, трава вокруг тлеет и обжигает голые участки кожи. Розария ругается и поднимается на ноги, сбивая с одежды язычки пламени и думая, что только последний придурок станет швыряться огнём, сражаясь по колено в траве. «А он и не швырялся». Розария переводит дух и тяжело опирается на копьё. Действительно. Дилюк всё сражение использовал пламя, стараясь минимально касаться травы. И вспылил только тогда, когда Кэйа опять натворил дел. Розария чувствует, что ярость потихоньку унимается, и смотрит в сторону зажимающего рукой рану Альбериха. Он, весь в крови и копоти, испуганно смотрит на Дилюка и лихорадочно ищет оправдания. Стрела всё ещё торчит в плече, правый рукав уже набряк от крови, но ранение не смертельное — жить будет. Не то чтобы этот факт помогал хоть кому-то. — Так это правда, — убито говорит Дилюк. Он всё ещё сжимает в руке меч, но выглядит уже не воинственно, а растерянно. — Я подозревал что-то такое. С тех пор как ты начал задерживаться на заданиях, а Барбара — жаловаться Джинн на твоё ужасное самочувствие. — Всё в порядке, — Кэйа безмятежно улыбается, и в контрасте с его внешним видом усмешка смотрится даже пугающе. — Мастер Дилюк, вы что, ни разу не получали ранения на поле боя? — Получал. Но не подставлялся под оружие противника специально. Кэйа поджимает губы и отводит взгляд. — Тебе всё ещё нечего мне сказать? — А что ты хочешь услышать? — Правду. Кэйа горько смеётся: — Дилюк, о какой правде речь? Однажды я уже рассказал тебе правду. И что из этого получилось? Кому-то от этой правды стало лучше? По-моему, нет, как раз наоборот. Давай оставим всё на своих местах. Возвращайся на винокурню, занимайся своими делами и позволь мне… — Позволить тебе что? Убить себя? Дилюк говорит это сгоряча, но Кэйа бледнеет, и это заметно даже на смуглой коже: — Да. Позволь мне убить себя. Не вмешивайся. Пожалуйста, Дилюк. Не вмешиваться, не советовать, не сочувствовать — три принципа, по которым проходят все их попойки. Розария считала, что не вмешиваться — самый главный из них. Но при мысли, что и Дилюк может ему последовать, её пробирает озноб. — Нет, — Дилюк делает шаг вперёд, вынуждая Кэйю отступить. — Я лучше самолично тебя придушу, чем позволю сделать это. — Ты не понимаешь, — Кэйа мучительно морщится, — Дилюк, ты знаешь, кто я такой. Когда-нибудь мне придётся сделать выбор. И будет лучше, если мою жизнь прерву я сам, а не ты или Джинн. Розария слышала это десятки раз. Но Дилюк впервые. Воздух тяжелеет и нагревается, Рагнвиндр делает ещё шаг, запускает пальцы в синие волосы на затылке и тянет Кэйю к себе. Розария резко поворачивает голову и начинает с таким вниманием разглядывать разбитую маску хиличурла, будто та — редчайший артефакт из когда-либо виданных. Она краем уха слышит шорохи ткани, чей-то прерывистый вздох и сдавленное протестующее мычание, плавно перетекающее в удовлетворённый гортанный стон. Это не совсем то, что Розария мечтала услышать после трудной битвы с монстрами, но на душе становится очень легко. — Прекрати, — шепчет кто-то из них, из-за хрипоты в голосе и не разобрать, кто именно. — Нет, — отвечает второй, и снова раздаётся влажный звук прикосновения губ к губам. «Может, они вспомнят обо мне?» — думает Розария, переведя взгляд на голубое небо. — «Я же тут стою, буквально в десяти метрах». Ей лучше уйти. Сейчас деликатнее всего будет оставить их наедине. Вот только страшно — их оставишь, а они после жарких поцелуев устроят дуэль. С них станется. Но и торчать посреди выжженной поляны и делать вид, что она экзотическое растение, Розарии тоже не улыбается. Может, пойти пока поохотиться? Вдруг раздаётся болезненное шипение. — Вот чёрт, — ругается в голос Дилюк, и Розария поворачивается к ним. Раскрасневшийся Кэйа с припухшими губами морщится и держится за раненое плечо. — Увлеклись, — насмешливо бросает Розария, и парочка вздрагивает, переводя на неё испуганные взгляды. Неужели и правда забыли о её присутствии? — Ему надо в Мондштадт, — смущённо кашляет Дилюк. — К лекарям… — Ну так идём, — соглашается Розария и первая направляется на север, милосердно оставляя сгорающих от неловкости товарищей позади. И уже не видит, но знает, что Кэйа пальцами здоровой руки робко касается ладони Дилюка и неуверенно, будто не до конца веря в происходящее, улыбается.

* * *

Кэйа стоит у дверей таверны и неловко мнётся. Поправляет рукава, морщится, задевая раненое плечо, нервно оглядывается по сторонам, и на лице его написано отчаяние пополам с тихой надеждой. Сегодня Лиза, в последнее время находящаяся в приподнятом настроении, организовала ещё одну вечеринку и пригласила всех, но идти на неё было как-то… неуместно? Кэйа неловко подаётся вперёд, но снова замирает в нерешительности. Будут ли остальные рады? Не очень хочется портить им праздник. А если он случайно напьётся? Потеряет контроль? Покажет ту часть себя, о которой даже думать противно? Что, если его пригласили всего лишь вежливости ради? Тем более в Ордене в последнее время из-за него было много проблем… Розария тяжело вздыхает и выходит из темноты переулка. Дверь таверны распахивается, и на пороге появляется её хозяин. Розария легко толкает Кэйю в спину, заставляя сделать шаг вперёд. Дилюк бросает на неё благодарный взгляд, берёт Альбериха за руку и утягивает за собой в тепло и весёлый гул таверны. Внутри раздаются радостные возгласы и приветствия, но Дилюк не торопится к рассевшейся за столом компании: одной рукой сжимает ладонь Кэйи, другой — придерживает дверь. Он смотрит на Розарию и вскидывает брови, безмолвно спрашивая. Розария улыбается и заходит внутрь. Она всё ещё рассчитывает когда-нибудь, пусть и нескоро, увидеть, как пьяный расслабленный Кэйа смешно сопит в шею умилённого Дилюка. И когда это всё-таки произойдёт, Розария совершенно точно не будет вмешиваться.