В клетке

Глава 2. Я никогда не искала славы. Вообще настоящий воин никогда не ищет славы, он просто идет и борется за то, что ему дорого. Самый сильный шиноби- это шиноби, которому есть, что защищать. Я поняла это только во время войны. Война научила меня многому: и хорошему, и плохому. Научила защищать и беспощадно убивать. Научила жертвовать и отбирать. Научила вере и предательству. Научила… Да много можно говорить об этом, но легче от этого не станет. Нам приходилось бросать товарищей, чтобы спасти сотни невинных людей. Самым страшным был приказ Какаши-сенсея оставить его и идти дальше. Оставить одного против сотни… И мы оставили. Потому что это был приказ. Наруто тогда сорвался. Он кричал, что лучше тогда потеряет честь война, но ослушается приказа капитана. Неподчинение равно позору. Таковы наши правила. Правила, которым в экстренных ситуациях мы никогда не следуем, потому что бросить товарища значит обречь себя на еще больший позор. А тут пришлось. Потому что это Наруто. Он нам нужен. Мне тогда силой пришлось уводить его за собой, глотая злые слезы и вздрагивая каждый раз, когда за спиной вспыхивало Райкири или слышался визг Чидори. Мы ушли. Ушли, чтобы выжить и бороться дальше. Какаши-сенсея мы больше не видели, а по окончанию боя и тела не нашли… Мы потеряли его однажды, во время нападения Пейна, но тогда все обошлось, и сейчас, из-за того случая, во мне еще горит глупая надежда на то, что вот сейчас он придет, живой и невредимый, отсалютует рукой и углубится в чтение своих любимых извращенных романов. Такой же, как и девять лет назад, ничуточки не постаревший. Не знаю почему, но я не могу представить его постаревшим. Может потому, что он уже тогда был седым. Интересно, почему? Наруто в тот день долго не мог прийти в себя. Кричал, что мы используем его как оружие. Как когда-то Гаару… Мне было больно. Очень больно. Я смотрела на его истерику и понимала, что война меняет нас всех. Мы потеряли самих себя… Не знаю, что на меня нашло, но тогда я впервые дала ему пощечину. До сих пор помню горящую ладонь и звон удара. Ведь он не оружие. Что я тогда сказала? Кажется, что-то о том, что он наш лидер. Голова огромного тела под названием шиноби Скрытого Листа. Не только Листа, конечно, но воля Огня ассоциируется именно с ним. И он, Наруто, воплощение этой воли. Тело может иметь руки и ноги, но без головы оно не будет ни жить, ни двигаться. Любого из нас можно заменить другим, а второго Наруто не будет. Я тогда много чего говорила, но смысл оставался тем же. Я не хотела, чтобы Наруто менялся. Война, конечно, оставляет свой след в душе каждого из нас, потери делают нас совсем другими, а горечь предательства гасит веру, но он, Наруто, должен оставаться прежним. Не знаю почему, но мне казалось, что если изменится он, то изменится и ход войны. Пока он остается собой, мы боремся за свободу и мир. Но если он изменится, это будет война ради войны. Люди вообще по своей сути жестоки, особенно мы, шиноби. Мы созданы для того, чтобы убивать. Да, в детстве нас учили другому, что у шиноби другое призвание, и я верила в это, а Гаару, говорящему о себе как об орудии убийства, искренне жалела. Но теперь я понимаю, что без Наруто так и было бы. Мы были бы просто оружием в руках опытных политиков. Это как партия в сёги. Короли, пешки, генералы… Я думаю, что если бы мы были чуточку другими еще до войны, нашими Королями были бы дайме или Каге. Но, видимо, нам изначально везло. Интересно, почему именно у нас начало складываться другое восприятие мира? Уверена, что в других странах королями являются именно правители, а у нас дети… Нас можно было бы считать идеалами, но так ли это? Кто изменил нас? Ведь даже при таком раскладе, в нас живет ненависть. Я еще помню, как люди презирали Наруто только за то, что в нем запечатан демон. Ненавидели ребенка, который был виноват только в том, что он сын Четвертого. Ты изменил нас, Наруто. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, почему так сильно изменилась я сама. Мы все по-разному справляемся со своими проблемами, а я заперлась в своем маленьком мире. Как в клетке. Я наблюдаю за Хинатой и думаю, что она одна осталась прежней. Хотя бы внешне. Все та же милая робкая девочка, искренне любящая Наруто. Я всегда ей поражалась. Как после всех ужасов в ней еще осталась эта детская искренность и вера в лучшее? Она никогда не плачет. Последние слезы упали на сырую землю могилы ее отца и остались там, наверное, навсегда. Она приходит к Наруто еще чаще, чем я, и всякий раз, видя ее в палате, я не решаюсь войти, будто боясь нарушить идиллию, царящую там. Смешно, но я верю, что она сможет его вернуть. Не знаю чем. Может своей искренностью и любовью. Она самая сильная из нас. Раньше мы ее считали самой слабой, а все оказалось наоборот. Интересно, как мало мы друг о друге знаем? Иногда мне кажется, что совсем ничего. Что годы, проведенные вместе- это лишь один миг, за который не успеть ни понять, ни узнать человека. Да что там человека, порой я даже не могу понять своих собственных чувств. «Почему ты не отрастишь волосы? У тебя ведь были когда-то красивые длинные волосы»,- спросила однажды Ино, когда мы сидели на моей кухне и пили чай. Я пожала плечами и собралась было ответить, что они мешают работе, но тут же закрыла рот. Длинные платиновые волосы подруги были собраны в аккуратный хвост на макушке. «Уже привыкла с короткими», -ответила тогда я, равнодушно глядя на содержимое чашки. Ино промолчала, видимо заметив, что я вру. Не знаю почему, но у меня не хватало сил сказать ей о том, что после произошедшего во время экзамена в Лесу Смерти я просто ненавижу длинные волосы. Когда кто-то цепкой хваткой держит тебя, а ты только и можешь, что беспомощно глотать злые слезы… Это было так унизительно: стоять на коленях, вся в пыли, слезах и соплях, царапая землю. Мелкая соплячка, что с меня взять в мои двенадцать. Но неприятный осадок остался надолго. Честно, с того самого времени я просто возненавидела чувство беспомощности, хотя и мало что могла сделать. Тренировки, тренировки, тренировки… До изнеможения и боли в перегруженных мышцах. Ради чего? Наверное, только ради того, чтобы доказать себе, что я что-то могу. О нет, у меня никогда не было благородной цели защитить друзей, хотя и это, конечно, играло немаловажную роль. Но в этот раз впервые мое желание было направлено только на себя. Доказать себе. Сделать это ради себя. Ради удовлетворения своего самолюбия. Эгоистично? Может быть. Все мы, по сути, эгоисты. Мы защищаем селение? На самом деле мы защищаем место, где мы живем. Только свой собственный дом. Просто, если не будет деревни, то не будет и крыши над головой. Может кто-то посмеется, покачает головой и назовет молодой дурочкой, но для меня в этом есть истина. Мы все погрязли в собственном эгоизме и в собственной лжи. Человек, делающий что-то только для других, наивный и безгранично добрый, не выживет в этом мире. Этот мир будет слишком жесток и непонятен для него. Интересно, а такие люди вообще еще остались? Ведь даже дети, которых я встречала, смотрят на мир серьезными глазами. Взрослыми. Они видели войну, они видели смерть. Они знают, что такое человеческая жестокость. Эти дети, они как дикие волчата. Протяни к ним руку помощи, они не помедлят ее оттяпать и убежать, скрыться где-то в глухой чаще леса собственных мыслей. -Онээ-чан, он ведь умрет?- спрашивает меня шестилетняя малышка, глядя на истекающего кровью и гноем отца. -Умрет, да? Как и все они. Малышка не плачет. Ее голос даже не дрожит. Она смотрит на отца большими голубыми глазами, слишком серьезными для ее возраста. Дети, они ведь на то и дети, чтобы быть шумными, веселиться и играть, а когда больно- плакать. Дети должны быть эмоциональными, но никак не такими, как она. Холодными, равнодушными. -Они все умрут. И мы все умрем,- спокойно говорит девочка и даже кивает в знак утверждения. Я ненавижу войну. Ненавижу ее за то, что она отняла у детей возможность быть детьми. Когда мы сможем услышать беззаботный детский смех? Почему-то сейчас у меня именно этот звук ассоциируется с счастьем. Если счастливы дети, значит, счастлив и весь мир. По-моему, дети что-то вроде маленьких сенсоров, реагирующих на уровень счастья во вселенной. Я хочу видеть их улыбки. Улыбки этих маленьких человечков, глядящих на мир слишком серьезными для них глазами.