он любит улыбаться...

Внутри закипала злость с такой скоростью, что костяшки пальцев, казалось, потеряли чувствительность окончательно. Щека нещадно саднила от полученного синяка, расползаясь паутиной кровеносных капилляров за медовой кожей, окрашивая щеку в нездоровый румянец. Осаму думал, что убьёт его, думал, что разбитая губа с привкусом железа и соли того стоила, чтобы заткнуть наглый рот брата. Атцуму скотина. Он последняя дрянь, которую земля попросту не сможет нести — от омерзения скинет его на космическую орбиту. Осаму ненавидит его каждой своей клеточкой души; всё, что находится в нём от близнеца — презирает и каждую ночь спрашивает: «Почему? Почему мне досталось это лицо?». Для чего судьба так жестоко над ним надыгралась, за что, чёрт её побери?! Он в прошлой жизни был Адольфом Гитлером или Джеймсом Мориарти из страницы Конана Дойля? Так почему же сейчас на него рушится эта ужасная явь и бьёт поддых идентичным кулаком? Он этого не заслуживает, это не его вина, что его кулаки всё же тяжелее, но Атцуму куда проворнее. Убить друг друга легко — нести последствия куда сложнее. — Я ненавижу его! Осаму бьёт беззащитный шкаф в раздевалке, до конца стирая свои костяшки в багрово-алую кровь, раздирая кожу и тонкие капилляры. Руки ещё потряхивает, но не из-за боли — он ещё помнит, как прогибалась кожа брата под его ударами. Они не умеют играть в поддавки, и всегда настроены серьёзно, даже если запрещено, даже если все в округе против. Может это часть их братской любви и неразглашённость нежных чувств? Да что за бред, боже упаси! — Я терпеть не могу этого ублюдка! Нервы всё ещё сдают, а перед глазами нахальная морда, которую он так и продолжает мысленно «начищать» своими кулаками. Атцуму скотина, он повторит. Глаза потягиваются свирепой пеленой, и Мие посрать на то, что щеку щипит, а к ней прикладывают вату с 40%-ным раствором спирта. Аккуратно, осторожно, незаметно. — Суна, отъебись. Ринтаро был рядом с самого начала, и давно внимает «осамовское чистосердечное», устроившись на краю стола с аптечкой на своих коленях. Его глаза непрестанно следили за метаниями друга, ходили туда-сюда за гневной фигурой, выжидая. Словно хищник. Он ждал, пока Мия остановится, потеряет бдительность и откроет «слабые места». Только Суна не нападает, он зализывает его раны, бесплатно и без одолжений. Он его бинты и перекись: бескорыстные и пахнущие не больницей, а кофе и лёгкими сигаретами. И Ринтаро знал как никто лучше, что, когда Осаму в гневе — получают все, даже аптека и сигареты. — Нужно обработать рану, а то... — Получу инфекцию? Заболею? Сдохну?! Уже проходили! — Осаму скрипит зубами и отбрасывает протянутую руку Ринтаро, что безвольно падает тому на колени. Осаму любил руки Суны, потому что они были красивые, но со шрамами поперёк синеющих вен. Они были ледяные и Осаму давно заменил ими и лёд, и компрессы. Даже если они суицидные и влюблены в лезвия и кухонные ножи. — Отвали, я не хочу тебя видеть, — Осаму закрывает глаза и прислоняется лбом к шкафчику, охлаждая лоб и покрасневшие щёки. Он не видит Ринтаро, но чувствует, что тот сзади, выжидает и смотрит своими чертовски хитрыми глазами. Ринтаро привык к этому, но слышать это вновь — неприятно как минимум, максимум — опять эти слова царапают по рёбрам и вгрызаются в артерии рядом с сердцем. Крови в его организме никогда не хватало, а давление всегда было ниже ста двадцати. Он может стать течением реки или ветром, но холод всё равно сопроводит Осаму и доведёт до нормальной температуры его раскалённую кожу. Пусть бьёт, кусает, режет — Ринтаро обещал быть с ним всегда и расстаться с лезвием. С ножами он покончил на прошлой неделе. — Ты не можешь так опрометчиво относиться к себе, Осаму, — Ринтаро качает головой и сползает со стола, сжимая в руке вату и пластыри. — Твои «боевые раны» просто так не сойдут. И усмехается. Осаму ненавидел две вещи на этой земле: Атцуму и ухмылки Суны Ринтаро. — Убери с лица эту ебаную ухмылочку и свали нахуй, — Осаму задыхается и впивается глазами в улыбающееся лицо напротив, сжимая кулаки и сглатывая все маты мира, всплывшие в памяти так неподходяще. — На-хуй это в дверь, а не ко мне. О, Осаму бы устроил и второй вариант. Осаму любил красивую шею Суны. Она была как мрамор и гипс, белоснежная и прозрачная до того, что видно было, как кровь перетекает по венам и бьётся в артерии. Взгляд Осаму всегда опускался на неё, потому что улыбку его он не любил, а мрамор — возносил на алтарь. Её бы разрывать, ломать, сгибать пополам — Мия любит это делать с братом, но без звуков, а Ринтаро может стонать, он бы разрешил. — Осаму... Ринтаро казался для всех неприступной скалой, холодным принцем, который никогда не посмотрит в вашу сторону и наступит на ваш череп при первой же возможности. Его считали сучкой с длинными ногами и тонкой талией, стервой, у которой язык, как у змеи — раздвоённый и облитый ядом. Все думали, что он высокомерен и горд собой, парень, который любит одиночество и никогда не позволит, чтобы им манипулировали. Так вот, зачеркните этот бред красным маркером и выкиньте эту чепуху на-хуй, ведь Осаму знает этого человека с другой стороны, настоящей, скрытой за листами этих гнусных стереотипов. Этот Ринтаро зовёт тоненьким голосом «Осаму...», молящим и просящим, с глазами, которые выражают лишь покорность и полную отданность. Осаму любит его таким. Потому что вместо ухмылочки его губы изгибаются в трубочку и молят, будто священника в рясе о благословении и благополучие. Осаму был его богом и даже епископом. Мия это знал и подло этим пользовался, хотя не любил, как любят парень и девушка, а так, вечно провоцировал и крал его сигареты. Где он берёт их — так и не сказал. — Закрой пасть, я знаю, что ты хочешь сказать. Осаму любит губы Ринтаро. Они нежно-клубничные, пахнут никотином и колой и всегда так мило дёргаются, когда он волнуется и кусает их до покраснения. В его руках высыхает спирт, впитываясь в шершавые кончики пальцев. Плечи черноволосого склоняются ниже — он горбится сильнее и кажется меньше рядом с Осаму, тоньше и хрупче. До него дотрагиваться — себе дороже, но Осаму не дорог себе и всегда тянется к тому, что его раздражает. Он хватает Суну за ворот бордовой спортивной ветровки так быстро, что тот по инерции падает ему в руки, встряхивает его и склоняется ниже. Ринтаро лица не поднимает, только кончики ушей горят персиковым и малиновым. — Тебе сколько раз повторять, чтобы ты понял, ублюдок?! — Осаму очень зол, а Ринтаро забывает, что такое дышать. — Мне не нужна твоя грёбаная поддержка. Сначала сам себе помоги, а потом суйся в чужие дела. Осаму любит голос Ринтаро: он хриплый от сигарет, но такой просящий, когда ему страшно и хочется прикосновений. Он любит, когда его гладят, но ещё больше — когда бьют и дёргают за шёрстку — тогда он плачет и скулит, и тянет своё любимое: — Осаму... — Да блядь! Мия дёргает его за волосы, скалясь прямо тому в лицо, тем самым получая болевой позыв от щеки и смотрит в глаза напротив. Замирает. Твою мать. Это снова повторяется. Осаму любит глаза Ринтаро не потому, что они красивые, они — зеркало души Суны. Осаму в них читает много и видит киноплёнкой то, что другие видят лишь в чёрном и белом. В них страница за страницей написана и реформация, и трактаты о том, что он любит, когда так, когда волосы рвутся на затылке, а слёзы скапливаются на кончиках глаз. Суна был сучкой, Осаму с этим согласится, но только с ним в такие вот дни. Такой по-блядски открытый и снова молящий. Ему бы Богоматерь на стену с лицом Осаму или Иисуса на крестике на грудь. Молиться тот любил — в ногах Мии, сгибаясь и целуя его ботинки. А сейчас у того глаза похожи на тающий воск с ароматом лимона и бергамота — они сгорают и топятся, как в молоке или растворяются, как кубики сахара в чае. Хочет, чтобы его погладили, Осаму это и забавляет, и злит сильнее. У Ринтаро щёки раскраснелись до цвета рассвета, на лбу выступил пот, а губы стали до того мокрые, что розовый язычок скользил без затрудней на обветренность. Бровки домиком, губки бантиком, и Осаму, блядь, кажется сходит с ума. — ...Что за херня с тобой вновь творится? — Осаму сам непроизвольно краснеет, чуть ослабляя хватку на ветровке Суны и кидает на него растерянные взгляды. — Ты... подрался с Атцуму, — он как-то поспешно качает головой и неловко касается щеки Осаму сухой ваткой, пытаясь не встречаться с ним взглядом. А после небольшой паузы вновь продолжает: — Да и за такой херни... Вы, блядь, не поделили какую-то сучку и из-за этого нужно было так набивать друг другу морды? И опять эта чёртова ухмылочка. — Я вроде сказал тебе оставить меня в покое, — теперь он на грани; Атцуму он убить не может — брат, а Ринтаро всегда хотелось до чёртиков. — И сучка здесь только одна. Ты. У Осаму глаза похожи на волчьи, и они машинально заставляют Ринтаро дрожать и отступать, но его хватают слишком грубо и кидают спиной в шкафчики слишком громко для этой пустой, забытой всеми, раздевалки. У Ринтаро уже ноги подкашиваются, когда Мия наваливается на него всем телом и придавливает рукой его руку; щёки вновь краснеют, во рту пересыхает, а сердце прыгает на батуте верх-вниз в вечере «аттракционов и адреналина». — Ты блядская, блядская дрянь, Ринтаро. Осаму не даёт тому сделать и вдоха, впиваясь в его открытые в смущении клубничные губы, заглатывая всхлип вместе с мольбами. Молит. Молит. Молит. Моли громче! Вслух, сука! — О-осаму... — Я не давал тебе слова. Он вновь впивается грубым поцелуем в подставленный рот, хватает парня за талию и прижимает к себе, пока тот, как тряпичная кукла виснет на нём и отдаётся во власть и в распоряжение. Губы болят, но Суна продолжает танцевать в бешеном танце языков, получая и укусы, и новые синяки. Для него они — любимые шрамы, по которым он безумно скучал, впитывая в себя чужой гнев и ярость, расползающиеся по его бледной коже гемотомно-синем и багряно-красным. Пусть Осаму целует его до упаду, пока колени не хрустнут и не оборвутся сухожилия. Это его расплата за прошлую жизнь, где он был испанцем-колонистом и Христофором Колумбом. — Ты хреново целуешься, — Осаму тянет его за загривок, заставляя того оторваться от его губ, и заглядывает в глаза, потянутые возбуждённой потокой. — На коленях, надеюсь, ты справляешься получше. Ринтаро бросают вниз и он растекается клячей в ногах Осаму, подбирая под себя дрожащие конечности и сжимаясь, как запуганный зверёк. Осаму смотрит на него сверху вниз, развязывает шнурки спортивок и сердито усмехается. Суна сглатывает, чувствуя, как мутнеет рассудок, а возбуждение бьёт по вискам, взывая его к ещё более опрометчивым действиям. Хочется, чтобы его драли прямо здесь, чтобы Осаму не щадил и вынес весь свой гнев на нём. Ринтаро же его лекарство и он предназначен для того, чтобы помогать и залечивать. Осаму освобождает из белья свой возбуждённый член, проводя пару раз вдоль ствола, и бьёт по губам Суны, усмехается. Внизу Ринтаро беззащитный, и сжимает кулачки на коленях, из-под густых ресниц поглядывая на своего мучителя (спасителя!) и послушно открывая рот. — Соси. Ринтаро уже без ветровки и расстёгивает пуговицы своей рубашки, надеясь таким образом добыть кислорода. Но дышать он не может — его душат и чувства, и похоть, овладевшие его телом и разумом. Он не с первого раза берёт член в рот, только когда придерживает его рукой, аккуратно заглатывает массивную головку, и смотрит затуманено вверх. Осаму тяжело дышит и глаз не отрывает от чужих, хватая его за волосы и насаживая до конца, не отпуская. — Серьёзней подходи к делу. Суна корчится и распахивает глаза, шумно выдыхая через нос воздух и скользя по скользкому полу. Член больно упирается в горло и вызывает рвотный рефлекс — но Ринтаро на удивление хорошо и он елозит на месте сильнее, от чего рубашка скатывается с его плеч, оголяя белоснежную, тонкую кожу. Его стон раздаётся райскими импульсами в голове Мии и он невнятно мычит, матерится и толкается бёдрами глубже, от чего тот лишь сжимается и скулит. Это заводит ещё сильнее. — Так хотел на член, а пользоваться им не умеешь? — Осаму прикрывает глаза, всё не опуская чернильные волосы со своих пальцев, наслаждаясь мокрыми стеночками рта и кротким языком, который будто стеснялся притрагиваться. — Учись, пока тебя ебу в рот я, а не кто-то другой. Ринтаро пугается его хриплого и серьёзного голоса, а в ответ получает лишь ещё толчки и новые волны наслаждения, расцветающие бурей внизу живота. Хочется залезть себе в штаны, приласкать себя, но взгляд напротив запрещает, и он лишь закатывает глаза, представляя, как этот член будет вбиваться в него и вытрахивать всю душу до самого рая. Хотелось бы грубых пальцев на бёдрах, поцелуев на коленках и хриплого голоса у себя под ушком. Ринтаро чувствует себя шлюхой, и задаётся вопросом о том, что с обеда Осаму был ещё натуралом, а прямо сейчас искренне трахает его рот. — Не придавайся голубым фантазиям, — фыркает Осаму и издаёт особо гортанный стон, когда Ринтаро уже приноровился и всасывает тщательно, как свои любимые чупа-чупсы. — Я просто зол, а ты не свалил во время. Поплатился, бро. Ринтаро похуй. Ему похуй на то, что он сдирает свои колени и рвёт губы, на то, что это «просто так» и строить волшебных замков ему нельзя. Ему так хорошо, вашу ж мать, что ему похуй на абсолютно всё. Осаму в скором времени кончает, обливая милое, раскрасневшееся личико Ринтаро белыми горячими каплями, что промочили его ресницы и скатились по острому подбородку. Его одежда в беспорядке, острые плечи восхитительны, ключицы — его собственные лезвия и Мия хочет об них вскрыться. Он мокрый. Распаренный. И возбуждённый. Осаму хочет его полностью. Уже не из-за гнева, а потому, что он чертовски милый с его спермой на лице. — Пошли, — голос у Осаму больше не грубый, и он протягивает ему салфетки и помогает подняться на трясущиеся ноги. — Продолжим у меня. Ринтаро таращиться на него с удивлением, переминается с ноги на ноги и кусает губы. Очаровательный, милый, прелестный. Мия отдёргивает себя от желания поцеловать его вновь. — А Атцуму... — Он же победил, — пожимает плечами Осаму, заметно спокойнее, постепенно возвращаясь в своё обычное состояние. — Клеит сучку у неё в спальне. Если честно, Осаму даже не помнит её имени. Просто желание победить брата будет всегда гореть финишной прямой. — А я буду в нашей. Он подмигивает Суне и усмехается, зазывая его за собой, на что тот покорно ведётся и всё ещё дрожит, как девственница-младшеклассница. Осаму его погладит, а может даже ударит — Ринтаро готов на всё. Осаму любит Суну за то, что тот покоряется и мольбами срывает глотку. ° ° ° — О-саму-у-у... Суна ноет и мечится в простынях, утыкаясь в подушку и сжимая в своих руках край одеяла. Молить в его приоритете и он не останавливается, вчитываясь в эту сутру и покоряясь ночи и пляшущим бликам фонарей на его бледнеющей коже. Там сейчас гематомы и синяки поверх кривых шрамов, а в лёгких свистит — курить хочется безумно, но он вновь немо ловит горячий воздух и выгибается навстречу широким ладоням. Осаму ласкает его тело с особым наслаждением: мнёт ровные бока и чертит тугие мышцы, гладит крепкие бёдра и щекочет коленки, упиваясь любым звуком и дрожью. Ринтаро красиво смотрится в его постели — будто это место было сделано как раз для него. Осаму думает, так и есть. — Ответь мне на один вопрос, — Осаму нагибается к нему, слегка приподнимая его за подбородок, тем самым отрывая его мокрое лицо от подушки, и шепчет в румяное ушко. — Тебе всё равно, с кем спать? Осаму узнаёт ещё одну сторону своего друга, и узнать про это уже хочет до конца. Стоит немного надавить, и Ринтаро уже плывёт, как кисель и забывает свой здравый рассудок, полностью стирая со своего лица «равнодушную маску». Каждый может придавить его к стене и коснуться его губ, каждый может оставлять на этой коже отметины и гладить пальцами контуры его восхитительных изгибов? Его мучает этот вопрос, и Осаму точно не знает, что хочет услышать. Но одно съедает Мию заживо: хочется услышать, что только его пальцы могут так красиво сжаться вокруг его тонкой шеи. А с другой: Ринтаро ничто, и он никогда его не полюбит. Это игра на одну ночь, не более, и завтра уже никто ни про что не вспомнит. — Отвечай. Приказ. Осаму вставляет в него пальцы, тонет в надрывающем голосе и продолжает сдавливать его шею и задирать его голову вверх. В нём узко, мокро, и он толкается пальцами глубже, заставляя того изгибаться и сгибать пальчики ног. Ринтаро кусает губы — молчит, а потом начинает плакать. Горько. Жалобно. Разбито. И Мия уже не может держать себя в руках. — Отвечай, блядь! Он шлёпает его по ягодицам, получая в ответ ещё более жалкий писк и невнятные мольбы. — П-пожалуйста... Осаму-у... Умоляю... — Пока не ответишь, ничего не получишь. Ринтаро тушуется, закрывает глаза и трясётся, будто вот-вот в плашмя утонет в одеяле. Он, кажется, от такого Осаму заводится ещё сильнее и распахивает свои прекрасные губы в немом крике. Он не может сказать, что влюблён. Не может быть счастливым, не имея шрамов и позорных отметин. Не может бросить курить, потому что это единственная вещь, которая позволяет не думать об Осаму Мия. Осаму любит, когда Ринтаро на грани, обожает, когда тот готов на всё ради желаемого. Но, блядь, ненавидит, когда на его лице внезапно расползается эта гадкая ухмылка. — А тебе не всё равно, с кем я сплю? Сука. По самые гланды. — Дрянь. Осаму вжимает его в простыни, входит одним размашистым толчком, выбивая из груди Ринтаро крики и стоны. Ринтаро дрожит, он почти вылетает в другую вселенную от боли и наслаждения, захвативших его тело, и может только кусать подушку и жмурить щипающие от слёз глаза. Ему так чертовски хорошо, боже, это просто сумасшествие. — Шлюха, — Осаму тяжело дышит и беспощадно выбивает из него хрипы, каждый раз входя всё глубже и быстрее. — Соседей бы пожалел. Осаму хватает его за волосы и тянет на себя, усаживая его на свой член и прижимая его спину к своей голой груди. В его руках Суна подрагивает, подскакивает и безостановочно ахает, пока Осаму не разворачивает его голову к себе и не целует глубоко и вязко, до остановки дыхания. Отрываться друг от друга не хочется, и Осаму бы вечность так держал этого парня, если бы... ...не его блядская улыбочка. — Да пошли нахуй твои соседи. Ринтаро смеётся и сам насаживается на его член, крутится и потеет сильнее, от чего Осаму скользит по его груди и собирает влагу на подушечки пальцев. Перед глазами у него желанная шея — он в неё впивается не раздумывая, словно вампир клыками оставляет алые веера и бутоны-засосы. Суна не сопротивляется и откидывает шею, не в силах сдержать свою улыбку, когда укусы превращаются в поцелуи, а рука Осаму опускается ему на член. — Ты так нежен, — Ринтаро зарывается ему в волосы и находит чужие губы в темноте, чувствуя подступающую разрядку и клокочущую боль. — Заполни меня, пожалуйста. — А ты перестань лыбиться, Суна. Ринтаро опускается на колени только перед одним и курить всё-таки бросил, потому что забывать больше не хочется. А Осаму любит улыбку Суны слишком долго, чтобы её ненавидеть.

The End.