Сердце Августа

— Пощады, пощады! — безостановочно стенал Антилл. В глазах стояли слезы, смуглые пальцы судорожно сжимали ступню мраморного Цезаря. От ужаса в юном плебее пробудилась религиозность: он отчаянно, может быть, даже с верой молил о жизни то, что мертво. И совершенно напрасно. Марк Антоний Антилл мог сколько угодно цеплялся за те каменные сандалии, мог покрыть их поцелуями хоть до лодыжек, это бы не помогло — его судьбу предстояло вершить не почившему Цезарю, а живому. Неужели молва не донесла до Марка, что сердце его врага холоднее мрамора, а то и отсутствует вовсе?.. — Пощады! Пощады, Октавиан! — Оттащите его, — шепнул Гай Юлий Цезарь, более известный как Октавиан. Стоявший рядом центурион когорты Вибий был выше императора на две головы. Однако почтительность и быстрота, с которой он сделал знак солдатам, не оставляла сомнений в том, сколько власти сосредоточено в слабых с виду руках Октавиана. — Пощады, Октавиан! Ради Октавии! Ради Юлии! Никто не слушал беспомощного Антилла. Двое легионеров подбежали к нему и, схватив за руки, оттащили прочь от статуии. Юноша вопил и бился в крепких руках, но вырваться так и не смог. Получив безмолвное позволение Вибия, один из солдат ударил его рукоятью меча. Антилл жалко всхлипнул и, потеряв сознание, повалился на мраморные плиты храма. — Так не похож на отца... — прошептал одними губами Октавиан. Он, конечно же, не мог видеть Марка Антония-старшего в его юные годы, но не было сомнения в том, что Антоний защищался бы как лев. Рубил бы врагов мечом, а если бы потерял меч — в ход пошли бы зубы и ногти. Лишь на старости лет этот доблестный воин обмяк и превратился в кусок воска на потеху египетской царице. Отчего же его старший сын сразу родился таким? — Что ты прикажешь, Цезарь? Октавиан задумчиво повел рукой. Вибий тотчас ушел к солдатам. Императору требовалось некоторое время, чтобы обдумать приказ. Когда его войско вторглось в Египет, Антоний отправил старшего сына для мирных переговоров. Памятуя о помолвке между этим юношей и своей единственной дочерью, Октавиан велел оказать Антиллу самый тёплый прием и отпустил его без какого-либо ответа. Юноша ему приглянулся. Он складно говорил — совсем как его отец. Был хорош собой, то есть ничем не напоминал свою мать, мерзкую фурию Фульвию. Лишать мир такого гармоничного создания, как этот Антилл, было преждевременно. Но потом Марк Антоний и его любовница покончили с собой, а юноша исчез, его нигде не могли найти. Какой-то частью ума Октавиан даже желал ему спасения, но другой, более расчетливой частью, он жаждал немедленной поимки. И надо же такому случиться, что боги услышали желание Октавиана — на второй день розысков беглеца выдал презренный греческий раб, приставленный к Антиллу воспитателем... Тот, кто доверяется рабу, доверия не достоин. — Вибий. — Да, господин? — Обезглавьте его, пока не очнулся. Только... — Октавиан бросил прощальный взгляд на распростертого меж грубых калиг юношу. — Не в святом месте. Вибий понимающе кивнул. Не дожидаясь исполнения приказа, Октавиан удалился в центральный двор храма. Атриум был обустроен как сад, в эту пору в нем цвели нежные розовые цветы. Он сорвал один и принялся задумчиво растирать лепестки меж пальцев, выжимая капли маслянистого сока. Цветок умирал и, умирая, благоухал — с каждым нажатием легкий, почти незаметный аромат усиливался. «Отчего цветы таковы, а люди нет? — с грустью думал Октавиан, меряя шагами тенистый периметр атриума. — Цветок глуп и прекрасен. А человек, даже самый умный, самый красивый, источает кровь, слизь и дерьмо, стоит только надавить...» За бесплодными размышлениями его застал центурион и, громко прокашлявшись, доложил, что дело сделано. Также Вибий ждал распоряжений относительно греческого раба — когда хозяину отсекли голову, тот попытался тайком снять с его шеи драгоценный камень. Император не подал виду, что огорчен, но внутри все перевернулось. — Закон велит распинать, — равнодушно ответил он. — Распни. Когда Вибий ушел так далеко, что стихло даже эхо его шагов, Октавиан позволил чувствам овладеть разумом и заплакал. Врали те, кто приписывал ему отсутствие сердца. Оно было, оно билось, и порой слишком громко. Если бы Октавиан слушал только сердце, он никогда бы не стал Августом. Его бы постигла судьба Марка Антония Антилла, глупого мальчишки, который доверился рабу. И первым в очереди палачей стоял бы Марк Антоний... Октавиан не собирался бездумно мстить покойнику за его намерения. Потомство Марка Антония подлежало переселению в подземный мир лишь частично — Антилл был старшим сыном, слишком взрослым, чтобы переучить. Вот и отправился вслед за отцом. Но детей, прижитых Антонием с египтянкой, Октавиан планировал помиловать, и даже относительно опасного Цезарионыша пока сомневался. Юному фараону будет не просто покорить Рим, без матери он никто. Если предложить Птолемею египетский трон в обмен на послушание — возможно, обойдется без кровопролития?.. Ночью Октавиана донимали мысли о поимке Цезариона и событиях минувшего дня. Он долго не мог уснуть, а когда пробудился — весь в поту, с руками у горла — в ушах у него звенели жалкие стенания Антилла. «Пощады, пощады! Ради Октавии!» Не в силах уложить себя на подушки, Октавиан сел и спустил ноги с роскошного ложа. Легионеры, охранявшие его, вопросительно посмотрели на своего императора, но он лишь отмахнулся. Нет, ему ничего не нужно, нет, ему ничем не помочь. Только пойманный и доставленный в Александрию Цезарионыш вернет ему сон и покой. Возможно, вернет... Все, чего он теперь желал — искупаться в прохладной воде. Душные египетские ночи трудно перенести тому, кто родился в благословенном Риме. Звать слугу-египтянина не было нужды. Октавиан даже не потрудился посмотреть вниз — мальчик, несомненно, уже сидел на корточках подле постели, готовый надеть римскому господину сандалии, послужить ступенькой или предметом для битья, и далее до бесконечности. Всеисполнительность египетских рабов смешила Октавиана, но лишь поначалу — он быстро привык к этому удобству и почти перестал его замечать. И все равно не мог избавиться от ощущения, что в глубине этих египетских угодников, под илом их покорности, таятся злобные опасные крокодилы. — Менес? — Да, мой господин? — слуга говорил по-гречески очень чисто, да и лицом был скорее грек, чем египтянин. — Где тут купальни? — Я провожу, господин. Менес поклонился и испарился с расторопностью мышки, увидевшей ласку. Вскоре он вернулся с одеждой и, нежно заглядывая в глаза, сообщил, что купальни готовы. Октавиану, как назло, уже расхотелось вставать и блуждать по темному дворцу, который он лишил хозяйки. Но если бы он сейчас отказался идти в купальни, пришлось бы остаться наедине с собой и своими страхами. — Веди. Убранство египетских бань оказалось точь-в-точь таким, как он ожидал — слишком много лотосов и слишком мало воды. Ожидая, пока Менес разденет его, император скучал и от скуки разглядывал каменные барельефы, подсвеченные масляными лампами. Резвящиеся вакханки на каждом изображении резвились по-разному и очень затейливо. Но все было исполнено в местных традициях — слишком грубо и плоско. У настоящих греческих фавнов члены бы не отвердели при виде худосочных египетских дев... Налюбовавшись скучными непристойностями, Октавиан сошел в бассейн. Менес остался сидеть на краешке, ожидая распоряжений. Вода была чуть теплой, невероятно прозрачной и источала тонкий цветочный аромат. Точно такой, как в храмовом саду. Октавиан по плечи погрузился в воду и закрыл глаза. Стало очень тихо, лишь лампы потрескивали фитилями. Дворец Клеопатры спал и видел страшные сны. И омывал прохладной розовой водой причину своих кошмаров...