Без слов

      Женя искал Гвидона везде — тот порой и носу не показывал из дома, но сегодня, когда Евгений заявился к нему домой с самого утра, художника там не обнаружил. Сорвался с работы сразу же, едва услышал о приказе об отмене искусства, а когда не нашёл Вишневского в его отдалённой, такой родной избушке, то совсем места себе найти не мог. У мужчины характер был насквозь пропитанным горечью жизни, поэтому волноваться в привычку Жени не входило, однако пропажа Гвидона выбила его из колеи. До самого вечера он таскался сначала по лесу недалеко от дома, потом по городу, стараясь лишний раз не попадаться на глаза представителям того, что теперь называется властью. Долго шнырял по дворам и улицам, насмотрелся на ужасы и несправедливость настолько, что сил глядеть на это не было, да и стало до чёртиков тошно.       Нашёл он Гвидона лишь тогда, когда на улице уже горели фонари, а город заполнился густыми сумерками стремительно опускающейся ночи. Вишневский сидел на коленях прямо на траве перед кучкой пепла. Вечерний холод уже успел высосать почти всё тепло из окружающей среды, а потому земля была остывшей и жёсткой. Женя рухнул рядом с художником. Он не дурак, и без слов всё понял. Прильнул к Гвидонову плечу, уткнулся в него носом, одной рукой приобнял поперёк спины, немного, невесомо, но трепетно по ней и по голове гладил. Вишневский молчал и неотрывно глядел на то, что осталось от его картин, стеклянными глазами, рефлекторно сжимал одной рукой трубку. Женя едва не дрожал — он буквально физически ощущал всю необъятную, вселенскую душевную боль мужчины, хотя и был рад, что нашёл его особенно после того, сколько чудовищных ситуаций себе надумал. Совсем не знал, что говорить — поддерживать не умел, да и не имел ни малейшего понятия, что вообще можно сказать в таком случае.       — Прости меня, пожалуйста, прости, — тихо бормотал он, жмурясь и прижимаясь к Гвидону. — Прости, что меня не было рядом. Прости, что не защитил тебя. Прости меня.       Женя потерял счёт тому, как долго он нашёптывал всё в таком духе Вишневскому, однако тот, в конце концов, вскинул одну руку, завёл чуть назад, находя Женину голову, запустил пальцы в чужие волосы, гладя мужчину плавно и трепетно.       — Ничего, родной, ничего, — с пугающим спокойствием и привычной хрипотцой в голосе проговорил он. — Ничего. Переживём.       Гвидон наконец немного зашевелился, слегка разминая плечи и вслушиваясь в новый Женин шёпот.       — Пойдём домой, — выпалил наконец Евгений.       Он вскочил на ноги и помог Вишневскому подняться. Тот старался держать себя спокойно, ровно и даже статно, однако по нему было видно, как сильно он ослабел, вероятнее всего, от тоски. Женя вцепился в него, помогая идти, придерживая осторожно и бережно, точно боялся одним неловким движением непоправимо навредить.       Домой они добрались поздней ночью. Евгений сто тысяч раз предлагал доехать хотя бы на такси, но художник наотрез отказывался — ему, видите ли, нужно проветрить голову. Изба, слава богу, стояла на месте, и следов вандализма со стороны властей на ней не наблюдалось. Вокруг угрожающе шумели сосны, размахивая своими мягкими лапами в ночной темени. Шелестела трава и листья. Где-то чуть вдалеке протяжно ухала сова. У самого крыльца Вишневский остановился, чуть запрокинул голову, подставляя лицо ночи, прикрыл глаза и пару минут стоял без движения — лишь его грудная клетка широко вздымалась, мерно падая назад. Женя его тревожить не смел, только держал за руку и поперёк спины, будто боялся, что мужчина может упасть.       Тем вечером заснул Гвидон быстро, но сон его явно был тревожен. Евгений же уснуть не мог и всю ночь сидел подле мужчины, то изучая его, будто видел впервые, то оглядывая комнату в темноте ночи, то посматривая за окно на шумящий, будто бы от негодования на тему жесточайшей несправедливости, лес. Женя отчего-то подрагивающими пальцами нежно касался Гвидоновых волос, зарывался в них, гладил, не смел ни на миллиметр отодвинуться от мужчины, всё нежничал. Он искренне сочувствовал Вишневскому, и душа у него за художника болела — хотелось прижаться к нему грудью, все силы свои ему отдать, лишь бы он так не убивался. Конечно, уж кто-кто, а Гвидон вряд ли бы стал совсем уж открыто показывать то, насколько сильно ему тяжело, но Женя слишком хорошо его знал, чтобы понимать всё даже без слов.       Утром Вишневский не вставал с кровати. Не делал он этого и днём, и вечером. Евгений таскался вокруг него сам не свой, то ходил по комнате из стороны в сторону, то сидел подле Вишневского и поглаживал по голове, то ложился рядом и даже дремал, свернувшись калачиком под боком у мужчины. Молчал, что-то рассказывал, подбадривал, пытался вывести художника на разговор, но выходило из рук вон плохо. Гвидон отвечал редко, в основном, вперял свой взгляд в потолок и молчал. Даже не спал, просто лежал, смотрел и думал. Женя, взволнованный и растерянный, то и дело предпринимал попытки если уж не разговорить Вишневского с целью отвлечь его от дурных мыслей, то хотя бы накормить, потому что мужчина упорно отказывался есть, аргументируя это то тем, что он не хочет, то тем, что ему бы пищи духовной, а не этой жалкой физической еды, в которой, по его словам, и смысла-то нет.       Ещё пару дней Гвидон провёл в постели. Женя уже думал обратиться к врачу, но мужчина и тут противился, а потом сам встал, начал жить едва ли не как раньше. Вот только в глазах его всё равно виделась неземная, огромная тоска, такая серая и тягучая, что аж за душу брало и эту самую душу стягивало, скручивало, до последней капли выжимало. Евгений каждый день старался быть позитивным, ласкаться, говорить о чем-нибудь потом и отдалённом, по крайней мере, первое время, а если речь всё же заходила про картины, то он спешил убедить Вишневского, что тот ещё великое их множество напишет.       — Да как же напишу, родной? — вздыхал Гвидон. — Я ведь и так уже, получается, нарушитель закона, преступник, во как.       Как бы в дополнение к своим словам, он многозначительно поднимал вверх крючковатый указательный палец. Женя фыркал и просил мужчину так не говорить — он знал, что Вишневский только притворяется таким белым и пушистым, но внутри у него живёт что-то более глубокое, бунтарское, своя философия, в конце концов. Гвидон так просто от живописи не откажется ни за какие деньги и вопреки всяким угрозам.       Очень скоро эти Женины убеждения подтвердились: Вишневский довольно быстро оклемался и вновь принялся писать — в своей мастерской закрывал все ставни, задёргивал все шторы, едва ли дверь не запирал на засов. Он был готов к тому, что в любой момент могли нагрянуть власть имущие, способные на любые зверства, но ни капли не боялся. Однако в мастерской проводил времени меньше, чем обычно, раньше бывало, целыми днями сидел в мастерской, а теперь тратил не больше двух-трёх часов в сутки. Ему отчего-то это стало даваться трудно в том плане, что, казалось бы, вот он холст, вот она кисть, вот они краски, рисуй — не хочу. Однако что-то было не так: и работы выходили слишком резкими, неестественными, почти пугающими, в совсем несвойственной Гвидону манере, и сам он заметно тяготился, будто бы теперь рисование приносило ему не облегчение души, а, наоборот, отягощение и её, и разума.       Женя тоже «затесался в преступники» — с момента запрета искусства достать что-либо, к нему относящееся, и притом остаться безнаказанным было почти невозможно. Евгений воровал, выменивал, скупал из-под полы краски, кисти, холщевину и сам из неё и старых дощечек мастерил холсты. Даже таскался в НИИ, выпрашивал у Инженера разного рода вещества, с помощью которых краски можно было дома делать из натуральных красителей. Всё это — обычно под покровом ночи, чтоб не отобрали — тащил к Гвидону в избу и не переставал говорить, что принесёт ещё столько всего, сколько потребуется. Вишневский, конечно, его за это благодарил, но тут же трепал по голове и ласково просил так себя не мучить, всё-таки как-никак закон нарушает, а Гвидон ведь за него тоже переживает, хоть и частенько об этом не говорит. Однако, несмотря даже на то, что Женя исправно таскал все необходимые для рисования материалы, Вишневский всё больше и больше себя терзал — что-то гложело его изнутри, возможно, даже он сам не понимал, что именно, однако это «что-то» всеми силами мешало ему рисовать спокойно, как прежде. Раньше написание картин для Гвидона было смыслом, созданием пространства, в котором он воплощал свои идеи и вымещал эмоции, а теперь это всё виделось ему таким серым и тоскливым, что аж сердце сжималось, точно в железных тисках. Мужчине всё время что-то не нравилось в своих картинах, они постоянно были какими-то «не достаточно» — не достаточно живые, не достаточно философские, не достаточно глубокие, не достаточно искренние и много ещё не достаточно какие.       Один раз даже Гвидона, человека порой чересчур спокойного и уравновешенного, это совсем вывело из себя. Женя тогда, если уж не перепугался, то, как минимум, жутко напрягся, услышав донёсшийся из мастерской шум, явно вызванный весьма громким падением чего-либо — Евгений усердно пытался надеяться, что упало именно «что-то», а вовсе не «кто-то». Спешно влетев в мастерскую, мужчина обнаружил в ней небольшой кавардак: мольберт валялся перевёрнутым, раскорячив свои длинные деревянные ноги, подле него распластался холст, невысохшей краской перемазавший дощатый пол, разбросаны кисти и тюбики. Гвидон возвышался над столешницей у занавешенного окна, упирался в неё руками, чуть склонившись вперёд. Было видно, как напряжённо и почти судорожно расширялась и сужалась от тяжкого дыхания его спина в грудном отделе. Женя мягко, усердно глядя себе под ноги и стараясь не беспокоить художника лишними звуками, прошёл по комнате, останавливаясь позади Вишневского совсем близко. Осторожно он приблизился вплотную и обнял мужчину со спины одной рукой, а другой скользнул по его локтю вниз, нащупал чужую кисть и после невесомого касания, послужившего жестом, которым Женя спрашивал разрешения, переплёл их пальцы. Гвидон стоял, прикрыв глаза и не двигаясь, только сбивчиво дышал, иногда что-то совсем тихо бормотал себе под нос и сжимал Женины пальцы в своей руке. Евгений же в свою очередь молчал — во-первых, он чувствовал, как напряжён и явно зол, в первую очередь на самого себя, Вишневский, а разъярённого художника ему уже доводилось видеть и испытывать его терпение на своей шкуре не шибко-то хотелось, во-вторых, Женя и так всё понимал и теперь старался максимально вложить все свои чувства в трепетные касания, которые так щедро дарил мужчине.       Иногда Евгений, наоборот, говорил ужасно много — без конца старался хотя бы косвенно донести до Гвидона свою поддержку и то, что он по-прежнему может писать свои картины, и Женя готов будет бросаться грудью на амбразуру за Вишневского и его творчество.       И всё-таки художник никак не мог вернуться в привычную колею, по крайней мере, до одного ясного утра. Женя тогда сидел в большой комнате, которая негласно считалась чем-то вроде гостиной — одетый лишь в бельё и белую домашнюю футболку, а не в привычный костюм для передачи, сытый, довольный, молчаливый, от нечего делать он читал наобум найденную в пыльном шкафу книгу, какими у художника дом полнился. Было душно, а потому открыто окно: сквозь распахнутые ставни лился солнечный свет, широкой полоской падая на мужчину, в комнату то и дела влетали лёгкие порывы тёплого летнего ветра, колышущего и лохматящего и без того взъерошенные Женькины волосы. Тот сам чтением был не особо-то заинтересован, а потому порой отвлекался, то глядя в окно на залитый солнцем спокойный лесной мир, то утопая в собственных мыслях.       Вишневский вошёл в комнату неслышно. Он и сам забыл, шёл ли сюда с какой-то конкретной целью или же просто слонялся, искал мужчину. Замер едва ли не в дверном проёме, долго и пристально глядел на Евгения, такого спокойного и умиротворённого, даже дышал, казалось, через раз, точно боялся, что спугнёт. Потом наконец мягко подошёл, ловя на себе заинтересованный взгляд повернувшего на него голову Жени, остановился, несколько секунд молча смотрел, потом вдруг плавно опустился на колени перед мужчиной, взял его за руку, неотрывно глядя на него и ощущая на себе пристальный, чуть взволнованный взгляд.       — Сокол мой ясный, — сипловато и тихо заговорил Вишневский, — можно я тебя напишу?       Евгений явно смутился, чуть растерялся, отвёл упорный взгляд: — Да брось ты, — фыркнул он, — я от искусства далёк, да и не особо-то красивый. — Мужчина даже попытался вытащить свою кисть из рук Гвидона. — Нечего мною холсты марать.       Художник же чуть нахмурился и упорно сжал ладонь Евгения: — Ты уж больно дурно о себе думаешь. — Он чуть смягчился. — Ты же восхитительный. Чего ради себя принижать?       Женя явно не разделял восторга Гвидона по поводу себя, но что ответить, найти не сумел. Вишневский мягко приложил тыльную сторону чужой ладони к губам, потом встал на ноги и слегка потянул мужчину за руку.       — Пойдём, родной. Пойдёшь?       — Ну, я не знаю, — замялся Женя.       Он поглядел на Гвидона, который взирал на него со смесью надежды и чего-то совсем непонятного, глубокого, вдохновенного, и не смог отказать художнику — ладно, от него ж не убудет.       — Ну хорошо, — неуверенно согласился Евгений и послушно поднялся на ноги вслед за Вишневским, с усердием потянувшим его в мастерскую.       Женя сидел на столешнице напротив окна спиной к Гвидону. Он был совершенно нагой, нежный, смущённый — по нему было видно, что он стеснялся самого себя, но Вишневскому отказывать не хотел. В комнате царил полумрак: все окна были зашторены, чтобы ненароком никто не заглянул, лишь одно — то, напротив которого сидел Евгений — было чуть приоткрыто, и сквозь него лился свет. Художника, по-видимому, вовсе не беспокоил мягкий тёплый сумрак комнаты — он, хоть и слабовато в таком свете различал цвета с точностью, однако писал смелее, чем за последние несколько дней, более открыто, вдохновенно, будто бы уже был рад любому результату, который только может получиться. Было тихо, слышалось лишь негромкое шуршание ворсинок кисти по перемазанной красками палитре и шероховатому холсту. Женя чувствовал какую-то странную ответственность и, не то что пошевелиться, даже широко дышать не решался, только сидел и ждал — спокойный, терпеливый, послушный.       Гвидон сосредоточенно, но почти хаотично, ужасно эмоционально и чуть спешно, точно боялся, что вдохновение уйдёт, размалёвывал холст, то и дело бросая поверх очков беглые взгляды на сидящего чуть поодаль мужчину. Пару раз он всё же невольно задерживал взор на Жене дольше, и глядел не изучающе, а ласково, так, будто видел его в последний раз.       В один момент Вишневский, поджав губы, аккуратно положил кисть, несколько секунд поколебался, а затем неслышно приблизился к мужчине. Тот не уловил ни звука, способного оповестить о том, что художник подошёл, однако даже не дрогнул, когда на его плечи легли тёплые сухие ладони, оставляя на коже тёмные, цветастые мазки краски, которой были перепачканы руки Вишневского. Гвидон огладил гладкую Женину кожу, склонился, мягко целуя рассыпанные по чужой спине родинки и кое-где — шрамы, а после уткнулся лбом в затылок Евгения, останавливая свои руки на его плечах и замирая. Тихо. Женя слышал только чужое шелестящее дыхание, которое заметно подрагивало. Он, помедлив, несмело заёрзал и обернулся чуть к Гвидону, а тот сам ступил шаг в сторону, оказываясь прямо перед мужчиной.       Вишневский был немного нахмурен и неотрывно глядел на Евгения. Его руки скользнули по чужому телу, невесомо, едва ощутимо проходясь по тощим бокам, спускаясь ниже, очерчивая мягкие бёдра, вновь оставляя на коже цветные пятна. Женя был весь как на ладони, слегка стеснённый и стыдливый, полностью нагой, изгибистый, изящный, до умопомрачения красивый, даже горячий, особенно во всей своей обнажённости, но Гвидон упорно и неотрывно смотрел в его глаза. Тот смущённо прикрывался руками, однако видя, с какой нежностью на него смотрит Вишневский, как от художника веет теплом и доверием, Женя неловко и несмело потянулся к нему руками и вскинул их на плечи Гвидона, запуская ловкие пальцы в прилежно расчёсанные волосы на затылке. Тот шумно выдохнул, и его губы незаметно дрогнули в бледной призрачной улыбке. Он мягким движением развёл чужие бёдра, становясь между ними вплотную к столешнице, чтобы быть поближе к мужчине, отнял ладони от Жениного тела и взял в них его лицо, поглаживая подушечками больших пальцев мягкие щёки, чуть пачкая отпечатками краски и их. Евгений, по-видимому, был не особо-то против того, что его всего перемазали краской. Он лишь преданно глядел на Гвидона, трепеща под его касаниями. Потом вдруг слегка потянул его на себя, заставляя склониться пониже — Вишневский, конечно, не сильно отличался ростом от Жени, но по сравнению с ним, сидящим на столешнице, возвышался порядочно, — и прошептал: — Поцелуй меня.       Художник мягким движением заставил Евгения приподнять голову, а потом склонился совсем низко и нежно коснулся его губ своими, чувствуя, как тот от ласки дрожит и жмётся ближе. Поцелуй вышел коротким, но трепетным и жарким. Гвидон оторвался от Жени, и тот рухнул ему на грудь, обнимая за шею сильнее и прикрывая глаза. Вишневский выпустил из ладоней его лицо, слегка погладил по голове и обвил руками чужую спину, прижимая мужчину к себе. Подождав так некоторое время, он легонько поцеловал Евгения в лоб, и этот жест вышел таким чувственным, будто бы Гвидон всю свою любовь вложил в него и тем благословлял на нечто большое и значительное.       «Нечто» действительно надвигалось, и они оба это знали, но даже ни разу не обсуждали, впрочем, это им и не требовалось. Женя до ужаса переживал за Вишневского, но отговаривать не смел, потому что понимал — вряд ли для него найдётся что-либо важнее, чем творчество и его свобода. Женя только жался к Гвидону, будто бы в последний раз, и не знал, что говорить. Вишневский же говорить не хотел вовсе — он понимал мужчину без слов и прекрасно знал, что тот понимает не хуже каждое Гвидоново касание, каждый жест, каждый вздох, каждый взгляд. А потому художник и стремился иной раз побольше приласкать Женю, всю свою любовь в касания вложить.       Они долго ещё так покоятся. Молчат. Гвидон невесомо поглаживает Евгения по спине, а тот шумно и горячо дышит ему в грудь и в бороду. Завтра будет война, и им обоим это доподлинно известно. Из окна ярким лучом льётся свет, лаская кожу. Вишневский думает, что Женя, пожалуй, неправ — Гвидон любит его так же сильно, как и искусство, если даже не сильнее. Мужчина ощущает эту правду в мягком поцелуе на своём виске, который там с нежностью оставляет художник. Смущается, и уголки его губ подёргиваются наивной улыбкой. Вишневский вдыхает запах чужих волос, уткнувшись в них носом. Он любит чуть холодно, глубоко и разумно, размеренно, спокойно и тихо. Женя же любит ласково и преданно, осторожно, но со жгучими чувствами внутри и так же молчаливо, как Гвидон. Тепло, нежно и трепетно. Без слов.