Любовь всегда зарождается незаметно.
Весной реки текут полноводно — выходят из берегов, несут тепло стылой земле, смывая оцепенение со всего живого. Жизнь начинается заново: просыпается душа, обуреваемая чувствами, дремавшими долгую зиму, и Мухиби касается сердца, пленит взор и устремления, рождая строки, полные надежд. В эту пору Селиму исполняется пятнадцать — бесконечно близким и далёким кажется детство, юность, незрелая и непорочная, овладевает им, превращая мальчика в молодого мужчину. Он восхищён поэзией, он напоен стремлениями, он жаждет жизни и хочет распробовать каждый её вкус. Но главное — чарующее, прекрасное, уже властвует не только душой и сердцем, но полонит разум, и тело, бедное тело, дрожит и краснеет в присутствии того, с кем неотступно связаны все его мысли. Шехзаде Баязид Хазретлери. Брат, младший нежно любимый и самый близкий. Селим не знает человека роднее его, не хочет представлять, но понимает, что скоро выбора у него не будет. Одного взгляда достаточно, чтобы испытать агонию — о, глаза, что никогда не посмотрят иначе, о, руки, что касанием своим дарят ад и рай на земле! Исписаны листы бумаги, изорвана подушка, изранено сердце — нет способа унять боль и нет надежды избавиться от страданий. Селим не помнит, когда взглянул на брата вот так, не потому, что забыл, а потому что и не было другого. Он просто не знал природы своей любви, не представлял глубины привязанности, но теперь, когда сны — непримиримый враг его, стоит ли говорить то, о чём без слов повествует душа? Шёпот её громче крика, белоснежные крылья сильнее ветра — вот только лететь ей некуда, и небо отворачивается от своего сына, оставляя ему грешную землю. О, Аллах, одной рукой дающий, а другой забирающий — за какой грех, какое преступление он наказал своего раба этой милостью? Нет чувства прекраснее и нет боли сильнее, чем неразделённая любовь. Она бьётся, будто второе сердце, она говорит на всех языках, и преграда ей — она же сама, застывшая, скованная во льдах. Эту тайну он унесёт в могилу, этот трепет похоронит глубоко — станет чужим, далёким, но не предаст того, кем жил и кем будет жить. Брата, чьё сердце отныне и навеки не будет биться в такт с его собственным.***
Великолепный. Золото волос купается в солнце, светится зарёй на склонах далёких гор — кажется, будто свет исходит от его брата, словно он и есть само светило: лучатся разметавшиеся рыжие кудри, сверкают бездонные глаза, неотрывно смотрящие вперёд. Баязид не знает, что Селим видит там — за спинами стражников, за толпой, за городом, простирающимся до самого моря. Думает ли о том, что мог сбежать, или о том, что мог победить — что занимает его мысли теперь, когда руки скованы цепями, а над головой занесён меч палача? В них свобода чужих земель или призраки его семьи, хмельное вино или воля Султана, два дня назад оставившего этот мир? Из шестерых детей выжили трое, и двое из них теперь стоят по разные стороны поднятой сабли. Но сегодня сталь больше не обагрится кровью. — Слушайте все! По приказу нашего Повелителя, Шехзаде Селим Хазретлери будет помилован! — Голос паши звучным эхом разлетается над площадью. — Его титул, дворец и семья останутся неприкосновенными до самой смерти! Такова воля Султана Баязида третьего! Гул прокатывается по толпе, но Баязид не всматривается в чужие лица. Глас недовольных тонет во тьме — люди рады ему, рады милости своего Султана, называют его имя, желают долгих лет жизни. Баязид не слушает их, выбирая среди сотен только одно лицо — мертвенно-бледное, изумлённое, родное. Лёд глаз разбит непониманием, черты искажены болью, сожалением, тоской: в них нет радости, и Баязид догадывается о причине. Цепи не стесняют рук, палачи почтительно замирают в стороне, а он всё не идёт — стоит и смотрит, так долго и бесконечно, что будь у Баязида душа, и та не выдержала бы такого. Но её давно нет. Ибо вся она заключена в Селиме. Лала-паша — верный, понимающий, подаёт Селиму кафтан, почтительно кланяясь. Он мог бы присягнуть на верность своему Повелителю без оного — в одной только лишь рубашке, белоснежно-безгрешной, но эти ненужные движения просто способ привести брата в чувство. Баязид ждёт — терпеливо, как ждал все эти годы, и чувство, когда Селим склоняется перед ним, целуя его одеяние, похоже на поцелуй самого солнца. Его наслаждение — мрачное, торжество — тяжёлое и голодное, но он лишь благосклонно кивает, когда Селим произносит севшим голосом: — Благодарю вас, Повелитель. Да дарует Аллах вам долгих лет жизни. Он касается покатого плеча и чувствует как вздрагивает Селим от его руки, на короткий миг закрывая глаза. Пусть всё это покажется ему сном, если он желает, но пребывать в забытье больше не получится — нет вина, нет Валиде и Повелителя, нет никого, кто мог бы спасти Селима теперь. Не от Баязида, истосковавшегося по брату до смерти. — Лала-паша. — Он подзывает советника мановением руки. — Мой брат устал. Отведи его в покои и проследи, чтобы он ни в чём не нуждался. — Как прикажете, Повелитель. Селим медленно поднимается с колен, словно ему тяжело, смотрит под ноги, с трудом распрямляя плечи. Баязид почти слышит вопросы, так и не сорвавшиеся с его языка, чувствует смятение и растерянность, как свои собственные. Селим отворачивается, следуя за Лала-пашой, и Баязид долго смотрит в его спину, пока своды дворца не скрывают брата от его глаз. Позже он придёт к нему. И расскажет, почему принял такое решение.***
День остаётся позади — длинный, как путь по морю, и изматывающий, как тяжелый шторм. Только одно придаёт силы — мысль о брате, и когда стражники наконец закрывают за Баязидом двери в покои, он не ждёт, первым обращаясь к нему. — Селим. Он здесь — в тени горящих свечей, молчит, неприступный, холодный, как воды зимнего Босфора. В синих глазах нет льда, нет огня — в них всё и ничего, мир и тьма, слившиеся воедино. Баязид любуется им — пламенем волос, серебром одежд, взглядом, от которого в венах ярится вязкая жажда. — Почему ты не убил меня? В его тоне нет горечи, нет сожаления — он правда не понимает, не может найти причину, по которой ему сохранили жизнь. Он думал об этом весь день — Баязид знает, что думал — глубокая тень затаилась в уголках глаз печатью тоски, сомнений, спасение от которых можно найти лишь в знании. — Ты нужен мне, брат. — Нужен тебе? — Недоверие, такое непреодолимое, огромное, тяжкое, висит между ними стеной. — Для чего я могу быть нужен тебе теперь? Его плечи напрягаются, когда Баязид подходит так близко, что между ними остаётся одно лишь дыхание. Прикасаться рано — кажется, что Селим сию минуту бросится к балкону и спрыгнет вниз, но ждать больше Баязид не может. — Твоё место — здесь. — Он разводит руками, жестом охватывая всё достижимое. — Со мной. В моём дворце и в моих покоях, в моём сердце и на моем ложе, Селим. И, Аллах свидетель, всё будет именно так. Он изумлен — теряет дар речи, смотрит так, как если бы Баязид только что пообещал помиловать и в то же мгновение всадил нож в самое сердце. Упрекнуть его не в чем и Баязид ждёт — сопротивления, упрёков, напоминаний о всех грехах и карах, но Селим молчит, неподвижно смотря на него. — Моя любовь к тебе так ужасна? — Он всё-таки позволяет прикосновение — ладонь на щеке, мягко и осторожно. — Знаю, в тебе нет любви ко мне, но я не стану просить о ней, Селим. — Он заключает лицо брата в объятия неторопливо, хотя желания обуревают его непреодолимой тягой. — Моего чувства хватит для нас двоих. Баязид целует, не спрашивая разрешения: он не в силах остановить себя сам, и даже Селим, стань он сопротивляться, не смог бы одолеть его. Так много лет потрачено впустую, утеряно безвозвратно, выстрадано и выжжено безумной жаждой, и вот он — источник, что может утолить её навсегда. Под ладонями мокро, а на губах горячо: Селим вдруг отмирает и его слабые движения — награда, о которой Баязид не мог и помыслить. От его запаха перехватывает дыхание и жжёт сердце — руки брата ложатся на плечи, едва касаясь, не притягивают, но и не отталкивают, оставаясь невесомой лаской. Этого достаточно, чтобы окончательно сойти с ума — лихорадочно рвануть полы одежды, впиться в заалевшие губы другим, изголодавшимся, жёстким поцелуем. Селиму должно быть больно — от укусов, от того, что брат делает с его телом, но он только рвано дышит, отчаянно цепляется, словно ищет опору, и пылает тем же огнём, на котором горит Баязид. Тишину спальни наполняют короткие стоны — быстрые, полузадушенные, и один длинный, сорванный на вздохе, когда тела сливаются воедино. Флакон с маслом со звоном катится под стол, мышцы дрожат от напряжения, и шёпот — пылкий, бессвязный упрашивает сердце биться снова. Баязид чувствует себя опьянённым — победителем и побеждённым, вырвавшим счастье из когтистых лап судьбы. Он старается причинять меньше боли, сжимая Селима в объятиях: веки того мокры от слёз, губа прокушена до крови, и нет даже шанса, что их сумасшедшее соитие может доставлять ему удовольствие. Баязиду же достаточно просто смотреть на него: наслаждение накрывает с головой, застилает веки, и он обессиленно рычит в плечо брата, кусая нежную кожу. Последнее падение самое сладкое, и он стремительно отстраняется, на грани сознания помня о своём желании беречь, но Селим вдруг сжимает ноги на его пояснице, не позволяя покинуть себя. Баязид кончает мучительно долго, дрожа и стискивая чужое тело что есть сил, забывая кто он есть и своё имя, беспрестанно шепча чужое. Наваждение неторопливо рассеивается, и он падает рядом, касаясь мерно вздымающейся груди Селима — дыхание в такт его собственному, как было когда-то давно. — Селим. Ладонь брата накрывает его — под пальцами гулко стучит сердце, его сердце, потому что оно одно на двоих, как и душа. Однажды Баязид спросит — почему не понял раньше, не заметил, и как же давно его брат стал пленником тех же чувств, что и он. А пока мир возвращается на место, укрывая их благословением теплой ночи, и в новом нём им теперь предстоит жить вдвоём. Вместе.