Не ходи на бетонный завод

По черной-черной улице едет черный-черный “мерседес”. Мимо битых фонарей, мимо заросшего высокой крапивой бетонного забора, через который черные голые деревья тянут черные кривые ветви. “Мальчик-мальчик, не ходи на бетонный завод, там по ночам пропадают дети, а потом их находят мертвыми”. Гришин брательник в детстве был мастером на страшилки. Про зеленые глаза, автобус с черными шторками, пирожки с ногтями и, конечно, про завод - реальный завод на окраине города, где в три смены трудилась половина катамарановских родителей. В черном-черном коридоре каждый шаг, каждый короткий рваный вдох отзывается гулким эхо. Черная-черная рука в кожаной перчатке касается стены, чтобы не споткнуться в темноте. Где-то тут должен быть выключатель. Гриша шарит по гладкой поверхности, но ничего не находит. Наверное, он подальше. Шаг. Шаг. Шаг. Эхо мечется в пустом коридоре. На черной-черной стрельниковской душе скребутся черные-черные кошки. В ушах стучит. Он пытается считать шаги, но каждый раз сбивается то на девяти, то на сорока. “Какие кошки, Стрельников? Нет ничего”. Сейчас, сейчас. Сейчас Гриша все быстренько закончит, выскочит на улицу, сядет в тачку и укатит отсюда куда подальше. Где же гребаный выключатель? “Нет ничего, Стрельников”. “Выключателя?” “Души у тебя нет”. Шаг. Шаг. Шаг. Черт с ним, с выключателем. Дойти наощупь до двери своего кабинета, вот и все. Сначала бухгалтерия, потом логисты, потом отдел технического контроля, отдел сбыта, производственный отдел и кабинет директора. Все должно быть совсем рядом. Вон, и голоса, кажется, раздаются, смешиваются в воздухе с отзвуком Гришиных шагов. Кто-то ругается, кто-то кричит: нормальный день на производстве. Далеко только. Слов не разобрать. “Мальчик не послушался и пошел на бетонный завод. Подошел к заводу и заглянул в окно”. Сколько он уже идет? Сколько ведет рукой в перчатке по абсолютно гладкой стене? Сколько отшагал на этот раз - еще тридцать девять или уже очередные сорок? Да ну нахер. Схера ли он вообще сюда поперся среди ночи? Приедет завтра, по свету, и все оформит, как надо. Что там он должен был оформить? Что-то срочное. В ушах стучит громче. Гриша разворачивается, придерживается стены другой рукой и идет обратно. Голоса не смолкают. Шепот. Шелест. Приглушенные темнотой крики. Да кто здесь вообще, если в ночную завод не работает? “И увидел мальчик, что внутри много людей, и у всех - черные руки и красные лица”. Шаг. Шаг. Шаг, шаг, шаг, шаг-шаг-шаг-шаг-шаг-шаг… Гриша срывается на бег, но ноги вдруг становятся тяжелыми, неподъемными, каждый шаг - словно по колено в этом самом пресловутом бетоне. Он цепляется за гладкую стену, впивается пальцами, обламывает ногти в попытке подтянуть тело вперед, еще, еще, еще. Цепкая хватка сжимается на запястье. Гриша пойман за руку, Гришу крепко держат. В темноте не видно, кто это, но в нос шибает бетонной пылью и знакомым резким одеколоном. - Приехал-таки. Я уж думал, не дождусь. Точно. Марк. Его позвал Марк. Он приехал к Марку. - Марк Владимирович. Слава богу. - Нет бога, Гриш. - Да и похер. Я уж не знал, что и думать. Прикинь, иду, иду, а коридор не кончается. Гребаные фокусы не хуже, чем у Катамаранова. Гриша похлопывает ладонью по чужой руке. - Давай, Марк Владимирович, по-быренькому сейчас все закончим, и руки в ноги отсюда. Прав был Захар. Нечего по этому заводу по ночам шастать. - Сейчас закончим, Гриш. Хватка сжимается крепче. Больно. Откуда у щуплого худющего мэра такая сила в тонких узловатых пальцах? - Я тебя тоже рад видеть. Ручку-то отпусти. - Пойдем, Гриш. - Марк Владимирович, не шучу, больно. Гриша чувствует, как темнота с голосом Марка тянет его на себя. Голоса сгущаются, становятся ярче. Долетают отдельные слова. - Пойдем со мной, - говорит темнота. - Пусти, кому сказано! Свободную руку Гриша выбрасывает перед собой, чтобы оттолкнуть Марка, и воет от боли. Пальцы с размаху въезжают в бетонную стену. Перед глазами вспыхивают зеленые круги. Гриша сам вцепляется в чужие пальцы, ведет дрожащей ладонью вверх. Запястье, манжет пиджака, предплечье под гладкой костюмной тканью, локоть… стена. Справа, слева, вокруг руки - стена. - Мальчик хотел побежать домой, но люди с черными руками и красными лицами схватили его и потащили в подвал. Там они бросили его в глубокую яму и залили бетоном. Гриша брыкается. Выворачивает кисть. Марк тянет сильно. Вот уже нос упирается в стену, вот уже Гриша вжат лицом, вот уже ему давит на ребра. - Марк, - шепчет он. - Марк, прости. Марк, я не знал. - Я тебя заждался. - Марк, я думал, блефуют, думал, успею! - Пойдем, Гриш. - Господи, Марк, пожалуйста, Марк, пожалуйста, пожалуйста, Марк, ну я не знал, Марк, пожалуйста!.. Сорок дней назад Гришу Стрельникова срочно вызвали на завод. Он плохо помнит, как стоял над строительным корытом, залитым по кромку бетоном, из которого свисал заляпанный серыми брызгами уродливый галстук. Он ведь и правда думал, что успеет. Не посмел бы Малина ничего с мэром города сделать. Помариновал бы для приличия, чтобы Гришу позлить, и отпустил. Не так же. Не на Гришином же заводе и не в Гришином же бетоне. Не Марка Владимировича. Кости крошатся, когда Гришу втягивает в стену. Он слышит, как хрустит носовой хрящ и ребра. Нечем дышать. Воздуха нет. Носа нет. Бога нет, души нет, Марка нет, ничего нет. Гриша просыпается, хрипит и жадно ловит воздух ртом. Башка трещит немилосердно, аж дышать больно. Гул в ушах. Белые вспышки на изнанке век. Это ж надо было так нажраться, до лютейшего похмелья. Стоп. Гриша бросил. Как из больнички выписали после огнестрела, так и бросил. Доктора сказали, для восстановления организма плохо. Гриша осторожно моргает. Темно. Душно. Руки и ноги затекли. Спине жестко. Тянет сырым резким запахом. Где-то вдалеке лязгает тяжелая дверь. Шаги. Сквозь пелену боли Гриша все-таки различает, что звуки доносятся сверху. Темнота разбавляется слабым мутным светом. Кажется, кто-то включил фонарик. Гриша хочет позвать, но получается только промычать. Пытается ворочаться, но тело не слушается, словно обкололи НИИшными составчиками. - Гриш? Гриша изо всех сил напрягает глотку, и мычание обретает форму: - Ммм-марк… На “Владимировича” его уже не хватает, но это же Марк. Простит разок за несоблюдение субординации. Тем более, в экстремальной ситуации. А ситуация, как говорят американцы, факеншитовая. Свет прибывает. Шаги громче. Какие-то щелчки: не то кнопки, не то тумблеры какие-то. Что-то очень знакомое. Гриша такое уже слышал. - Живой, Гриш? - Ж-живой. - Ничего. Это ненадолго. Гриша снова мычит, но горло сводит спазмом. Тело словно без костей. Даже пальцами не пошевелить. Там, наверху, Марк Владимирович расхаживает туда-сюда, светит фонариком, щелкает чем-то и молчит. А ведь отродясь не молчал. Щелк. Гриша вспоминает: какой Марк Владимирович? Марка увез в черную-черную ночь “бобик” под синей мигалкой. Еще в декабре. Щелк. Гриша вспоминает: линия подачи. С такими звуками включается линия подачи в производственном цеху бетонного завода. - Ну что, Гриш, скучал по мне, пока со шмарой своей миловался? Я вот скучал. Так скучал, что даже друга нового себе на зоне завел, чтоб на тебя похож был. Одно лицо, Гриш. Гриша напрягает связки, что есть сил. Выходит только глухое отчаянное “ммм”. - Чего, Гриш? Не слышу! В голове бьется, совсем как в свежем кошмаре: “Марк, пожалуйста”. Как заевшая пластинка. Как молитва. Ах, да, бога нет. - Хороший мужик, Гриш. Байки клево травит. Особенно про завод, на котором люди пропадают. Гриша скрипит зубами. В ответ слышит металлический скрежет. Запустились винты. Пошла лента. Гриша стонет. Гриша не чувствует тела. Гриша не чувствует ничего, кроме лютой, наизнанку прошивающей боли. И страха. И резкого запаха свежего бетона. “Сука. Сука, сука, сука”, - стучит в виски. Липкая холодная масса течет по лицу. Заливает нос, рот, уши. - Мальчик-мальчик, не ходи на бетонный завод! - звучит сверху. Всю свою оставшуюся жизнь Стрельников кается и ненавидит одновременно.