ooshimogare

кёя смотрит на кей и на грязь в её волосах — она мыла их только утром, ходила в чистой форме и унылом подобии бодрости. он откидывает отросшую темно-русую чёлку с глаз, заглядывает в них с вопросом «кто?». в интонации почти приказ, но кей не помнит о субординации. кажется, не помнит уже ничего. даже того, что любит его. она смотрит вниз, на лужу под подошвой. за ней тянется вереница мокрых следов, нарушающих чистоту школьного коридора. — я упала, — говорит, — с моста. споткнулась о чью-то руку. там мелко. с такой высоты не сдохнет. кёя, конечно, не верит. кёя никогда ей не верит, потому что кей больше не говорит правды. не говорит ему ничего даже отдалённо похожего. он ведь прекрасно знает. поймёт. они так общаются, всё в порядке. в порядке целое нихуя. но кёя ещё что-то делает, ещё чем-то руководствуется. что-то, блять, чувствует. целовать кей бессмысленно. это даже не приятно, — холодные губы сухие, с заживающей корочкой — но он делает это. как по традиции, а не потому что верит в сказки. спящая красавица не проснулась от поцелуя. кёя читал оригинал, он знает достоверно: аврора очнулась не от любви. и кей не очнётся. она не закрывает глаза, не обнимает, не сжимает пальцами горячие запястья, как раньше. как раньше она даже не выглядит. кёя заправляет за уши её влажные волосы — прежде они игрались с солнцем, искрились золотом в мягких закатных лучах, сейчас висят потемневшими сосульками, легко ломаются, остаются на расчёске. тёплые руки подбирают бледное лицо, гладят челюсти; пальцы искусственно натирают румянец, кожа едва розовеет и быстро гаснет. бесполезно. но кей молча даёт ему играться с собой, как с любимой, как с нужной — всё же помнит, что вроде любит его. в тринадцать любила, по крайней мере. что-то чувствовала. — ты меня любишь? — а ты хочешь, чтобы я тебя любил? — нет. та кей, которой было тринадцать, не хотела бы. уж точно не хотела, чтобы хибари-сан любил такую дрянь. чтобы хибари-сан целовал такую мерзость и говорил, что любит. завали ебало и иди нахуй, кей. это всё твоя вина. она легко падает и по-детски сбивает колени в кровь. кёя по-взрослому льёт на них перекись и клеит пластыри. — смотри под ноги, — говорит он, поднимаясь. смотрит сверху вниз и теплит холодные щёки горячими ладонями. целует. зачем? зачем, а? кёя, ты ебанулся, кёя. кёя, та херь мертва внутри, ты ёбанный некрофил. твоя подруга детства даже не зовёт тебя по имени. твоя подруга детства сгнила ещё в четырнадцать, пока ты игрался в мафию. ты опоздал, понимаешь? завались и иди нахуй, кёя. хибари, которому было пятнадцать, давит на мозги. бесит. хотел, чтобы кей не перестала шутить тупые каламбуры и смеяться? мог бы уделить ей один грёбаный разговор. один единственный тогда, когда это было нужно. это всё твоя вина, кусок дерьма, клеящий цветные пластыри ей на колени. будто сейчас они ей нужны. будто сейчас она всё так же любит наклейки и хибари кёю. нет, не любит. кей смотрит пустыми глазами, пустым голосом просит: — оставь меня уже. кёя отворачивается в ответ. упрямо огрызается: — не приказывай мне. она ведёт носками туфель по ковру в приёмной, бесполезным уродливым сувениром сидит на диване. пьёт холодный чай, потому что рукам больно трогать горячую керамику, разбитым губам больно пить. ей не сдалась эта матча, не сдались сладости, но он заставляет её есть, спать, жить. — ты никак не вернёшь всё, стряхивая с разбитой чашки пылинки. не ты её разбил, кёя. не тебе склеивать. кей швыряет в него кружку, кей швыряет блюдце и сахарницу, сдирая ебучие цветные пластыри. смотрит, как по горячим ладоням, что так ласково держали её лицо, течёт кровь. как красный капает на пол, как в серых глазах сужаются зрачки. иди нахуй, кёя, иди нахуй и пошли нахуй её. ты ещё живой, тебе ещё жаль. ты ещё что-то, блять, чувствуешь.