Большой Пёс и Дракон

Нового Бога Войны звали Тасянь-Цзюнем, на церемонии в честь вознесения было много вина и жареного мяса, а не цветов в сахаре и пирожных, в небесном царстве давно не появлялось... Таких. Вознесенных, а не рождённых, ещё и бог Войны, Жунь Юй не особо старался рассмотреть его лицо или прислушиваться к громкому непочтительному смеху, ещё слишком человеческому, смертному, глупому, у них не могло быть никаких общих дел. У Повелителя Ночи и этого — парады там, войска, общие смотры, маленькие, победоносные, карательные, золото, огонь, яркий свет солнца, это все к брату, это все на солнечной стороне небес, на стороне удачи, благоволения и почёта. В первый раз Жунь Юй его выгнал. Потому что в первый раз он точно заблудился на слишком больших для вчерашнего человека небесах или перепутал дворцы, или просто был пьян, потому что он нелепо замер где-то за плечом, а потом спросил: — Так это был ты? Оху... здорово, то есть. Жунь Юй не понял, он не любил чувствовать себя дураком, а рядом с такими — Война, золото, багрянец, новый бог смеялся в присутствии Императрицы не понижая голоса и рассказывал что-то про свою... свою императрицу, там, на земле, и про кипящее в котле масло — рядом с такими он всегда выглядел бледной тенью настоящего старшего сына Императора, кем-то чужим, инородным телом, пятном на Солнце. Жунь Юй не обернулся, только чуть сильнее закатал рукава, не отрываясь от холодного звездопада на кончиках пальцев — он сейчас уйдёт. Поймёт, что обознался, что забрёл не туда, не к тому, здесь нечего ловить «наступающим на бессмертных», и как Император вообще согласился принять его на Небеса, благодаря каким знамениям, как скоро его столкнут обратно, это неважно, это не касается повелителя пустых ночей. А он не ушёл, взял и оказался совсем близко — заглянул в лицо и нелепо, сильно растянул углы большого рта в нелепой улыбке. И сказал: — Привет. То есть — рад приветствовать, простите, что не знаю твоего титула, но ты делаешь звёзды, и это... Он сказал: — Когда я умирал, ну, там — внизу, я... Я смотрел на них. Красивые. Насчитал что-то вроде ста восьмидесяти двух. Или около того, я долго умирал, знаешь, в яме было темно и очень холодно, а они наверху — светились, отвлекали, далекие, холодные. Но красивые. И мне было не так трудно. Не так страшно. Этот достопочтенный всю жизнь ничего не боялся, знаешь, а вот умирать — немного, прямо в самом конце, когда стало очень холодно. Зачем он это сказал? — Вы заблудились, — ответил Жунь Юй, чуть раздраженно позволяя рукавам упасть ниже, с запястий на локти, звёзды почему-то дрогнули все разом, как будто тоже захотели упасть, — здесь не наливают. И прекрасных танцовщиц тоже не найти, и славы с воинской доблестью пополам, это в другой дворец к моему... ко второму принцу. В небесном царстве именно он отвечает за вашу... специализацию. — Меня зовут Тасянь, — он не понял. Большой, с громким голосом, от него пахло вином и железом, а ещё дымом и кровью, а ещё он был тёплым. — Тасянь-Цзюнь, если официально, а тебя? Ты был на пирушке в честь моего Вознесения, сидел высоко... знатная шишка, да, почему тогда живешь... ну, здесь, ты же звёзды делаешь, это же самое важное, днём что — днём и так светло, а вот ночью надо, чтобы хоть что-то красивое, какие ещё танцовщицы, ты — краси... Жунь Юй выставил его прочь, от возмущения духовной силы закололо в переносице, или это от того, как мучительно сомкнулись брови, когда за этим — большим, глупым — захлопнулись дворцовые высокие двери. В первый раз Жунь Юй его выгнал, но это не помогло. Потому что он был тёплым. Тасянь-Цзюнь, новоприбывший на их небеса, потому что остальные обжигали: матушка-Императрица, дорогой младший брат, отец, они все были пламенем. От пламени болели глаза, слезились и краснели, пересыхали губы и горло, привязчиво, совсем как свежие, ныли шрамы на груди, от пламени их родственной любви хотелось нырнуть поглубже в мелкий-мелкий пруд, единственный, что у него был, что был у его дракона, а этот был другим. Он пришёл снова — на следующую ночь. Принёс вино и спросил: — А кто это у тебя, странный, не кусается? Он дал зверю сновидений обнюхать ладонь — большую, широкую — и сказал: — А у меня собака... была. Там. Я думал, можно будет её сюда, тоже, ну. Потом. Раз уж я здесь, а она там, а время по-другому идёт, и она там уже ну... Нет её. Я люблю собак. Они верные и любят целиком, если любят, то всего достопочтенного, а не так чтобы за то что Император или за хуй. Он сказал: — Этот достопочтенный не будет тебе мешать, — и был тёплым даже за два с половиной шага — до, от, тёплым не как «семейное»-огненное, сочувственно-презрительное и привычное, а по-собачьи: странно, ровно, надежно. И хорошо. Во второй раз он пришёл и остался, пока восход не посветлел серым и розовым, странный какой-то бог Войны появился на небесах.