ТРУПЫ! ТРУПЫ!

Слышишь, где-то крики чаек гонит ветер и не чает, Почему они прощают, по кому скучают. Слышишь, люди также могут, не летая душу тронут, Слышишь, где-то чайки стонут, гонит веер — люди тонут. Кукрыниксы «Шторм»

Над осенним Портом орали чайки. Громко, особенно пронзительно, словно причиной были не рутинные склоки над береговым мусором и дохлой рыбой, а боль и страх. Старый наркоман Креветка, дрожа, выполз на утренний ветер из своего шалаша и наткнулся на мёртвую птицу — кто-то разложил её на большом камне выпотрошенным брюхом кверху. На грязно-белой шее болтался обрывок верёвки. — Вот бляди, а, — расстроился Креветка, как всякий бывший моряк, искренне веривший в путаные портовые приметы, и бережно поднял трупик. Чайки — души мёртвых предков, верили люди, жившие на болотистом берегу до того, как сюда явились россы. Люди сгинули, выродились, а чайки и вера осталась. — Грифоны чаек не едят, — качая головой, бессвязно шептал Креветка, оглядывая берег. — Кот с корабля сбежал, коток-воркоток, острый коготок, вот бляди, ни стыда, ни страха… От Старого Дока ему приветственно махал рукой кто-то бородатый, наверное, старый хер Святотатыч. Загудел, отчаливая, паром Бедроград-Хельсинки — пятница, значит, десять утра. Креветка птицу похоронил, завалив галькой, а потом отправился искать жратву, дозу и фанерную коробку поновее, чтобы утеплить стены шалаша, и к вечеру из измученного его мозга выветрилось всё расстройство. На первый труп они не обратили никакого внимания, потому что его нашёл Озьма. Собственно, Озьма постоянно находил тела, и зверски изувеченные в том числе — это было частью его обязанностей. Труп висел посреди его собственной, трупа, лавочки, из распоротого живота натекла лужа крови — заебёшься тут отмывать, машинально отметил Озьма, как лицо некоторым образом заинтересованное, — а вокруг весьма художественно были расставлены сувенирные тарелки с извлеченными из трупа же внутренностями. Именно сувенирами покойник при жизни и торговал, и весьма неудачно, так, что задолжал половине квартала. Потому что говно, а не сувениры. Отрезанные яички, впрочем, на тарелке с надписью «Бедроград — колыбель Революции» смотрелись неплохо. Расследование Озьма проводить не собирался — родственников у покойного не имелось, одни кредиторы, они же первые кандидаты в подозреваемые, и потому требовать дознания не будут. И так понятно: кто-то в конец отчаялся получить своё обратно и решил поиметь хоть что-нибудь. Например, расходный материал для наглядного урока остальным должникам. С одной стороны, стрёмно, конечно, не годится, чтобы в Порту боялись кого-нибудь больше Озьмы, а с другой — пока убийца не объявится, именно на его-то крюк всё и спишут. Озьма ещё постоял немного, почёсывая шею, разглядывая чужие кишки и размышляя о репутации и выгоде, а потом отправился вызывать уборщиков. Про внешний вид тела он благополучно забыл на следующий же день. В Порту каждый день умирали люди, случайно и по чьей-то воле, умышленно и неумышленно, быстро и медленно — очень разнообразно, Озьма и не такое повидал. Однако на общей численности популяции все эти смерти никак не сказывалось — новые люди появлялись в Порту с такой же регулярностью. Покойника сняли, завернули в мешковину и отвезли в крематорий (самый простой похоронный обряд за счет государства), лавку вычистили, сувенирное говно выкинули, нашли желающих арендовать место, и получилось, что портовой гэбне и Озьме лично от этой смерти было больше прибыли, чем горя. Прибыль вот Озьма запомнил. Через неделю Зина нашёл еще один труп, и вот это убийство обещало в основном убытки. — Перспективнейшая шлюха, отменная, — сокрушался Зина, прижимая к носу платок. Белоснежный его мундир странно гармонировал с окровавленными шёлковыми (убыток!) простынями. Озьма обошёл кровать. Тело было привязано за руки и за ноги к столбикам кровати, и не специальными мягкими лентами, а грубой верёвкой. Такой же верёвкой и душили — на шее Озьма углядел царапины и волокна. Живот распорот, гениталии отрезаны. Внутренности вынуты … та-ак. — Где? — спросил Озьма хмуро, — Кишки шлюшьи где, Зина? — Что, блядь? — Зина был расстроен и позволил себе выразиться по-портовому. — Ну, внутри у людей кишки обычно, — Озьма отвернулся от кровати, рассматривая комнату. — А также печень, селезенка, сердце… тут еще хуй должен быть в комплекте, или нет? Зина мгновенно спрятал платок в карман и кошачьим шагом перетёк за дверь, чтобы втолкнуть в комнату рыдающую девку в рабочем халате и косынке. Нескольких минут неразборчивых всхлипываний, сопения, мрачных взглядов Озьмы и Зининых ласковых увещеваний — и внутренности нашлись вместе с тарелками, на которых убийца их разложил. Инициативные бордельные работники натюрморт прибрали, чтобы начальство не расстроить ещё больше. Разозлившийся Озьма заставил девку вспоминать, где что стояло, а потом погнал за фотографом. — Свидетели, — сказал он Зине. — Звукоизоляция тут хорошая, но пришёл-то он сюда ногами и ушёл тоже ногами. Окно-то закрыто изнутри. — Всё будет, — пообещал Зина. — Наглость непомерная: в одном из лучших заведений, одного из лучших мальчиков… Это что, попытка меня запугать? — А ты кому-то на хвост нассал? — Не больше, чем обычно. Или кто-то собрался устроить передел сфер влияния? — Зина нехорошо прищурился. — Нет, ерунда, тогда должно быть заявление и ещё какие-то движения ресурсов, слухи… — Слухи, — согласился Озьма, — Мы бы знали уже что-нибудь. Не туда правим. Может, это личное? Бывший любовник? Ёбанутый на голову клиент? Мог он быть чьим-то информатором? Хотя нет, херня всё, информаторов так не убивают. — Из ревности тоже так не убивают. Обычно. — Потому я и говорю: ебанулся наш убийца нехило. Так что ищи, родной, пытай своих, кто-то его тут видел. Что-то было с этим трупом не так, какая-то мысль крутилась в голове и не давала покоя. Озьма оставил Зину разбираться со свидетелями и вышел на улицу. Октябрьский ветер швырнул в лицо горсть сухих листьев, над головой истерично заорала чайка. Навигационный период неумолимо заканчивался, скоро Порт впадет в зимнюю спячку, дел у Озьмы невпроворот, и разбираться с мёртвой шлюхой было решительно некогда. Зину задели за живое — вот пусть Зина и роет землю носом. Для порядка и моральной поддержки можно отправить к нему кого-нибудь из ребят пошустрее. Ему не в первый раз, и раньше в борделях умирали. И не только от естественных, медицинских причин, не только от наркоты, и поножовщины тоже случались. И если Зина правильно разыграет эту карту, то не только не потеряет клиентов, наоборот, подтянется специфический контингент. Упыри ёбаные, жадные до неприглядных подробностей, зато охотно раскошеливаются. Смачная кровавая тайна — это вам не золоченая тарелка с ликом Набедренных. Бедроград, блядь, колыбель Революции. Озьма остановился прямо посреди улицы, не обращая внимания на лужи под ногами. Вот оно. Хуй на тарелочке. Нет, никого он в помощь к Зине отправлять не будет, займется этим дерьмом сам. Чайка над головой снова заорала. — У нас есть описание, — драматическим тоном сказал Зина и зачитал вслух, — Рост средний, телосложение крепкое, лицо круглое, волосы под вязаной шапкой, тельняшка, глаза вроде бы светлые. Неделю спустя они заседали в каморке у Святотатыча над полупустыми стаканами и обглоданными куриными костями. — Вроде бы? — Озьма ухмыльнулся. — И серьга, небось, в ухе-то? — По такому описанию ты половину Порта найдешь и все подойдут, — Святотатыч откровенно заржал. — Других примет у меня для вас нет, — обиделся Зина и закатил глаза. — И если хотите знать моё мнение, неприметность убийцы — признак профессионализма. — На кой хрен профессионалу убивать твою шлюху? — ухмыляться Озьма, впрочем, перестал, потому что доля правды в заявлении Зины была. Никто ведь этого хера не остановил, когда он из борделя уходил — спокойным шагом уходил, вразвалочку, и ни одна блядь не обратила внимания, ни одна не почуяла жопой ничего подозрительного. Это ж сколько должно быть хладнокровия или опыта. — А лавочник твой ему зачем? — отозвался Зина, — Есть между ними связь? — Нет, — вмешался Святотатыч, — У меня для вас тоже ничего нет. Никаких общих знакомых, родственников или мест пересечения. — Жопа, — констатировал Озьма. — Тухляк полнейший. И в этот момент зазвонил телефон, и Святотатыч дёрнулся к трубке, словно ждал этого звонка. — Да, дорогой? — ласково спросил он и помрачнел лицом, потому что услышал явно не то, на что рассчитывал. И слушал долго, а потом отрывисто бросил: «Понял, всё сделаем в лучшем виде». И трубку положил осторожно, словно она могла взорваться у него в руках. — Тухляк наш только что стал ещё тухлее, — сообщил он и взъерошил бороду. — Жудий нашёл труп у себя на грядках. — Кишки на тарелочках? — тоскливо уточнил Озьма просто для порядка. — В горшочках для рассады. — Блядь. Залезть в теплицы — это надо быть полным отморозком. И знать надо ещё, где они находятся. Версия со случайным психом окончательно отвалилась. — А я говорил, — промурлыкал Зина, — Профессионал. Психическая атака на портовую гэбню. Не может быть так, чтобы бедроградские мальчики решили прибрать к рукам Порт? — Не настолько же они ёбнутые, должны понимать, что местные их на хуй пошлют сразу, — Озьма посмотрел на Святотатыча, ожидая поддержки, но тот задумчиво разглядывал картинки на стенах и теребил серьгу. — Я однажды уже слышал про такую хрень, — сказал он наконец, — Не исключено, что полная туфта, конечно, но проконсультироваться надо. И потянулся за засаленным своим гроссбухом. Консультант вылез из такси под ледяной дождь, раскрыл чёрный зонт и окинул их кислым взглядом. Озьма немедленно проникся к нему неприязнью. Чего, блядь, такого ценного может сообщить им этот тип из БГУ? Ради чего Зине пришлось уговаривать Жудия пустить постороннего туда, куда своих-то пускают только по большим праздникам? Университетские вообще к портовым делам отношения не имели (за одним исключением), и такое положение дел Озьму лично больше чем устраивало. Он не хотел думать о том, за какие ниточки Святотатыч потянул и какие связи вспомнил (ох уж это блядское исключение), чтобы этот кислый тип согласился его выслушать. Ну и ладно бы выслушал и сказал своё особо ценное учёное мнение, хер бы с ним. Ему ведь приспичило увидеть место преступления, понимаешь ли. Озьма очень надеялся, что блядский доктор исторических наук с революционной фамилией на этом самом месте преступления позеленеет, как Жудиевы кусты и там же проблюётся. Доктор исторических наук Ройш Озьму разочаровал. На труп он смотрел брезгливо, но с явным интересом. Обошёл по кругу, совсем как перед этим Озьма — Жудий за плечом Зины зашипел было, но худые ноги уверенно переступали через драгоценные кустики, и хозяин теплицы успокоился. Как будто убийца мало тут кустов поломал, перетаскивая тело и раскладывая прочие декорации. — Интересно, — наконец сухо заявил Ройш, — Ничего не трогали и не переставляли? И у остальных было так же? Он зачем-то задрал голову, повертел острым подбородком из стороны в сторону, рассматривая вытянутые лампы, свисающие с потолка. На электричестве и воде Жудий никогда не экономил, в отличие от рабочей силы. — Стояло так же, — нехотя ответил Озьма, несколько кривя душой, потому что за первый труп он поручиться не мог, — Но сами трупы… первый хмырь висел на балке, а шлюху к кровати привязали. — Так, — Ройш даже наклонился над покойником, Озьма его почти зауважал. — Это же не вы его переворачивали? Куда у остальных жертв головы были направлены, можете сказать? — А это важно? — Жудий всё-таки не выдержал, подпустил яду. Он не просто злится и нервничает, он в панике, подумал Озьма, вон как вцепился в локоть Зины. А труп-то ведь в рабочем комбинезоне. Ах ты, жук навозный, облажался по полной с безопасностью и ссышь теперь. Зато голову ломать не надо, как убийца сюда проник — так же, как в лавку и в бордель, через любезно открытую жертвой дверь. — Всё важно, — невозмутимо ответил Ройш и первый раз за всё время посмотрел на живых людей. Взгляд был тёмный, цепкий, совершенно птичий: как у тех птиц, что норовят клювом в глаз. — Если моя гипотеза верна, будет ещё один труп. Где-то у воды, скорее всего, головой вниз… Когда именно, предполагать не возьмусь. Обычно такое происходит в определённые дни, идеальнее всего подошла бы Шельмова ночь, разумеется. Но у вашего убийцы явно свой собственный ритм. Во пиздит, восхитился Озьма, как дышит, сразу видно образование. — Означает ли всё вышесказанное, — осведомился Зина лучшим своим тоном, — что вы имеете представление о мотивах и целях несчастного ублюдка? — Что он нахуй творит вообще? — на всякий случай уточнил формулировку Озьма. — Он приносит жертвы, — Ройш поджал губы и переплел у груди тонкие пальцы в кожаных перчатках. — С какой целью — понятия не имею. Но это определённо попытка воссоздать жертвоприношение местным шельмам, так называемый обряд кормления грифонов. Очень характерная последовательность действий — удушение, затем вспарывание живота и вытаскивание внутренностей — имитирует охотничьи привычки волков и их мифологических родственников. Он тяжело вздохнул. — Обряд якобы древнеросский, хотя это утверждение представляется в высшей степени сомнительным. Равно, как и все известные на данный момент описания. — То есть он, сука, ещё и начитанный, — Озьма переварил услышанное и выводы сделал неутешительные. — Студент? — Не обязательно, — Ройш пожал плечами. — Ничего засекреченного тут нет, наоборот, популяризация национальной истории, росский колорит, интерес к корням… Он мог банально романов начитаться, писатели такие скандальные вещи любят и охотно используют. И отсутствие рунических надписей, и выбор в качестве жертвы людей, а не животных, кстати, скорее говорит о том, что перед нами дилетант в исторических науках. — А в убийствах, значит, профессионал, — усмехнулся Зина. — Вот и психологический портрет преступника. Такой же, блядь информативный, как описание внешности, подумал Озьма, но озвучивать не стал. Кое-что из сказанного консультантом использовать всё-таки можно и нужно, так что пусть Зина рассыпается перед ним в благодарностях и выпроваживает наружу. И платочком своим белым вслед такси помашет. А у Озьмы есть пара вопросов к Жудию. О работничках неучтённых и о том, сколько их ещё и где он их нанимает. И зачем от своих же прячет, блядь, хотя этот вопрос скорее риторический. Жудий потому что, перестраховщик, леший его еби. Подробной карты Порта в природе не существовало — а нахуя? Свои и так ориентируются, а чужим не надо. Туристам хватит весьма приблизительной схемы из путеводителя. Для Озьмы схема тоже сгодилась, он лишь добавил к ней пару деталей. И вывесил на стену. Воткнул кнопки на места убийств — никакой красивой фигуры не вышло, но если верить этому блядскому Ройшу, логика у психа была другая. Важно не где, а как. Труп в теплице он специально развернул головой к востоку, потому что изголовье кровати в борделе было на западе. Нет, где было тоже важно («Разумеется, эти ваши теплицы — это лес»), но в символические дебри Озьма углубляться отказывался. Сказали — у моря, значит, у моря, примем за рабочую версию, потому что другой всё равно нет. Время, вот что нужно вычислить. Озьма выписал даты в столбик сюда же на карту. И хлопнул себя по лбу. Промежуток был ровно неделя — ублюдок брался за верёвку и нож каждый четверг. А значит, у них было шесть дней, чтобы приготовиться, расставить наблюдателей и организовать патрули на берегу. Они его тёпленьким возьмут и всю душу вынут. И яйца отрежут, Зина очень настаивал. Хорошо бы найти приманку, чтобы точно этого мудака не упустить, но для этого надо понимать где и как он выбирает своих жертв. И мотив понимать, блядь — мотив тревожил Озьму больше всего. Не складывалось у него в голове ничего, как бы Зина не хихикал. Чистый разрез не дрогнувшей рукой, хладнокровие — и совершенно дебильное это жертвоприношение. И полное бесстрашие: полезть в вотчину Зины уже достаточно смело, но к Жудию — верный способ настроить против себя всю гэбню разом. Сознательная провокация, вызов, беспримерная наглость или полное незнание портовых дел? Кто ж ты, нахуй, такой и чего тебе надо? Озьма уставился на карту немигающим взглядом. Лавку и бордель разделяли всего три улицы. Рядом. Но теплицы Жудия в нескольких кварталах. Он почесал затылок, поставив волосы дыбом, и добавил на карту карандашный крестик — дом, где заботливый Жудий поселил нанятых рабочих. Он клялся, что все эти блядские турко-греческие мигранты по-росски не понимают вообще, ходят только до теплиц и обратно, что еду и водку им приносят, но было очевидно, что сам в это не очень верил. — Что, и баб им приводишь? — насмешливо подивился щедрости Жудия Озьма и потребовал проводить себя к рабочим для допроса и осмотра вещей жертвы. Жудий упёрся, и они посрались. Громко, сладко, припомнив все обиды за предыдущие сорок восемь лет. А потом выпили и помирились, потому что ничто так не примиряет с суровой реальностью, как твиров бальзам по тому самому, правильному, утраченному везде (за пределами Порта) рецепту. Когда бальзама в бутылке осталось ровно на два пальца, Жудий сказал: «Да хрен с тобой» и сдал свое общежитие с потрохами. Вещи жертвы помещались в одном чемодане, и осматривать там было нечего, хотя запас гондонов Озьму изрядно повеселил и подтвердил его догадки — добро было местное, не привозное, явно куплено в соседней аптеке, а, значит, на улицы работники выходили, и росским в каком-то объеме таки владели. Крюк, который Озьма для большего эффекта выложил на стол, удивительным образом расширил лексический запас приезжих до вполне приемлемого уровня. Товарищи покойника перечислили ему все кабаки, где тот имел привычку отдыхать и цеплять матросов. А куда он мужиков водил, товарищи не знали, но не в общагу точно («Хозяин не велит»). Ну тут долго думать не надо, моряк из рейса любую гостиницу оплатит, гостиничных надо колоть, устроить заодно некоторым внеплановый аудит. Но в первую очередь — кабаки. Озьма нарисовал круг, обозначая район вокруг крестика-общаги, и довольно ухмыльнулся. Кнопки, обозначающие лавку и бордель, оказались внутри этого круга. — Вот ты где, сволочь, — ласково сказал Озьма карте, потянулся, разминая плечи. К четырём часам утра воскресенья Озьма решил, что кабаков в Порту слишком много. — И это, блядь, замечательно, — сказал он Гане, и тот кивнул своим совершенно непроницаемым круглым лицом. Ганя числился при Портовой гэбне младшим служащим — на всякий случай. И иногда даже исполнял свои обязанности, например, внушительно нависая над плечом Озьмы. Или выслушивая его соображения. Говорить Ганя не любил и не очень-то умел, человеком был добрейшей души и немерянной силищи. О силище догадывались все, кто его видел, а о доброте знала только гэбня. — Замечательно, потому что навар мы имеем, Ганя. Имеем… Так ведь и нас имеют, а, — Озьма был абсолютно трезв, но мысли всё равно путались, от усталости и бешенства. — Вот суки. — Мммммм, — согласился Ганя и вопросительно посмотрел на Озьму. — Нет, — отрезал тот, — Домой. Ничего мы больше из них не вытащим сегодня. Кто-то из них пиздит, я уверен, но кто? И зачем, а? — Ммм, бля? — Из любви к искусству? Не-е-е, они карты придерживают, пока не прояснят обстановку и не определятся точно, какая им светит выгода. Суки как есть. А правду я им сказать пока не могу, нельзя, спугнём нахер. Предутренние улицы казались полупустыми — в это время на ногах оставались лишь самые стойкие, а некоторые, наоборот, уже вставали и готовились к утренней работе: Озьма видел, как в одних домах гаснет свет в окнах, и зажигается в других. Порт не спал никогда, но в его жизни тоже был определённый ритм. — Ладно, — сказал он, пряча нос от ледяного ветра в колючий шарф, — Мы узнали что? Где они встретились и когда. Нашли, значит, сомнительного, но свидетеля, который подтвердил описание из борделя, но в упор не помнит, видел ли он этого мужика раньше. То есть нихуя опять мы не узнали. И чо теперь-то? — Мммммм? — предложил Ганя неожиданно и полез в карман. — Ммм! В толстых Ганиных пальцах покачивался стебелёк савьюра. — Ну ты даёшь, — Озьма восхитился и возмутился одновременно. — Мне ясная голова нужна, а ты что предлагаешь? Ганя закатил глаза и ткнул пальцем в тёмное небо, и Озьма не выдержал, расхохотался, и долго потом отплёвывался шерстью шарфа, немедленно набившейся в рот. Савьюр у него был свой, и не один стебелёк, а нормальный запас, опять же на всякий случай, и чем ближе он подходил к своей кровати, тем заманчивее казалось ему предложение Гани. Усталость усталостью, а заснуть сразу не получится — мысли крутились в голове, скакали бешеными белками, одни вопросы и никаких ответов, и водки не хряпнешь столько, сколько надо, чтобы вырубиться, потому что похмелье ему завтра ни к чему. От первосортной же травы похмелья не бывает, только сухость в горле, и, если не злоупотреблять, то наоборот удивительное просветление. Просветление бы ему не помешало. И уже делая первую затяжку Озьма вдруг пожалел, что не пошёл сразу ночевать к Святотатычу, дунули бы вдвоём и надумали бы чего в две просветлившиеся головы. А в одну голову лез только туман — вплывал в окно, прямо через мутное стекло, и с каждым вдохом всё сильнее обволакивал Озьме мозги. Мысли замедлились, подстраиваясь под плавные движения туманных волн, глаза закрылись, и Озьма провалился в савьюровый сон. Сон обнял его крепко и нежно, сильными татуированными руками, фигурки на этих руках двигались и перемещались, показывая какую-то историю — Озьма попытался всмотреться, но руки тоже двигались, гладя его по груди и бедрам, а потом вытатуированный грифон перескочил на его живот и клюнул в пупок, но больно не было. Было горячо и влажно, и щекотно — от щекотки Озьма засмеялся, а грифон вытащил из его живота кишки, сизые и красные, тоже словно нарисованные, и тащил, тащил и раскладывал вокруг Озьмы — целый лабиринт из кишок, нет не лабиринт — город. Из Озьмы натекла кровь, и кровь стала морем, тёмным и солёным, кровь омывала город, а грифон летал над водами и разевал клюв в беззвучном крике. — Матросов цеплял, блядь — сказал смутно знакомый голос над ухом, — Каждый четверг выходной. Каждый четверг. Грифон отрыгнул что-то в море, и это что-то поплыло по кровавым волнам и оказалось бумажным корабликом из какой-то странной бумаги в мелкую неравномерную линейку с крючочками и точками, и над городом загремела оперная музыка. В четверг утром они втроём собрались снова, и Озьма бросил на стол свою карту. — Ну, — кокетливо осведомился Зина, стряхивая пылинки с рукавов кителя, — К чему такие драматические жесты? — Наш учёный друг сказал, что следующее убийство произойдет у воды, — сказал Озьма, игнорируя подначки, — Но у меня есть мнение, что знакомится с жертвой этот мудила в другом месте. Доки большие, всё мы не прошерстим, я предлагаю брать на живца. — И приманкой будешь ты? — Святотатыч ухмыльнулся, но Озьма чувствовал, его недовольство. — А есть другие добровольцы? Зину каждая собака знает и обязательно окликнет поздороваться. Они встретились взглядами — всё равно что смотреть в лицо шторму, зная, что укрыться негде. — Я и не вызывался, — Зина фыркнул и провел пальцами по столбику дат на карте. — Это что? Дни убийств? Озьма кивнул, всё ещё глядя на Святотатыча. — Но, дорогой мой, четверг? Это же сегодня! — Вот именно. Сегодня, так что подбирать и готовить кандидатуру некогда, у нас тут не институт госслужащих. Между бровями Святотатыча пролегла морщинка. Шторм неизбежен, но обрушится он на Озьму не сегодня. И давно ты знаешь, и какого хрена тянул до последнего, кому и что ты доказываешь, забыл, что гэбня — это четыре лоха, а не один — о, Озьма мог представить, какие вопросы прозвучат. Потом, когда они возьмут этого мудилу, он на все ответит и будет надеяться, что ответная волна сарказма, за которым Зуда обычно прячет гнев и страх, не смоет его в море. — Ладно, — насмешливо сказал Святотатыч, складывая на груди татуированные руки. — Наш Попозьмали опять с цепи сорвался, взыграл блядский охотничий инстинкт, голос разума бессилен. Всё равно не угомонишься, если сам не будешь бегать за ублюдком. Выкладывай. С руками его было что-то не так, словно чего-то не хватало среди неприлично изогнутых фигурок. Внизу отзвуком бури и давнишнего полузабытого сна загремела классическая музыка, заставив Озьму поморщиться. Святотатыч привычно стукнул ножкой стула в пол, и звук немедленно прикрутили, но тревожные гулкие аккорды так и осталась висеть в прокуренном воздухе, задавая тон всему разговору. План был идиотский, заявили Зина и Святотатыч. Озьма и сам это признавал в глубине души, но спорил с ними до хрипоты, пока Святотатыч не махнул рукой, а Зина не закатил глаза. Это означало: «Леший с тобой, делай, как считаешь нужным». Гарантий не было совершенно никаких, но отчего-то Озьма был уверен, что всё выгорит, если он будет участвовать сам. Зуда был прав — Озьма сорвался с цепи, в нем проснулся давно забытый азарт, который жёг его изнутри, не позволяя доверить дело кому-то ещё, ведь невозможно вручить другому свою собственную интуицию. Нет, он всё-таки подстраховался и вышел на дело не один — его люди сидели в каждом кабаке по намеченному маршруту. Озьма и не надеялся, что они узнают убийцу, но прикроют его самого в случае чего, и в любом случае заметят больше, чем персонал. Крюк пришлось оставить, и это нервировало. Но работа под прикрытием всегда требовала жертв. Он, блядь, даже волосы уложил и подкрасил, пряча пихтские корни, — хрен знает, имело ли это какое-то значение, но все жертвы ублюдка были темноволосы. И побрился начисто, и ногти вычистил. Откопал в тумбочке флакон с одеколоном, на котором всё ещё болтался издевательский розовый бантик. Бантик совершенно некстати напомнил, что как бы его интуиция ни старалась, Святотатыча Озьма так и не поймал тогда. За хвост подержался, да, а поймать не поймал. — Других зато сколько поймал, — огрызнулся Озьма на зеркало, бантик решительно оторвал и пропел, — Остаётся дождаться, когда начнётся шторм, в наших силах достать всех, кто мутит воду в нём. Ясно? Ясно, усмехнулось зеркало криво. Одеколон пах неожиданно тепло и ярко, сандалом и специями, табаком и мандаринами, деньгами и сексом пах он, пиратской роскошью Тихоокеанской Орды и прошлым. Ах ты ж сука татуированная. Настоящий профессионал умеет признавать поражения, между прочим. И брать себя в руки. Озьма пристроил сзади за ремнём брюк табельный пистолет, прикрыл его курткой, последний раз взглянул в зеркало, проверяя результат, и вышел на охоту. Его попытались склеить на подходе к первому же кабаку. Свои, портовые — не узнали. Озьма их культурно отшил и порадовался — работает прикрытие-то, блядь, не зря пыхтел. В «Маяке» и «Острове» гудели вторые сутки одни и те компании, Озьма только нос сунул — и отчалил. Дальше. Тот, кого он ищет, моряк или выдаёт себя за такого, и увольнение на берег у него каждый четверг, значит, речь о регулярном рейсе, а «Европа» и «Нордик» к таким не относятся. Они с Зиной составили список всех судов, прибывающих в среду и четверг, и сейчас названия прокручивались у Озьмы в голове друг за другом. Слишком много людей. Слишком мало зацепок, сужающих круг подозреваемых. Он нырнул в полумрак «Морского волка», в нервные латиноамериканские ритмы и табачный дым, пришвартовался у стойки и огляделся. Не слишком шумно, но и не пусто, посетителей достаточно, чтобы остаться незамеченным при желании — если бы он искал себе жертву, это место бы идеально подошло. Если бы охотники на самом деле умели мыслить, как добыча. Шейкер подпрыгивал в руках бармена, стучал лёд о стеклянное донце, капал лимонный сок: «Джин, вермут и немного удачи, парень» — некоторые вещи не меняются и двадцать лет спустя, и в другой части света. — Нужна компания? — рыжий, высокий, шрам на щеке, россыпь веснушек. На робе вышито «Чайка», стоит с вечера вторника, грузовое судно, теоретически подходит, а словесное описание такое дело, шрам накладной, волосы под шапку… Нет, не тот, прошептала интуиция. — Извини, приятель, друга жду, — Озьма стрельнул виноватой улыбкой, чтобы не выходить из роли. Рыжий отчалил обратно, их там целая компания. Достаточно ли смел ублюдок, чтобы клеить жертву на глазах у своих? В зеркалах над рядами бутылок отражался вход и дальняя часть зала. Морячки, докеры, девочки, мальчики, несколько туристов. Четверг — местных мало, неудачный день, чтобы кого-то снимать, если хочешь остаться незамеченным, если подумать. Почему тогда четверг? Потому что в пятницу он должен быть на борту. Не на прибытие надо было, блядь, смотреть. Озьма закрыл глаза, пытаясь вспомнить: «Метелин», «Полярная звезда», «Вилонь»… а, леший! Обрывки чужой болтовни долетали до него, переплетаясь с музыкой и диссонируя, словно сам Порт силился Озьме что-то сказать. — … не танцует и вообще скучный, все мысли о лавке… — Никаких свиданий? — Ну почему, можешь прийти встречать паром, о-очень романтично! Женский смех, перестук каблуков, смена пластинки, протяжный стон саксофона. — …и я вскрываюсь, честь по чести: четвёрка, восьмёрка… — Ну, ну, дама? — Нет, блядь! Патриарх! Взрыв гогота. — …чисто опера Альбатросова, прикинь? — Ну ты лох! И я лох, согласился Озьма, отодвигая бокал с недопитым коктейлем, бросил на стойку смятую купюру и рывком поднялся со стула. Он налетел на кого-то в дверях, рявкнул, чтобы выпустили — нахер прикрытие, ему нужны его люди, время уходит. Ганя, услышав его рык, отделился от стены, которую подпирал, но раньше, чем он успел пересечь улицу, рядом с Озьмой выросла другая фигура. — Ты какого хуя тут забыл? — удивился он и тут же махнул рукой. — Неважно. Мы облажались. Двигаем к причалам. Святотатыч ехидно хмыкнул, пыхнул самокруткой и широко зашагал рядом, заставляя Озьму подстраиваться. Ганя топал следом. — Лавочник, — лихорадочно говорил Озьма на ходу, — Он же не ходил по кабакам, он вообще ебанутенький был, тихий. Я сперва думал, этот мудак к нему в лавку зашёл, но не бьётся, Зуда, он же по четвергами не работал, и я же, блядь, знал, смеялся ещё над ним! Потому что только дебил будет так дела вести, если в долгах по уши. Святотатыч молчал и слушал, и огонёк самокрутки подпрыгивал в такт шагам. — Раз в месяц этот лох мотался в Хельсинки к бабе на несколько дней, туда автобусом, а потом возвращался на пароме. В четверг. Озьма всё это знал, он всегда был в курсе всех обстоятельств должников, информация — это самое главное оружие. Знал — и выкинул из головы в тот момент, когда мёртвое тело лавочника кинули в печь крематория. И интуиция сраная промолчала, не кольнула гвоздём в кармане, не нашептала ничего. — «Композитор Илья Альбатросов», — отозвался Святотатыч. — Бедроград-Хельсинки-Бедроград, восьмой причал, прибытие — четверг пять утра, отправление по пятницам в десять. — Мы могли бы его у трапа встретить, блядь. — Ну Зина и встретил. Только не узнал. — Аааа, блядство. Смотри — если он познакомился с лавочником прямо на пароме, значит, кто-то из верхних. Видишь логику? — Вижу. Но не вижу, как бы ты его опознал. — Блядство! — Озьма полез в карман, но самокруток там не было, только модное индокитайское говно в соответствии с ролью. Он раздражённо посмотрел на глянцевую пачку и сунул её обратно. — Отсеять всех финнов и кто там ещё у них прописался, этот хрен явно местный, чего бы ему за древних россов цепляться… Местный… слышь, Зуда, ты вот тоже местный, а куда бы ты пошёл, если бы надо было на берегу не только убивать, но и потрошить? Тихое место, где посторонние не ходят, чтобы не просматривалось из Порта и с рейда тоже? — За Старый Док, — не задумываясь ответил тот и протянул ему свою самокрутку. — Там камни, где шалаш Креветки. Озьма с наслаждением затянулся и посмотрел на Святотатыча. — И искать никого не надо, — медленно произнёс он. Святотатыч уговаривал Креветку перебраться в дом, да хоть бы в Мартынову ночлежку: «Глядишь, протянешь ещё зиму-то», но там было слишком много людей. Креветка не любил людей. Он любил свой шалаш, и море любил, и знал, что не протянет. Ноги и руки перестали его слушаться, вены почернели, по ночам приходила боль — если не закинуться. А добывать дозу становилось всё труднее. Однажды он не встанет, будет лежать и подыхать, так пусть лучше с видом на волны. Удачей было бы просто замёрзнуть, как кореш прошлой зимой. Вот только удача отвернулась от Креветки, верно говорят, мёртвые чайки не к добру. Аккурат там, где он тогда похоронил птицу, за большими камнями, какой-то тип развёл костёр. Надо было бы его прогнать, нечего тут всяким шляться, но огонь манил озябшего Креветку, может человек и ничего, может позволит погреться сперва, посмотреть на пламя. — Грифоны рождаются в огне, — сообщил Креветка человеку у костра. — Привет, старик, — усмехнулся тот, поднимая голову. — Солнце касается моря и вспыхивает грифоний огонь, — строго сказал Креветка, садясь рядом. — Выпить есть? — Ганя, — Озьма протянул назад руку, — Крюк. Рукоять привычно легла в ладонь, и сознание стало ясным-ясным. Левой рукой он вытащил пистолет. «Бегом», — шепнула интуиция, и Озьма побежал, а за ним следом побежали Святотатыч и Ганя, и Ганин пронзительный свист разрезал воздух. — Кот чайку задрал, паскуда, — жаловался Креветка. — Нет спасения никакой живой твари. А грифоны чаек любят. И водка-то нынче не та. Водку Креветка не особо любил, но от неё внутри огонь, словно солнце поцеловало прямо в живот, тепло. — Расскажи ещё про грифонов, старик, — попросил человек, протягивая кусок ветчины. — Правда, что они желания исполняют? На лице человека плясали тени. Ветчина была мягкая, таяла на языке, щекотала дёсны солёным соком. — Это ж тебе не золотая рыбка, — обиделся за грифонов Креветка. — Для чего им твои желания? Смерть, жизнь — всё едино. Старый Док вырос сбоку тёмной массой, они выскочили на неосвещенный берег — особо не разбежишься, не переломать бы ноги, не наскочить на сети и прочее дерьмо. Ганя снова свистнул, махнул руками — из-за Дока появились бегущие фигуры. — Спугнём, не свисти, — прохрипел, задыхаясь, Озьма, и дальше они бежали молча, и всё равно опоздали. Чёрная тень метнулась в сторону. — Стоять, сука! Озьма успел выстрелить, человек пошатнулся, припал к валуну и скрылся в каменном лабиринте. — Блядство! — Озьма сунул пистолет в карман и достал фонарик, — Ганя, дуй на берег, пусть все его ищут! И отправь кого-нибудь за Зиной. Креветка лежал у гаснущего костра, скорчившись, прижав руки к горлу, и улыбался. — Убёг, — сообщил он рваным шёпотом склонившемуся над ним Святотатычу. — Грифоны… всё видят… Ох, чаечка… Святотатыч бережно закрыл Креветке глаза и выпрямился. Подсвеченный причальными фонарями «Композитор Илья Альбатросов» с широкой голубой полосой на борту и орхидеей на трубе напоминал нарядный торт. Всего два года как со стапелей, гордость бедроградских верфей, автопассажирский паром нового класса, девять палуб, вместимость четыреста пассажиров и полторы сотни автомобилей. И сто двадцать восемь человек экипажа. — А я говорил, не надо было его так называть, — буркнул под нос Святотатыч, поднимаясь по трапу. — Вечно теперь какие-то истории. — Что ж ты оперу-то так не любишь, — фыркнул Зина. — Я драму не люблю. А все твои оперы — одна сплошная драма. Позапрошлой весной на пароме загорелся дизель, но команда умудрилась не только его потушить самостоятельно и дотянуть до порта, но сделать это так, что никто из пассажиров о происходящем не догадался. Зина с этого момента испытывал к экипажу «Альбатросова» особую симпатию. И оттого сейчас был зол и обижен на Озьму с его «идиотскими и неоправданными подозрениями», из-за которых хорошим людям придётся пережить несколько крайне неприятных часов. — Не все драма, ещё есть героический эпос. — Альбатросов-то твой как раз эпоса и не писал. Зина закатил глаза и снова фыркнул. — Меломаны хреновы, — заметил Озьма. — Признайся честно, Зуда, это ты Мулю на Кармину Бурану подсадил? А к ним уже летел по палубе вахтенный, а за ним старший помощник с непроницаемым лицом, и все ехидные комментарии и смехуёчки пришлось оставить до лучших времён. Переговоры Озьма слушал вполуха, ему не терпелось спуститься в каюты экипажа и перевернуть там всё. Не может быть, чтобы никаких улик не осталось вообще. — В противном случае, — вкрадчиво говорил Зина, — Нам придётся задержать всех, кто находится в данный момент в увольнении, и как вы сами понимаете, это существенно затруднит ваше отправление. — Затруднит? — капитан изменился в лице. — Да это же треть команды! Вы мне задержкой рейса угрожаете? — Ни в коем случае. Мы лишь стремимся облегчить вашу работу. Не в ваших интересах выйти в море с убийцей на борту. С одной из жертв он познакомился именно на пароме, а что если он решит убить кого-нибудь во время рейса? Шаткие бездоказательные аргументы, идиотские необоснованные подозрения на змеином языке Зины вывернулись, приобрели вид известных фактов. — Вы, конечно, можете нам отказать, мы понимаем. Зина безмятежно улыбнулся капитану. И Святотатыч улыбнулся тоже. И Озьма — лучшей своей улыбкой. — Да блядь, — с тоской сказал капитан. — Дай им список, Вась, и сопровождай. — На самом деле, большая часть уже вернулась на борт, — старший помощник ещё раз сверился со списком и протянул его Зине. — Вас же какое-то определённое время интересует? Или вообще все, кто сходил сегодня? Подтянутый и строгий — идеальный штурман с плаката «Слава росским морякам» — старпом к делу отнесся очень ответственно и никаких эмоций, кроме озабоченности, не демонстрировал. — Только те, кто ещё не вернулся, — Озьма список у Зины отобрал и быстро пробежал глазами. — Так, старшеотрядский возраст тоже отсеиваем. Взрослые мужчины от тридцати до пятидесяти среднего роста и телосложения. — Тогда проще. Человек восемь всего остаётся. Нихуя не проще, парень, захотелось сказать Озьме, эти восемь только часть твоей команды, каждому в которой ты должен доверять, проще нам, мы его заберём и уйдём, а ты останешься с остальными ста двадцатью шестью, и в каждом будешь теперь сомневаться. После следующего вопроса точно будешь. — Вы их знаете дольше и лучше, — заговорил Зина ласково. — Может быть, у вас есть какие-то соображения? Подозрения? — Я не уверен, — старпом поморщился. — Видите ли, это всё рядовые матросы, может быть, боцман … — Мы бы хотели пока избежать дополнительного распространения информации, — вмешался Святотатыч. — Обойдемся без боцмана. — Если кто-то из команды вёл себя странно последний месяц-полтора, вы наверняка знаете, — Озьма снова посмотрел на отмеченные имена. — Наркотики? Алкоголь? — Ну нет, — возмутился старпом, — Мы таких не держим! Последний месяц? — Месяц или чуть больше, — сухо подтвердил Озьма. — И вы сейчас о ком-то конкретном вспомнили. О ком? Зина настаивал на официальном тоне, но выдерживать этот самый тон становилось всё труднее. — Я не уверен, — старпом сжал кулаки и тут же разжал. — Это глупость, ну он не мог. Он хороший матрос, один из лучших, очень аккуратный, ответственный, надёжный. Очень правильный, понимаете, педантичный даже. Озьма вспомнил очень аккуратно разрезанные брюшины, педантично разложенные на тарелках кишки и глубоко вздохнул. Зина быстро оттёр его в сторону: — Но этот человек есть в нашем списке. И его имя… — Венианов, — очень неохотно ответил старпом. — Венианов Касьян Александрович. — Вот с него и начнём, — решил Озьма. Святотатыч, некоторых процедур старательно избегавший, ожидаемо свалил на берег, заявив, что больше он тут не нужен, втроём толкаться в этой конуре незачем, а за поисками надо бы присмотреть. Озьма был уверен, что Ганя и сам отлично справится, перевернёт каждый камень — безобидного Креветку и его бредовые грифоньи сказки в Порту любили. Но Святотатыча он понимал сейчас как никто — какая-то часть Озьмы тоже стремилась туда, слушать темноту, бежать и рыскать, расставлять ловушки, принимать отрывистые доклады — хорошая, честная охота, а не методичная сортировка чужого белья. Озьме туда было сейчас нельзя, как нельзя ему было идти в бар лично, и это пора бы принять как факт. А каюта оказалась не такой уж и тесной, хоть и на двоих. Две койки, два стола, диванчик, стенной шкаф и заспанный матрос-сосед, которого пришлось поднять. — У нас всё по конвенции, — почему-то оправдывался перед ними старпом. — Личное пространство, и вахты расписаны по очереди: один отдыхает, другой работает. Прости, Михалыч, мы тебя потревожим. — То есть сосед по каюте понятия не имеет, чем его товарищ занимается, пока он на вахте, — прояснил для себя Озьма. — Великолепно, нахрен. И немедленно заслужил неодобрительный взгляд Зины. — Сомневаюсь, что человек, задумавший убийство, — промурлыкал он, — станет делиться своими планами с кем-нибудь, кроме потенциального соучастника. Так что там произошло с вашим Вениановым? Бородатый коренастый Михалыч вытаращил заспанные глаза и чуть не сел мимо дивана. — Давай не будем разбрасываться обвинениями, — старпом поморщился. — Ничего не произошло, так просто шутка, и это было летом, а не месяц назад. В июне или в июле. Так, Михалыч? — Аа? Ну того, да, в конце июня. Мы же ничего не хотели, просто посмеяться с нашего правильного парниши, на рожу его глянуть после всего-то. Михалыч с недоверием наблюдал за Озьмой, который открыл шкаф и небрежно перебирал висящую одежду. — Это чего, это моя половина, чего вы ищете-то там? — А где вещи вашего соседа? Так вы, значит, над ним подшутили? Матрос ткнул пальцем несколько раз, обозначая чужие владения, и продолжил: — Оборжаться. Кто ж знал, что он с катушек съедет-то ну реально, это ж обычный савьюр. — Не преувеличивай, — старпом поморщился. — Небольшой нервный срыв с непривычки, никаких последствий. — Ай, ты прости, шкипер, но нихрена себе «никаких», Касьян же две недели потом во сне орал. Я приду с вахты — а он сидит и пырится в темноту, не могу спать, говорит, чума снится, степь в огне и прочая дрянь. Венианов на самом деле был педантом — ни одной лишней складки на сложенных вещах, всё рассортировано и разложено в определённом порядке, вещей немного даже для моряка. Ничего подозрительного или неожиданного. Вот только верхний ящик письменного стола заперт на ключ. — Чума, — задумчиво повторил Зина, заглядывая под подушку и приподнимая матрас, — Вы накурили товарища савьюром до кошмаров? Уверены, что ничего не добавляли? — Ну, мы его не сами накурили, — неохотно сказал Михалыч, избегая взгляда старпома. — Мы его отвели кое-куда… на всю ночь, может, шлюхи ещё его ему добавили. Ключа к ящику, разумеется, не было. Озьме предстояло решить, вскрывать ли отмычкой самому или сперва просить старпома пригласить слесаря — в инструкции, разумеется, был подходящий пункт, но с формулировками в инструкциях для гэбен отношения у Озьмы были неоднозначные. Вот не было бы тут старпома… И тут Зина замер, держа угол матраса на весу. — Озьма, — негромко позвал он. Под матрасом, лежало что-то, аккуратно завернутое в плотный бумажный пакет. — Это же не орудие убийства или что вы там ищете, — встревоженно заговорил старпом. — Всё это должно как-то по-другому делаться. Спохватился всё-таки. — Не волнуйтесь, мы всё занесём в протокол, и то, что экипаж «Альбатросова» оказал нам всё возможное содействие, тоже. — Зина поправил кровать и склонился над плечом Озьмы. — Но вы всегда можете подать жалобу на наши действия в соответствующие инстанции. Старпом издал неопределённый звук, видимо, представил общение с этими самыми инстанциями. Озьма развернул пакет и вытащил пухлую тетрадь в клеёнчатой коричневой обложке. — Это не орудие убийства, это лучше, — сказал он, рассматривая кусок журнальной страницы, подклееной к обложке изнутри. Этот шрифт и жирные жёлтые пятна были ему хорошо знакомы. — Вот мне всё интересно, какой тираж был у этой самой «Литературы Нового Бедрограда», если рыбу до сих пор заворачивают. — Бедроград — город высокой культуры, — усмехнулся над ухом Зина. — Габриэль Онегин «Сердце грифона»? Зачем такое хранить, Онегин же в каждом книжном продаётся? А тем более в личный дневник вклеивать — ради незабываемого аромата жареной корюшки? — А затем, что это не дневник, — Озьма пролистнул тетрадь, выхватывая глазами отдельные строчки. — Остальные каюты проверять нет необходимости. Это он. Чума придёт в город весной, в аромате черёмухе, придёт смерть из выгоревшей степи, взглянет гнилыми глазами, укажет пальцем и быть городу сему пусту. Я видел огонь и мрак, видел боль и кровь, мёртвую воду и холодные звёзды в ряд. Крылатые чудовища рвут клювами и когтями трупы. И нет спасения людям ни на воде, ни на земле. Только трупы. трупы трупы трупы. … Кто-то должен принять ответственность и предотвратить это. … Сегодня мне был ещё один сон, и теперь я знаю, что делать. Они явились мне, они говорили со мной, они выбрали меня. И я не могу отказаться. Я спасу всех. — Это не дневник, это план. Он готовился всё лето, собирал информацию, обдумывал каждый шаг, схемы рисовал, тренировался… блядь. Больной ублюдок. Озьма с наслаждением вытянул гудящие ноги и закинул руки за голову. Жёсткая подушка пахла Святотатычем. На столе в своей клетке деловито шуршала крыса. Святотатыч сел рядом, протянул стакан. — Что там у Гани? — Видели его у трапа, но подняться на борт не рискнул, наверное, заметил засаду. Руку чем-то перевязал и кровью больше не мажет. Но это херня, парни загнали его к складам и обещают взять до утра. — Склады — это хорошо, там возьмут, — Озьма принял и стакан, и кусок чёрного хлеба. — Ну, давай. — Давай. Они выпили, не чокаясь, закусили и немного помолчали. — Ну доволен? Доказал? — Кому и чего, блядь? — Себе. Больше тут никто в тебе не сомневается, — Святотатыч усмехнулся над ухом. — О, Попозьмали, спаситель Порта от безумного убийцы. — Не спаситель, — буркнул Озьма. — Не сравнивай меня с этим психом. — И в мыслях не было. Татуированные руки легли на плечи Озьмы, и он закрыл глаза. Мелкие убористые строчки из коричневой тетради не отпускали его и за опущенными веками. — Зато парфюм-то хорош, а? — Хорош подъёбывать. Небо за окном почти неуловимо начало сереть. Ещё немного — и проснутся чайки.