Сумасшествие

Казалось бы, все начало налаживаться. Алина с Малом живут вместе, свободные, ни от кого не бегущие, строящие свои сплетающиеся вместе жизни — вместе. Только он и она. Новое имя, новая фамилия, новая она, а старая, должно быть, сгорела вместе с другими телами, превратилась в пепел. Но вот проблема — существующая она, та, что обязана быть счастливой, улыбаться и радоваться своему освобождению, рассыпается по кусочкам — тоже, и это лишь вопрос времени, когда она превратится в ту же груду песка, что и остальные. Другие, остальные — слишком много фальши, рябящей до боли в глазах, пора Алине быть откровенной хотя бы с самой собой, раз ни слова не говорит Малу, обманщица. Она морально гниет, и виной тому лишь одна единственная смерть. Человека, причинившего ей слишком много боли. Да даже сейчас, спустя долгое время после своей кончины он её причиняет, искусно доводя даже малейшими мыслями о себе: Алина лежит уже неизвестно какой день по счету, безжизненная, бледная, с потухшими волосами, а главное — глазами. В них нет ничего — пусто. Они как стекло. Но по какой-то неведомой причине Алина плюет на всю существующую мораль и страдает из-за смерти настоящего монстра, ублюдка, каких свет не видывал. Дарклинг умер, радуйся, а нет — она слюни пускает, горько плачет, а потом, когда ничего из этого уже не остаётся, пялится в потолок, прокручивая в голове его имя, как что-то самое сокровенное. Тёплое. Александр. Александр. Александр. Александр. Она жалкая, и хочет наконец перестать повторять это чёртово имя, но банально не может, не хватает сил. Алина всегда знала, что даже после своей смерти Дарклинг её не покинет: засядет в каждом окружающем предмете, месте, человеке, и будет напоминать о себе изредка мелькающей улыбкой, что сводит с ума, доводит до последней стадии безумия и полного самоуничтожения. Так просто не оставит. И, Боже, как же Алина оказалась права. Дарклинг, как настоящая темнота, всецело наполнил собой Алину, оставляя на подарок боль воспоминаний и мерзкую, липкую черноту, от которой уже не отмыться. Это как уродливые печати, его пожизненные печати, и Малу Алина об этом не рассказывает, потому что он такого не поймёт, не примет, возможно, даже осудит. Она молчит, пряча раздирающую боль по кварцевым глазам глубоко внутри, там, где уже нет ничего. Для Мала, наверное, это будет сверх норм, чем-то ненормальным — острая привязанность к убийце, вредителю, да ещё и к мертвому. Она убила его. Сама. Вонзила кинжал прямо в сердце, порвав чёрную ткань, и убила. Окрасила свои руки — трясущиеся без остановки, — в темно-красный цвет его вязкой крови, так как должна была. Алина не жалеет. Если бы пришлось, она сделала бы это снова и снова, раз за разом, но это не отменяет того факта, что вспоминать — трудно. То, как распахнулись его глаза, когда он ощутил режущую боль, как он упал к её ногам, таща за собой. То, как высоко вздымалась её грудь, пока она пыталась все осмыслить, а Дарклинг кровавыми подушечками пальцев прикасался к её лицу. Прощаясь. Прося не хоронить, а сжечь. Наслаждаясь последним моментом, когда он может слышать, как с её губ срывается его имя. Александр. Александр. До тех пор, как она не поняла, что всё. Вот он — конец. Он больше не слышит, и она замолчала. Тишина была давящей, действующей на нервы. Алина спасла Равку, но стала ненавидеть свои руки. Совсем не может смотреть на эти костяшки худощавых пальцев, что держали кинжал, вынося ему смертный приговор. Ей на них глядеть мерзко и больно и хочется кричать, глотку рвать истошными криками, но силы её покинули. Она пустая. Полая. Дарклинг говорил, что так и будет, когда она потеряет все то могущество, что он ей дал. Отчасти — он прав. Она все свои семнадцать лет была слабой, беспомощной девчонкой, а обретя силу — так же стремительно её потеряла. — Таких, как мы, больше нет, Алина, — прошептал он. — И никогда не будет. От воспоминаний внутренности будто наизнанку выворачиваются, под рёбрами лезвие делает часовой круг, уничтожая на своём пути все. Да, Дарклинг был прав отчасти. Алина опечалена своим бессилием, но больше всего тем, что потеряла его. Он мёртв. Пора смириться, выбросить его высокую фигуру из головы, перечеркнуть все те поцелуи, что были горячими и холодными одновременно. Легко сказать, а сделать — невозможно. — Беда вожделения в том, — прошептал Дарклинг, проводя губами по её подбородку, пока не замер в миллиметре от губ, — что оно делает нас слабыми. К черту. Он мёртв. Алина убила его. Собственными руками вонзила кинжал ему в грудь. Алина возвращается домой с короткой прогулки, на которую заставила себя пойти силой, и жалость к себе плещет через край. Стала такой же, как и была. Маленькой, никому не нужной Алиной Старковой. У неё только Мал, и на этом всё. Он работает, а она занимается саморазрушением, постепенно теряя цели жить. Открывает двери небольшой квартирки, проходит внутрь и скатывается об ближайшую стену. Колени — к груди, лицо — к коленям. В голове снова разворачивается девятый круг ада, и она бессильно тонет, желая закончить страдания. Мысль о том, что физическая боль расплывется по телу волнами, заглушая моральную, ей не подвластную, тешит, но Алина уже устала бессмысленно ударять стены и собственные ноги. Лучше все равно не становится. Она бы просто расплакалась, как в первые дни. Залила слезами все вокруг и задыхалась бы от них же, но вот только, к сожалению, слёзы пропали к недели так второй. А приятельница-боль въелась в грудь, плотно там засела, не желая уходить, зараза. Алина поднимает голову и тут же замирает. Хлопает пару раз ресницами, чтобы проверить, точно ли не спит и не видит очередной ночной кошмар. Буквально не может поверить тому, что вырисовывается перед её глазами. Легкие разрываются от такого вдруг душного воздуха, потому что Дарклинг стоит перед ней. Те же кварцевые, резкие глаза, смотрящие с дотошной внимательностью и с ноткой нежности или неизвестности, тот же красивый изгиб сжимающихся губ, те же скулы. То же лицо. То же чёрное одеяние, что и в день, когда она убила его. Вонзила кинжал ему в грудь.  — Рад снова тебя видеть, Алина. Она на грани обморока.