Не смею требовать любви

Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд Все может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад! («Признание» А.С. Пушкин) На Серого Стража, на неё — на Ашу, опять было больно смотреть. Отвратительно, как из их веселой любовной эскапады все превратилось в это... это не пойми что. Сначала она обидела его, отказавшись от подарка, который и не значил-то ничего... как он думал. Как он и сказал. А она обиделась на то, что он это сказал. На то, что это ничего не значило. До омерзения глупо. А потом он обиделся на то, что она показала ему, что этот подарок на самом-то деле значил чуть ли не всю вселенную. Зеврану это не понравилось. Кому понравится вдруг найти глубинный смысл в том, что ты делал с прямо противоположным намерением? И он обидел её, отказавшись с ней спать. Скорее растерялся, если честно. Ему всегда было это легко. Ничего не стоило, как и та сережка, завалявшаяся в каждом кармане каждого его сюртука. Он не стал бы так обижать любую женщину — так резко отказывать, что уж говорить о той, которую ранить и вовсе не хотел. Но она застала его врасплох, задела: потребовала большего, чем он когда-либо мог дать. Да-да, не «хотел дать», а именно «мог». Как он мог любить? Что это вообще такое — любовь? Хмурясь, рвать розы с кустов, как Алистер? Нежно улыбаться, бросая затуманенный взгляд за пламенем костра, как Лелиана? С глухим ворчанием протягивать печенье украдкой? Или щедрым жестом давать испробовать первак? Бежать с аптечкой, сварливо воркуя? И если несколько дней его занимали размышления о том, как бы сбежать от её постели как можно дальше, пока она не привязала его окончательно к лежанке, то теперь все стало труднее. Еще неделю назад он напрягался, со страхом ожидая, что она вот-вот снова позовет его в уединенное местечко. И, отчасти страшась того, что, может, уже и не позовет. И злясь от этих противоречивых эмоций, будто постепенно лишался ума. А теперь это все стало неважно. Потому что теперь он знал, что больше не позовет. И знал, что даже если это случится, это не будет требованием любви. Все встало на свои места, и его бушующие эмоции были зря. Он напридумывал себе, и сам же испугался своей фантазии. Всё от тщеславия — именно оно подтолкнуло его мысли к тому, что она желала его любви. А она не желала. Наверное, хотела, чтобы он сказал, что та серьга означала знак преданности, как напарника. Или что это знак верной дружбы. До гроба. Тьфу. А он едва в штаны не наложил, подумав, что его просят полюбить. Признать. Отдаться неизвестности с глупой, благодарной улыбкой. Иллюзия, слава Создателю, пропала. Как иллюзия того, кем именно его хотят видеть, так и иллюзия о собственном хладнокровии. Больше не получалось рассказывать себе о том, что та серьга ничего не значит, что он не умеет любить. Он умеет. Любит. При этом пугающе сильно. Грустно, что он осознал это в тот самый миг, когда со всей ясностью понял, что любовь его никогда не будет его. В тот момент, когда бежал на окраину лагеря, в разгар неожиданного нападения порождений тьмы, не чуя под собой ног от страха, от ужаса, который не знал прежде. К ней на помощь. Она была там одна, без доспеха, с одним мечом, рядом с двумя крикунами. И ни один стрелок не мог отвлечься, чтобы помочь ей. У Зеврана не было под рукой лука, не было метательных ножей и кинжалов. Только меч, который всегда держится под рукой во сне. И он бежал, напуганный до одури. Его взгляд был так предельно сосредоточен, что ему казалось, будто он даже издалека видит каждую пору на ее коже. Она замешкалась, споткнулась, возилась с одним из крикунов, схватясь с ним чуть ли не в объятии. Второму Зевран снес голову на ходу, благо, тот стоял спиной, желая вонзить когти в Махариэль. Но еще больший ужас, цепенящий от непонимания, недоумения, пришел, когда Аша кинулась на него самого, останавливая его руку. Не дав убить оставшегося крикуна. Оттолкнув от себя Зеврана, она бросилась к чудовищу, но не с оружием, а в объятья. Раскрыла руки, словно хотела обнять. Но отшатнулась от его страдальческого воя. Крикун не нападал, но предостерегающе вытянул вперед искаженные конечности рук. Он весь был так сильно искажен, изломан, что Зевран не сразу разглядел отличие от остальных его собратьев: этот крикун не полностью обратился. Пусть его посеревшая кожа сочилась кровью, гноем и сукровицей, в некоторых местах еще можно было разглядеть остатки нормальной плоти. Его лицо всё ещё было отдаленно похоже на лицо, а не морду монстра. На голове оставались редкие клочки светлых волос, там, где не перепачкались кровью и не слезли, местами вместе со скальпом. И более всего изумляло то, что оно разговаривало. Видимо, нечеловеческим усилием воли. Или любви. Оно говорило последним усилием любви. — Леталиииин... Ааааашшша... Аша плакала так, как Зевран не видел ни от одной женщины. А уж он навидался слез и горя. Она не могла смотреть на монстра, но и взгляд отвести не могла. Тянула к нему руки — и отдергивала их. Не могла дышать от рыданий и судорожно, уродливо всхлипывала. И кричала что-то неразборчивое и горестное, когда могла выдавить из себя звук. Иначе, чем истерическим припадком, это нельзя было назвать. Крикун припал к земле, трясясь всем телом. Бормотал извинения, бормотал слова прощения, отпускал ей вину и грехи. Убеждал, что вины не было. Что он рад, что из них двоих пострадал именно он. Умолял убить его и предупредил, что не сможет сдерживаться долго. А она не слушала. Скороговоркой бормотала «Тамлен», мелкими шажочками подползая к нему на коленях ближе и ближе. Словно хотела застать врасплох. Их спутники собрались вокруг, молча наблюдая за странной троицей и держа оружие наизготовку. Зевран видел, что крикун больше не может. Монстр напрягся так, что дрожание его тела было видно глазу. Но он не отрывал от Аши светлых, еще нормальных глаз: — Убей... душа... моя... убей... убей... освободи... Зевран видел, как она метнулась к этому Тамлену, широко раскрыв руки, далеко отбросив меч. Крикун кинулся ей на встречу, и в этот миг всё разумное и страдающее пропало из его глаз. Ворон успел раньше. Перехватил её поперек туловища, забрасывая за себя, и проткнув голову измученного существа насквозь, прямо через лицо. — Нееет! Что ты сделал?! Что ты сделал?!! Она колотила его кулаками куда придется. Слабо, беспомощно. Зеврану оставалось только прижать её к себе, зажать ее руки между их телами. Не давать шевелиться и ждать, когда она перестанет кричать. Чувствовать, как рубашка на груди быстро промокает от её слез. Чувствовать, как впервые в жизни обрывается собственное сердце. Спустя время Морриган оглушила Ашу каким-то заклятьем. Это было необходимо — Серый Страж начала захлебываться и задыхаться. Тело Тамлена осторожно завернули в простынь, чтобы скрыть вызывающий отвращение вид останков. Аша очнулась, но была не в себе. Выполняла простые команды, возилась в лагере как обычно, но ушла в себя. Молчала и не откликалась. Алистер осторожно спросил, как им хоронить бывшего эльфа, но Аша просто долго смотрела ему в глаза, заставив паренька покраснеть и отступить ни с чем. Им ответил бресилианский долиец, Давлан, которого клан отправил с их компанией: долийцы хоронят своих мертвых в земле и сажают над останками дерево. Но ничего не вырастет на скверне. По какой-то причине за решением обратились к Зеврану. Он не понял, почему именно. Неужто от одного факта того, что он спал с Махариэль? Или от того, что он тоже эльф? Тамлена сожгли. Зевран знал о долийцах не много, но на примере недотепы Каммена теперь понимал: для них вопросы секса и отношений были чем-то глубоко табуированным. Даже поцелуй — нечто из ряда вон выходящее. И до свадьбы о постели и речи быть не может. Ворон понял, что Аша любила этого Тамлена. Пусть её девственность и досталась Зеврану. От того еще грустнее — она выросла, считая, что это ценный дар. И берегла его для того, кого любила. А отдала тому, для кого этот дар не стоит и ломаной монеты, да и отдала его потому, что в притихшем за месяцы горе своем думала, что хранить себя больше не для кого. А тут подвернулся парень, способный хотя бы сделать это приятным образом. И все же... он теперь «наслаждался» своей собственной новообретенной и тут же потерянной любовью. А потому хотел дать ей что-то стоящее. Настоящее, без притворства. И если не утешить ее боль, то помочь закрыть все образные двери, что должны быть заперты. Поэтому Зевран прихватил банку с пеплом, взял за руку недовольно сжавшуюся девушку, и увел за собой. Он нашел тихое и красивое место. Это была крохотная полянка с разросшимся можжевельником в окружении вечных сосен. Оставив Ашу сидеть на камне, он бодро замахал лопатой в тишине. Не смотрел на нее, но спокойно высыпал прах Тамлена в яму, под корнями сосны. Засыпав могилу, он пристроил сверху плоский камень, на котором аккуратно поставил маленькую деревянную фигурку совы с раскрытыми крыльями. Зевран не мог сам правильно поставить капище из камней — не знал как, хотя и спросил Давлана немногим ранее. Боялся сделать не так. Если Аша захочет, она сделает это сама. Но Ворон знал, что летящая сова была символом Фалон’Дина, и поэтому выстругал ее накануне. Грубо и на скорую руку, сова там едва угадывалась, но эта работа почему-то принесла ему некое удовлетворение. Он даже сумел усмехнуться над иронией того, что тратит столько усилий на чьи-то похороны. Его делом всегда было умерщвление, но он никогда не провожал своих жертв до самого конца. Но сегодня особенный случай. Он хоронил сердце своей любимой. Зевран задумчиво перебирал комок земли пальцами, сидя на корточках перед могилой Тамлена. Вздрогнул, когда его головы коснулись пальцы Махариэль. Он настороженно посмотрел на нее снизу вверх, но не смог прочесть выражения лица. Она просто перебрала пальцами прядь его волос, и плотнее запахнула плащ. Потом, немного постояв, она сняла с шеи один из амулетов и оставила на камне, рядом с фигуркой совы. И ушла, не позвав Зеврана за собой. Зевран думал, что всё кончено, даже не успев толком начаться. Смотрел в запавшие от горя глаза любимой и гадал, не за его ли грехи ему это все? Он хотел умереть от руки неизвестного Серого Стража — легко, милосердно. Теперь его смерть, о которой он в последнее время стал забывать, вдруг встала перед ним во всей красе. Он знал, как глупо, смешно и бесславно умрет: он умрет из-за любви. Понимал теперь, что ни на шаг не отойдет от Аши, и один из этой тысячи порождений тьмы его прикончит. Закрыть собой ее. Это вместо милосердия. Вместо надежды. Вместо самого себя. Теперь — она. Это смешно. Действительно смешно, настолько, что он не сдержал смешка, запихивая в себя походную похлебку, не чувствуя вкуса. Он так стремился к её сердцу, что теперь отмерял шаги от того места, где оно осталось — они в трех днях пути от могилы Тамлена. Аша застала его врасплох, оторвав от размышлений. Села рядом с ним на упавший ствол дерева, около которого горел костерок Зеврана. Эльф не шелохнулся, просто глядя на нее. Она еще не высказывалась. Кроме того «Что ты сделал?!», ни слова ему не сказала. Аша сухо, будто обвиняюще выплюнула слова: — Я была уверена, что мы с ним поженимся. Если бы не те руины, так бы и случилось. Зевран мягко улыбнулся в ответ: — Я знаю, керида. Она взглянула искоса, хмуро: — Я бы вышла за него замуж и была бы вполне счастливой, потому что он был хорошим. И, как и ты, так бы и не знала, что такое любовь. Ты не хороший. Ты даже не такой красивый, как он. Я никогда его не забуду. Но я люблю тебя. Не его. Не так, как тебя. Я подумала, что ты можешь умереть так же легко, в любой момент. И мне стало наплевать на твои страхи. И на то, что тебе эта любовь не нужна и смешная. Я не буду тратить время на то, чтобы скрывать свои чувства и обхаживать твои. Не буду давать тебе время. В Бездну это. Я люблю тебя. Ма’арлас. И я хочу ту серьгу, какой бы смысл ты в нее ни вкладывал. Отдай её мне, и её я не оставлю на твоей могиле. Зевран засмеялся про себя: простачок и простушка сидят чуть ли не в луже, по уши в грязи, в стылом лесу. А ощущается так, будто он на полянке фей, обдолбавшись лириумом. Вот-вот взлетит, прихватив с собой свою хмурую радость. Коснуться её казалось неуместным, даже несмотря на то, что она только что весьма неромантично призналась ему в любви. Ворон долго смотрел на нее, изучая хмурое лицо и дивясь тому, что все эти глупые песни бардов оказались правдой: она ослепляла своей красотой, хотя совсем недавно казалась такой обычной. И ему трудно было справляться с чувством, которое поднялось в груди, когда он услышал, что его любят. Отупляющая и пугающая смесь радости, возбуждения, энергии. Будто он стал вдруг гигантом, которому все по плечу. Зевран рискнул и осторожно обнял ее, тихонько поцеловав в висок: — Ах, керида... Мои чувства не стоит обхаживать. Теперь я знаю, что я чувствую. Только боюсь, даже несмотря на твои слова, предлагать тебе это. Тебе этого достаточно? Ведь я никогда не стану достойным таких слез и горя, когда умру. Не так легко, как он. И, наверное, не так скоро. Но умру. Если пообещаешь, что будешь плакать по мне меньше, я отдам тебе и серьгу, со всеми её значениями. И себя. Со всеми моими значениями. — А может, просто наберешься смелости жить для меня? Во что бы то ни стало? Быть мужчиной, которому есть для чего жить... какая любопытная и новая идея. Он заглянул ей в лицо и протянул серьгу давно мертвого принца: — Если обещаешь больше не плакать. Она повела головой, потерлась щекой о его плечо и вместо ответа невесомо поцеловала его в щеку. Невинно, но возбуждение прошлось по телу острой волной. Зевран глухо рассмеялся, ласково позвав: — Ты пойдешь в мою палатку сегодня? Просто... спать. Будешь спать рядом со мной? Уголок её губ слегка опустился: — Всё ещё не хочешь меня?.. — Не то. У нас будет много ночей, чтобы я показывал тебе, как именно и как сильно хочу. Ты ещё будешь меня прогонять и ругаться, я уверен. Но сегодня это тебе не нужно. — Мне нужен ты. Со всеми твоими значениями. Она забралась ему под плащ, прижавшись тепло к боку и пристроив голову на его плече. Так тепло, что он наконец-то согрелся в этой промозглой стране.