Его будут ждать

Александр Павлович сидел у окна и делал вид, что слушает супругу. Elizabeth всегда нравилось читать ему вслух. Он знал об этом, но лишь в последнее время перестал отказывать бедной женщине в этом удовольствии. Когда-то всё было иначе. «Амур» с легкостью отвергал свою «Психею». Нимало не заботясь о её чувствах, он предпочитал семейному досугу политику и любовниц. Но трогательная навязчивая преданность супруги всё-таки пересилила. Выждала своё. Возможно, ему просто опостылело сопротивление чему бы то ни было. В конце концов, с покорности женской воле началась его жизнь. Витать мыслями далеко и вольно, когда тело твое на скучном уроке или в иных строгих обстоятельствах — наука, кою Александр Павлович усвоил с детства, прежде всех других наук. Делать вид и угождать. Тогда — великой и любимой бабке Екатерине, теперь — персоне, ею одобренной. Итак, внемля очередному литературному опусу, Александр Павлович размышлял о том, что истинное счастье человеческое в свободе. И, что самое забавное, на склоне лет он понял, что достичь свободы может каждый. Даже в темнице будешь свободен, коли мысли твои лишены оков... — Вам плохо, mon âme? (душа моя) Из груди случайно вырвался кашель, и этого было довольно — супруга встревоженно отложила книгу. — Pourquoi as-tu décidé ainsi, Elizabeth? (Отчего вы так решили, Елизавета?) — Александр Павлович через силу улыбнулся, но новый приступ кашля выдал его. С каждым днём состояние его ухудшалось, он знал, что умирает. И не печалился об этом, ибо всё опостылело. Пока при нём оставался верный Голицын, жизнь как будто была веселее, но пересилили — изгнали Голицына, и на том Александр Павлович утратил интерес. Ко всему. Словно марионетка, которой подрезали последнюю нить, он упал на пол и уже не мог подняться. — Вам нехорошо, я позову врача. — Пустое. — Не спорьте, умоляю. Этот ваш тяжёлый взгляд... Отчего ж ему быть легким? Александр Павлович мысленно усмехнулся. Отчего? Держава погрязает в болоте, а он лишь наблюдает, как тайные политические общества тянут её на дно. Своими глазами он видел донесения об измене в гвардии. Прапорщики жаждут свободы. Землепашцы жаждут свободы. Какая ирония — император жаждет её не меньше. Но всё не дождётся, всё не дождётся... — Laissez-moi, Elizabeth. Désolé. (Оставьте меня, Елизавета. Простите.) — Bonne nuit, mon âme. (Спокойной ночи, душа моя.) Elizabeth сердито посмотрела напоследок и, поджав губки, покинула кабинет. Супруг виновато смотрел ей вслед, но про себя думал: «Какая же она всё-таки скучная». Напольные часы в соседней комнате отбили девять раз. За окном сгущались сумерки, кабинет медленно тонул во мраке. Александр Павлович вспомнил, что хотел заняться некоторыми письмами. Он перебрался к камину, велел разжечь его и принести шкатулку. Пламя быстро окрепло и с жадностью распространилось по поленьям. Император поднял глаза, чтобы мимолетно полюбоваться на огонь, и взгляд, против ожидания, надолго замер, устремлённый в одну точку. Как выглядит ад? Встретится ли он там с отцом? И что тот скажет при встрече? Со всею прямотой изругает? Даст пощёчину? Изгонит?.. Пальцы бездумно поглаживали вензель позабытой шкатулки, а он всё смотрел и смотрел в огонь, не в силах отделаться от навязчивых мыслей. Лишь через четверть часа, с трудом пересилив глупое воображение, Александр Павлович вернулся к письмам и памятным вещицам. Их следовало бы сжечь скопом, но некоторые были слишком дороги. Перед расставанием он хотел попрощаться. Письмо к сестре, которое Екатерина Павловна хранила до самой смерти, лежало с самого верха. При встречах он ласково дразнил её Базяной (обезьянкой), и сестрица не оставалась в долгу. Но когда случалось быть в разлуке, они ежедневно писали друг другу письма, полные любви и нежности. «Ваша любовь необходима для моего счастья, потому что Вы самое красивое создание в мире!... Прощайте, любимая подружка, возлюбленная глупышка души моей, я боготворю Вас и надеюсь, что Вы не отвергнете меня...» Имел ли он право писать такое? Вероятно, нет. Но не мог поступать иначе. Не его вина, что сестра родилась непоседливым чертёнком — с детства она отличалась недюжинным умом, дерзостью и прямолинейностью, а когда подросла, окружающие заметили, что она ещё и очень красива. Лёгкая, весёлая, живая, с блестящими тёмно-каштановыми волосами и глазами, полными огня. Только слепой и глухой не обожал бы её безмерно. Даже отец подпал под обаяние Катиш и высказывал намерение сделать её своей наследницей в обход сыновей... «Я люблю Вас до сумасшествия, до безумия, как маньяк!... И надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятиях. Увы, я не могу воспользоваться моими прежними правами (речь идет о Ваших ножках...) и покрыть Вас нежнейшими поцелуями в Вашей спальне в Твери...» Он добился того, что Катиш вышла замуж за кузена — принца Георга Ольденбургского. Принц был непривлекателен, мал ростом и прыщав. Зато Екатерина, выйдя за него замуж, осталась в России, чего так хотелось Александру. Он назначил принца губернатором Твери, часто навещал сестру... И каждый раз уезжал с пустотой в сердце. Постоянство было не её коньком, она не могла принадлежать одному мужчине, даже в мыслях. Любила одного, потом другого... И умерла, ревнуя третьего... Александр Павлович не решился предать огню письма, связанные с блаженной памяти сестрой. Убрав их на дно шкатулки, он неожиданно обнаружил записку князя Голицына. Губы тронула шаловливая улыбка, вовсе не свойственная императору в его последние дни. Эпикуреец и вольтерьянец екатерининской выучки, на склоне лет князь вдруг проявил склонность к благочестию с сентиментально-мистической окраской. И всё же остался самым забавным и весёлым человеком при дворе. Бывало, Александр Павлович приезжал к своему любимцу в гости. Ему нравилось бывать в домовой церкви Александра Николаевича, где стояло подобие гроба, приставленное к подножию огромного деревянного креста; на гробе покоилась плащаница, на плащанице — различных видов кресты, подаренные в разное время князю. Пред гробом вместо люстры было сделано из пунцового стекла изображение человеческого сердца, и теплился в нём неугасимый огонь. Каков затейник, вы подумайте! Молился в своей каморке с самым благочестивым видом, а потом предавался разврату с молодыми любовниками. Вот уж кому гореть в адском пламени, да, слава Богу, по последним сведениям жив и здоров — есть время замолить грехи... Ничего не значащую записку Голицына император без сожалений предал огню. Наблюдая, как кукожится в пламени бумага, он вдруг со смехом подумал о том, что скажут потомки. Мол, был царский вельможа склонен к содомии, а может, и сам царь?.. Впрочем... Запустив пальцы на самое дно шкатулки, Александр Павлович нащупал под письмами медальон и извлёк его на свет. Под стеклянной крышкой покоился пучок волос. И чьих бы, вы думали, волос? Вновь на губах императора заиграла улыбка. Но уже не столь милая, как при мыслях о Голицыне. То была свойственная одному лишь Александру Павловичу гримаса арлекина, знаменовавшая собой «смех сквозь горечь». Да, определённо, если бы кто-то однажды и склонил его ко греху — то корсиканец. Но судьбе такой исход был неугоден, поскольку корсиканец при встрече был победителем, а отдаваться с благородством можно лишь тому, кого ты сам поверг и помиловал... Впав в глубокую задумчивость, Александр Павлович раскрыл медальон и даже поднёс локон к губам. Запаха не ощущалось. А каков, интересно, он был? В 1807 году ему не пришло в голову узнать, хотя он был на квартире Наполеона, переоблачался там и даже пользовался его платками. Случалось находиться и ближе... Память увлекала императора всё дальше и дальше, к живописным берегам Немана. Александр Павлович умел казаться тайной, которую каждый разгадывает по своему представлению. Наполеон не разгадал. После заключения Тильзитского мира величал за глаза изобретательным византийцем, сфинксом, и северным Тальма — актёром, который способен играть любую заметную роль. Какой милый вздор. Актёры жаждут аплодисментов, а он жаждал войны. Хотел её страстней и жарче, чем любой близости на свете. И достиг цели — от гордого корсиканца остался лишь блёклый пучок волос. Но, странное дело — когда в Петербург доставили этот медальон, Александр Павлович ощутил не торжество, а нечто противоположное. Словно лампада погасла где-то — далеко, не в его храме, не в его стране. Но стало темнее... Повинуясь порыву, император наклонился к камину и опустил прядь на тлеющие угли. Та вспыхнула, заискрилась и обратилась в прах. Александр Павлович ещё долго всматривался в то место, где едва заметно белела горсточка пепла. Всё создано из праха и обращается в прах. К чему слёзы, к чему причитания? Ведь всё так просто. Смерть — это Жизнь, которая шутки ради нарядилась в чёрное. Она придёт, и Александр улыбнётся ей. Возьмёт под руку, и вместе они отправятся на загробный бал, где его будут ждать...