paralysed paradise

Do you ever ask yourself is there a heaven in the sky, why can't we get it right? 'Сause we all live under the same sun, we all walk under the same moon. Then why, why can't we live as one? [1]

Вергилию шесть и он, низко склонившись над мелко трясущимся Данте, с удовольствием режет тому горло. Останавливается только тогда, когда Ямато, тяжёлая для его пока недостаточно тренированных рук, упирается в чужой позвоночник. Одно слабое нажатие — и бритвенно острое лезвие, способное, по словам отца, разрезать пространство, оборвёт никчёмную жизнь его близнеца. У Данте на лице в безумное месиво перемешались слюни, сопли, слёзы и такое ненормальное количество крови, что от её запаха у Вергилия сводит грудную клетку. Каждый вздох как длинная героиновая дорожка на стекле. Весенняя трава и еле прикрытая ей земля щедро залиты кровью, брызги обильно окропляют жёлтые тюльпаны на соседней маминой клумбе — всё это Вергилий улавливает боковым зрением, крайне сосредоточенный видом распростёртого под ним брата, беспомощного, неспособного от слабости и руки поднять, чтобы попытаться зажать разрез. Что-то внутри Вергилия удовлетворённо рокочет. И от этого тело становится приятно тяжёлым. Но Вергилия своё дело не заканчивает: Данте мало того, что бесконечно и постоянно шумит, отвлекая от чтения, так ещё и осмеливается вырывать книгу из ладоней, а затем лезть обниматься, как ни в чём не бывало. Чего он не ожидает, так это того, что старший, обычно пускай и поддающийся на провокации, вскипит гораздо быстрее и сразу прибегнет к помощи Ямато, а не деревянного тренировочного меча, которым они друг другу не единожды набивают синяки, шишки и ссадины. Вергилий тем временем приставляет лезвие катаны к левому предплечью Данте и, криво ухмыляясь, насмешливо интересуется: — Больше не будешь мне мешать, а, Данте? — и глаза у него горят таким противоестественным голубым, что Данте хочется позорно заскулить. Но не может: перед глазами плывёт так, что он различает лишь яркий холодный цвет братских глаз, а из горла можно выжать не более одного замученного хрипа. Беснующийся Вергилий с маниакальным азартом двумя движениями отрубает ему руку, ни на миг не теряя взгляд Данте. Ровно до тех пор, пока глаза близнеца судорожно не закатываются, прячась за дрожащими ресницами. Крови становится ещё больше; это кружит Вергилию голову так сильно, что он не закрывает рот и оттуда начинает капать слюна. Непонятно как в его голове появляется голос, который веселится и шепчет, что Данте будет в порядке, что Данте перенесёт всё, что бы то ни было, что бы ни захотел старший с ним сделать, что Данте создан для того, чтобы выносить капризы Вергилия, что Данте в этом плане — идеальный партнёр. И потому он без малейшего колебания совести заносит Ямато над второй рукой брата, полностью игнорируя тот факт, что Данте давно отключился. Вергилия от продолжения расчленения останавливает истошный вопль матери: — Вергилий, что ты делаешь?! Он мигом приходит в себя (Ева вводит по какой-то непонятной причине в больший страх, чем Спарда) и вскрикивает от ужаса: Данте под ним мертвенно бледный, едва дышащий и медленно умирающий, кругом лужи и реки сладко пахнущей полудемонической крови, Ямато скользкая и заляпана аж до рукояти, — но при этом Вергилий не чувствует всепоглощающего раскаяния. На какую-то — самую значительную! — часть он чувствует сытое довольство. Его сдёргивают с Данте отцовские руки, спина Спарды загораживает то, что он делает, только его глубокий голос распоряжается: — Вергилий, оставь Ямато здесь и уходи. Ева, уведи Вергилия в дом. Я позже объясню ему, что случилось, сейчас важнее остановить кровотечение. Позже Данте запирают на период восстановления в одном конце их жилища, а Вергилий, прослушав целую лекцию о своей полудемонической природе и попросив у отца все доступные на эту тему книги, сам переезжает в строго противоположную. Первое время он бродит словно в ожившем кошмаре: Данте, по словам матери и отца, не становится лучше, он не приходит в себя, его нельзя увидеть — и это всё вина Вергилия, потерявшего над собой контроль. Пусть он и знает, что не совсем виноват (разве мог кто-нибудь предположить, что его демон проснётся так рано и от такой мелочи, как минутное раздражение?), но не может перестать прокручивать в голове сцены того, как он маниакально пытался разрезать близнеца на кусочки. И в то же время он абсолютно чётко понимает: он вполне может повторить это — и не раз — когда они оба станут старше, когда Данте следом пробудит своего демона. Интересно, сорвётся ли он так же? Или его безумие будет выглядеть совершенно иначе? В какой-то момент, около месяца спустя они пересекаются у негорящего летом камина. У Данте кожа серая, на шее широкая белая повязка бинтов, под рубашкой, Вергилий уверен, всё примерно то же самое, если не хуже. Он извиняется так долго, что под конец начинает хрипеть и заикаться, но у Данте всё такое же пустое отсутствующее выражение лица, как будто он до сих пор лежал полуубитый около жёлтых тюльпанов. Брат на него изо всех сил старается не смотреть. — Скажи хоть что-нибудь, — молит его Вергилий, вцепившись в левое запястье, только завидев, что младший хочет развернуться и уйти. Тихий Данте… странный. Данте осторожно касается повязки на шее, приоткрывает рот и, отрицательно покачав головой, его закрывает. По одному отгибает чужие пальцы от своей руки и, вымученно улыбнувшись, выходит на улицу, залитую солнечным светом. Вергилий сжимает кулаки и подавляет порыв заплакать. От того, что почти не чувствует вины за содеянное, хотя это должно было ломать его изнутри и глодать с такой силой, что вспоминать то, что он сделал с младшим, было бы тошно. Вместо этого на корне языка от тех сцен расползается невиданная сладость. С тех пор никто не слышит и звука от Данте. Никогда.