Что бы ни случилось, я буду тебя жалеть.
Та сторона - Френдзона
Он открывает глаза, лежа в ванной. Вода неприятно булькает в ушах; ещё повезло, что он не закрыл ногами слив и не захлебнулся. Голова свинцовая, мысли в ней –еще тяжелее; во рту вязкая как резина слюна оплетает язык привкусом чего-то аптечного. И это неправильно. Но в его жизни уже слишком давно нет ничего правильного, и черт бы с ним, в его жизни давно уже нет ничего стоящего. Ему кажется, что сейчас правильным может быть только смерть, пусть и умереть вот так, лежа прямо в одежде в ванной, закинувшись таблами, кажется каким-то приторно-подростковым и некрасиво-безвкусным. И эти чувства смешиваются у него на языке с послевкусием таблеток, и, боже, как ему хочется всё это разом сплюнуть, но сил нет даже на то, чтобы голову повернуть. Он бездумно пялится в потолок, потому что думать сейчас и правда ни о чем не хочется. Вода продолжает затекать в уши, заглушая все посторонние звуки, доносящиеся из квартиры. Там вообще кто-то есть? Марк не помнит, скорее, искренне не знает, потому что даже не понимает, как давно он лежит в этой чертовой ванной, пытаясь почувствовать хоть какое-то облегчение от прихода, которое все так активно пиарят. Но в какой-то момент наркотики перестали помогать, поэтому это просто пустая вера в то, чего точно не случится: никакого облегчения – хотя бы на пару секунд – он уже не почувствует. Сквозь толщу воды в ушах он слышит – скорее даже ощущает – стук в дверь и слова, кажется, но их совсем не разобрать. Зато голос знакомый – Мирон. И Марк пытается что-то сказать, но связки совсем отказываются издавать звуки, а губы беззвучно открываются и закрываются. - Блять, - это единственное, что Марк сумел разобрать из слов друга. Потом Марк ощущает очень сильный удар, исходящий со стороны двери и вибрацией доносящийся до ванной. Кто-то нависает над ним, загораживая свет лампочки, и взгляд совершенно отказывается фокусироваться на лице, зато отлично фокусируется на знакомом 1703 на шее. Мысли так сильно путаются, что доходит до смешного: он даже не помнит, в каком он городе – в Лондоне или Питере,– и присутствие Мирона путает его еще больше. И судя по движению татуировки, Мирон что-то неустанно говорит, а Марк пытается выдавить из себя хоть слово, но вместо этого опять только беззвучно шевелит губами, как рыба в аквариуме супермаркета. 1703 замирает, значит, Мирон перестал говорить. «Он всегда слишком много говорил, - думает Марк, - даже тогда, когда не надо». Он ощущает тяжелые руки у себя на плечах, которые в одно мгновение вытаскивают его из воды и держат, чтоб он не свалился обратно. Это правильно. Потому что если отпустить – он точно упадет и, возможно, раскроит себе череп. И Марк делает вид, будто это не кажется ему хорошим исходом. Теперь вода в ушах не уберегает его от слов Мирона, и он готовится выслушать какой он плохой и как неправильно поступает и всё в таком духе, но вместо этого слышит только: - Господи, ну я же не всегда смогу тебя спасать, - тяжелое дыхание ощущается слишком близко, скользит по коже на шее. Мирон берет его под руки и пытается поднять как безвольную куклу. И это тоже правильно. Потому что подняться сам он сейчас точно не сможет. Мысли путаются еще сильнее, когда Мирон сажает его на бортик ванной, одной рукой держит, приобнимая, а второй тянется за полотенцем. Дальше диафильм из коридора, спальни и подушки, слишком мягкой и теплой после холодной ванной. Тяжелая рука, на которой он в сумерках различает выбитое колесо, ложится Марку на живот, и он ощущает горячее дыхание где-то рядом с ухом: - Слушай, худший друг, почему ж я тебя спасаю как принцессу? – и Марк не видит – чувствует – ухмылку на лице Мирона. И Марк всеми силами, оставшимися еще у него, пытается убедить себя в том, что вот этого саднящего под ребрами чувства, неизменно возникающего рядом с Мироном, никогда не было и что он не пытался заглушить и его всеми этими таблетками, травой и бог знает, чем еще. И что Мирон не превратился для него со временем из друга, наставника, примера для подражания и далее по списку в нечто большее, в это самое саднящее под ребрами чувство. Если бы Марк и отсосал бы кому-то за дозу, то только Мирону. Мысль до абсурда глупая и нелепая и совершенно не к месту, но его, видимо, от не прекративших действие таблеток так сильно выносит, что он начинает смеяться, слишком громко даже, потому что Мирон резко отскакивает: - Что случилось? – смотрит обеспокоенно, а Марк опять не в силах что-то ответить. После небольшой паузы его лицо вновь становится серьезным, и парень перестает смеяться, - Слушай, траву кури сколько угодно, но ничего больше, ладно? Марк кивает, послушно, как хороший мальчик, хотя сам не уверен, что сдержит слово. Он громко сглатывает, слюна всё ещё слишком вязкая, и хочется попросить воды, но рот будто залепили суперклеем. Взгляд на Мирона, который какой-то слишком красивый и который не смотрит на него даже, и глаза, уставшие такие, потому что он так заебался уже вытаскивать Марка из его приходов. И вот от этого взгляда ему правда хочется завязать. - Я больше не буду, - звучит слишком по-детски, когда он выдавливает из своих связок хотя бы шепот. Взрослые так не говорят. Но правда в том, что рядом с Мироном он до сих пор не чувствует себя взрослым: он всё тот же тринадцатилетний пацан, который списался с ним на хип-хоп.ру и пришел на блок к старшим. Они в то время были совсем другими, даже пару раз принимали вместе, лежали в какой-то квартире общих знакомых на кровати – или на том, что выполняло её функцию – под монотонные скрипы из соседней комнаты, и Марк тянулся к ширинке Мирона, потому что тоже хотелось все эти скрипы, только здесь, потому что саднить под ребрами начало ещё тогда. А Мирон не был против, позволял пальцам забираться под ткань трусов, постанывал, пока Марк целовал его шею, еще без татуировок, подмахивал бедрами. А на утро они делали вид, что ничего не было – фата-моргана. И сейчас Мирон лежит рядом, и отчего-то Марку кажется, что всё ровно также, как было, что они ни капли не поменялись, раз чувствует он до сих пор то же самое. Но это неправильно. Точнее, это неправда. Они изменились, сильно, у каждого и путь творческий свой, и жизнь тоже – у каждого своя. От этих мыслей внутри рождается чувство вселенского одиночество, и с каждой секундой оно только растет, горло сводит, а к глазам подкатывают слезы, и Марк уверен, что и у слез его будет вкус этих мерзких таблеток, что он в себя закинул. Мирон обнимает его и притягивает к себе, как-то слишком не по-дружески, и что-то шепчет куда-то между ухом и шеей, так, что по телу один за одним пробегают табуны мурашек, но слов Марк не разбирает, потому что от слез закладывает уши. Если бы у него были силы, точно бы случилась истерика или паничка, но их нет, есть только тяжелые всхлипы, под рёбрами саднит всё больше, ему почти физически больно. И он клянется, что это в последний раз, когда тянется наощупь к «1703», когда рвано дышит через нос, оставляя засос на шее. Мирон сглатывает, адамово яблоко ползет вверх и обратно, задевая щёку Марка. - Марик, - его так слишком давно никто не называет, - хватит. Рука Мирона ложится ему на плечо, не то что отталкивая, скорее – не давая желанной близости. И Марк готов убить себя прямо на месте за то, что ему не хватает сил придвинуться ближе. И вкус таблеток на языке смешивается со слезами и мерзкой горечью сожаления. Он – ребенок, не получивший игрушку на Новый год. И это неправильно. И он хочет сказать это Мирону, но если попробует издать звук, сразу подавится вязкой слюной с привкусом этой детской обиды. За столько лет у него уже не должно было остаться этих глупых надежд, что они хотя бы перестанут отрицать, что между ними что-то было. И что он сам перестанет отрицать, что это был не подростковый интерес к сексу, это был его личный интерес к Мирону, оставшийся отвратительным саднящим послевкусием на языке. Но это всё неправильно. Потому что это всё неправда. Мирон касается губами его лба, будто проверяет температуру, и шепотом на грани слышимости произносит: - Марик, я тоже. Но это неправильно. Это ложь. Это правильно.