Не меня вы любите, Есенин...

У Сережи золотистые кудри и постоянный насморк. Он носит вельветовые брюки и обожает Гоголя. Сережа матерится в голос и хлещет водку на завтрак, обед и ужин. Он не думает о будущем или прошлом. Он живет настоящим. Сгорает каждый день. Сережа слишком много курит и слишком часто гуляет под ледяным дождем. Он терпеть не может Маяковского. Потому что именно из-за Вовы Сережа много пьет, курит и не спит по ночам.   Владимир другой. Он яркий, кричащий, обжигающий. Он, как сигарета в пальцах Есенина: манящая и убивающая. Тронешь – рассыплется в пепел. Маяковский пьет виски и пишет картины. Стихи он тоже пишет. Такие же яркие и беспринципные, как и он сам. Каждое слово – вызов, гвоздь в крышку гроба классической поэзии. Канареечная кофта – повод для критики, гибель для Сережи. Владимир острый – к нему не подобраться. Он надежно прячется под своим сарказмом и иронией. Вова презирает мягкость и надрывность есенинских слов. А Сережа смеется. Сереже наплевать, что там думает Маяковский. У него есть бутылка водки, а это значит, что ночью ему не приснятся темные Вовины глаза. Ему вообще ничего не приснится.   Есенин встречает Володю на улице. Сережа пьяный в хлам, его поддерживает Мариенгоф. Маяковский улыбается. Мерзко так, с ехидцей. Мол «снова пьете». Есенин сжимает руку Мариенгофа так сильно, что тот ойкает от неожиданности. А у Сережи голова бедовая. И мысли такие же. Идея приходит быстро. Есенин тоже криво улыбается, смотря на Владимира. А потом резко целует Толю. Отчаянно, нежно, напористо. В шоколадных глазах Мариенгофа читается удивление и растерянность. Сережа кладет руку на талию Толи, привлекает его к себе, осторожно целует ушко и шепчет: «Подыграй…» И Мариенгоф подыгрывает. Кусает шею Есенина, оставляя на ней яркий след, больно дергает кудрявую шевелюру, прижимает Сережу к стене и резко отстраняется.   -что это было? – спрашивает, предугадывая ответ   -любовь…   -врешь, не меня ты любишь   -не тебя… но больно также   -меня любить не больно, Сереж   -я знаю, Толь, я знаю…   Маяковского уже нет. И его проклятой ухмылки тоже. Есенин переводит взгляд на раскрасневшегося и запыхавшегося Толю. Красивого, утонченного. Не то что Володя. Но нет в Мариенгофе этого грубого, запретного, угловатого. И все же, его тоже можно любить. Сережа хватает замешкавшегося Толю за лацканы пиджака и меняется с ним местами. Теперь Есенин прижимает Мариенгофа к шершавой стене.   -хочешь со мной, Толя?   -чего с тобой?   -жить… любить… творить…   -хочу   -так, давай попробуем   -не получится… не меня ты любишь, Есенин… хватит мучить меня…   Сережа целует. Глубоко, чувственно, ласково. Холодными пальцами забирается под жилетку и рубашку Толи. Мариенгоф громко охает, когда ледяные ладони касаются его впалого живота и ползут ниже. Есенин страстный. Он не привык слышать отказы. Сережа приникает к шее Анатолия и оставляет свою метку. А у Толи трясутся колени. Он не может сдерживать стонов.   -Сергей… прошу тебя, давай пойдем домой…   -и ты больше не вспомнишь о Маяковском?..   -да-ах!   Они бредут домой грязными улочками, периодически зажимая друг друга в укромных уголках. Есенин смеется и забывает о Володе. А Толя упивается его улыбкой, любуется таким Сережей. Открытым и веселым. Страстным. «Ох, и замучаю я тебя, Толька... до смерти же замучаю...»