Раны

Была битва. Словно кровавый океан, она захлестнула равнину, крики безумства и крики отчаяния слились в единый хор. Ивар стоял на холме, и эта какофония из тысячи голосов мужей и женщин была для его ушей лучше любой сладкой лжи очередной рабыни. Смрад, кровь, разлитая из кубка Одина, — в этом всем была своя гармония. Ивара она завораживала. Завораживала до безумства, до ярости, которая охватывала его, когда он глядел на свое произведение искусства, жалея только об одном, — о том, что он, калека, никогда не сможет присоединиться к этому пиршеству смерти. Сегодня случится великая Жатва. Сегодня боги будут довольны. Сегодня многие из воинов попадут в Вальхаллу, где будут пировать с богами на равных. И Ивар завидует тем, кто падет в этой битве. Ивар ликовал — победа приближалась, это было очевидно. Он всматривался в бьющихся воинов, пытаясь взглядом найти Лагерту. Он собирался убить ее. О, да, он сделает это. Пророки шептали ему, что это воля богов, — уничтожить, стереть из истории ту, что убила его мать. И никто из смертных не в силах ему помешать. Так и будет, ибо это уже давно предрешено… Мысль оборвалась, когда его взгляд ухватился за до боли знакомую фигуру. Сердце Ивара пропустило удар, воздуха стало не хватать, будто кто-то ударил ему под дых. Все это было слишком знакомым. Казалось, время пошло вспять, и он снова видел его, одинокого воина, чей разящий меч, словно ястреб, парил в воздухе. Он был не просто воином, он был творцом, искусным танцором, чей танец был поклонением самой богине смерти Хель. Он был посланником богов, переродившимся в человеческом обличии. Истинный воин. Дикий зверь, который так и не был пойман. Ивар не мог не узнать его. — Хемунд, — обреченно прошептал он. И в эту секунду Ивару все стало ясно. Хемунд предал его. Нет, не призрак и не оживший мертвец, плоть и кровь были его доспехами. Живой, окровавленный, яростный муж, который сражался на поле битвы, но уже на стороне врага. Живой. Как было бы хорошо притвориться, что это неправда. Но, ощущая невыносимый смрад смерти, Ивар не мог обманывать самого себя, как бы ему не хотелось, — Хемунд теперь бился против него. Бился бок о бок с Лагертой. Какой же ты дурак, Ивар… Может быть, это все ему снится? Может, это просто дурное сновидение, который наслали злые духи? Может, этот дождь, что льется на голову сверху ненастоящий, а люди вокруг лишь призраки из его сна? И когда Ивар проснется, он поймет, что сейчас ночь, что никакой битвы не было, а тот, к кому он так прикипел, сейчас находится рядом с ним. Но сон все никак не заканчивался. Будто не было долгих ночей и долгих разговоров, прошлое было перечеркнуто одним взмахом острого клинка судьбы. Ивар почувствовал, как все, что он имел, ускользает от него, как песок, а его самого засасывает в пучину раскаленного пламени. Он, стоя на этом холме, смотрел на то, как человек, который был ему дорог, уничтожает то, что когда-то принадлежало Ивару. Летят ошметки тел, руки, ноги, головы под острым и безжалостным клинком Хемунда. Ивар был далеко от него, но даже он почувствовал, как его клинок пронзил его сердце. Может, Ивар уже умирает? Он словно в каком-то забытьи с трудом пощупал свою грудь — ничего. Ни стрелы, ни ножи, ни мечи не ранили его тело. Но что-то внутри него не уцелело, оборвалось. Мир затих, сузился до одной точки. Голоса, крики, печальная песнь оружия — все пропало, словно боги решили, что все эти будущие мертвецы устроили слишком много шума. Какая забава. Видимо, это какая-то шутка богов, никак иначе. Мысли Ивара все так же были в объятии пелены, кровавого марева, окутавшего его разум. Ему казалось, будто он целую вечность смотрел на то, как Хемунд крушил все вокруг себя, вырезая на корню ту языческую мерзость, которую он так презирал, ту мерзость, что долгие годы оскверняла своим присутствием святую землю. Этой мерзостью был и сам Ивар. Ивар знал, что епископу это нравится, нравится убивать, смотреть, как его враги мучаются, истекают кровью, пытаясь выкрасть себе еще секунду, стараясь удержать выпадающие из вспоротого живота кишки. Так почему же он, Хемунд, лишил его такой милости?! Почему Ивар не погиб от его оружия? По крайней мере, последнее, что Ивар видел бы перед смертью, — лицо епископа. И его глаза. Глаза, которые всегда были так холодны, но отчего-то Ивару хотелось верить, что это лишь наваждение, морок оттого, что долго привык быть один. Ему хотелось верить, что он, Ивар, стал для Хемунда кем-то особенным. Боги лишили Ивара практически всего, оставив лишь искалеченные ноги, презрение окружающих и холод одиночества, который не уходил даже в самый жаркий день. Мать, Флоки, отец — все они в конце-концов бросили его одного, оставив ему боль и горечь потерь на прощание. Часто мысль закрадывалась к нему, мысль о том, что он всего лишь жалкий калека, проклятый, обреченный на вечные страдания. Так он и думал. До тех пор пока не появился Хемунд. Им было суждено встретиться, это Ивар понял с их самой первой встречи. Хемунд ворвался в его жизнь так стремительно, словно Один, верхом на прытком Слейпнире. Ивару не хотелось лгать и надевать очередную маску холодной и безумной жестокости перед ним. Сам того не понимая, Ивар впустил его в свое сердце, раскрыл свою боль и свое отчаяние. Хемунд в ответ просто обнимал его, гладил по волосам и что-то шептал на незнакомом языке. Возможно, благословения, возможно, проклятия. В такие моменты Ивар чувствовал, что между ними особая связь. Ивар усмехнулся. Интересно, когда он попал в ловушку? Хемунд обвел его вокруг пальца, как дурака, использовал его. Где же он, епископ, истинный поборник морали и нравственности, научился так лгать? Лгал ли он, когда давал клятвы верности? Когда говорил, что понимает его и чувствует ту неведомую силу, связывающую их? Был ли он честен с ним в моменты, когда кровь вскипала в их телах и прикосновения становились обжигающими, словно раскаленный металл? Хемунд, который был всемогущим божеством для Ивара, оказался лишь богом нарушенных обетов и лжи. Если даже он предал его, так что же говорить о других? Когда Хемунда убивали, Ивар это чувствовал. *** Он помнил первую их встречу ещё многие годы спустя. У Ивара не осталось ничего — только лишь воспоминания. Те моменты, что они были вместе, — единственное, что Хемунд не забрал у него в тот роковой день. Ивар был счастлив, пускай даже то непродолжительное время, что было отведено ему судьбой. Ивар часто спрашивал себя: чувствовал ли Хемунд хотя бы на секунду то же, что и он? Трепетало ли сердце Хемунда хоть раз при взгляде на него? Ощущал ли он и в самом деле ту связь, что не исчезла даже спустя время? Но Хемунд давно мертв, и ответа Ивар уже никогда не узнает. Наверное, сейчас Хемунд в своем христианском раю. Заслужил, убив и изничтожив так много грешников, язычников, нехристей, которые посмели встать на пути у его всезнающего и всепрощающего бога. А за то, что разбил сердце главного из них, наверняка стал святым. После того дня что-то в Иваре окончательно сломалось. Сын великого Рагнара Лодброка, самого потомка Одина, который мог завоевать целый мир, отдал все, что у него было, и добровольно ушел в изгнание, которое стало и избавлением, и наказанием одновременно. Сидя на покинутом фьорде, где ветер пытался добраться до самых глубин его разума, Ивар смотрел вдаль. Море бушевало внизу, волны бились о скалы, словно хотели убить себя, но кровоточили они не кровью, но лишь пеной морской. Где-то внизу вдали оживали призраки, и Ивару казалось, что он может услышать их крики, звон стали и шепот драккаров, рассекающих морскую гладь. Но стоило ему лишь на секунду отвлечься, как наваждение исчезало. Он хотел бы уплыть, убежать, скрыться, чтобы все, что он знал и помнил, превратилось в пыль. Он хотел бы перестать видеть призрак Хемунда в чужих лицах, встречать его в каждом путнике на улицах городов и забытых селений и слышать его голос в ночи. Все обратилось в прах, стало историей давно минувших дней. Великие события стали легендами, преданиями о богах, живших тысячелетия назад. Могущественное время исцелило тела воинов из забытых битв. Но Ивар знал — некоторые раны никогда не заживут. Хемунд часто говорил о душе. Может быть, это она болит у Ивара неизбывно?