Привет, давно не общались.
Решительно стираю. Дерьмо, думаю я, мы общались буквально вчера на ужине в честь помолвки нашей двоюродной сестры. Сидели друг напротив друга, не глядя в глаза. Я не знаю, о чем думал ты, но могу поклясться, Итачи, единственное, о чем думал я — это дотянется ли моя нога до твоей голени, чтобы погладить ее, как в романтических комедиях. Жаль, что в этом нет ничего хоть сколько-нибудь забавного. Выхожу из личных сообщений обратно в ленту, перематывая ее практически к началу. У тебя подписчиков наберется едва ли сотня, но каждого я ревностно, как настоящий маньяк, высматриваю на предмет кого-то, кого не знаю. Кого-то, кто, может быть, возымеет права на твое сердце, если этим кто-то — как обычно, впрочем — окажусь не я. Фотография датирована пятилетней давностью, и мы сидим на ней в обнимку на веранде домика у озера, который купили родители, чтобы в тот же год продать — слишком много с ним мороки. На тебе огромная уродливая футболка, стиранная наверное сотни раз, коричневая с логотипом какой-то строительной компании: она появилась у тебя после стажировки там. На мне плавки с пальмами и волосы собраны в забавный крошечный хвост чуть перед макушкой, чтобы не лезли в лицо, пока я ныряю. И обгоревшие носы у обоих. Эту футболку я стягивал с тебя в тот вечер, пальцами цепляясь за ее края, как будто сам не решаясь себе признаться в том, что делаю. Она была пропитана запахом зелени, твоей кожи и солнцем — нет ни единой причины упоминать, что ты отдал ее мне, как артефакт после того, что случилось. — Будет напоминать тебе о том, какой ты плохой брат, — сказал ты и рассмеялся, и, клянусь, Итачи, смеха красивее я не слышал за всю свою жизнь. Если пролистать ленту чуть выше, есть фотография, где ты один стоишь на лестничном пролете многоквартирного дома и картинно куришь. Фотография черно-белая, чтобы было похоже на кадр из старого кино. На тебе приталенный пиджак и рубашка расчерчена пополам черным тонким галстуком. Это я автор. — Сфотографируй меня так, каким я кажусь тебе в своей голове, — предложил ты, и я сам сунул в твои пальцы зажженную сигарету. Она тлела, так ни разу и не получившая затяжки, ни разу не коснувшись твоих губ, и я практически благодарен, что мне не пришлось ревновать тебя к ней. Галстуком с твоей шеи ты привязывал мои запястья к изголовью кровати буквально через час после того, как я нажал на кнопку, имитирующую затвор настоящего фотоаппарата. Ты целовал меня так нежно, что, казалось, я могу от этих прикосновений рассыпаться по простыни. И когда ты шептал мне, чтобы я расслабился, это не имело никакого смысла, Итачи, потому что с тобой я мягкий, как масло, которое ты намазывал на тост на следующее утро: нет ни единой причины не верить тебе, когда ты касаешься меня так.Может поговорим?
Удалить. Я не хочу говорить с тобой, потому что ничего из этого не имеет смысла. Все разговоры делятся на ноль, все аргументы, убеждения и слова — ничто по сравнению с тем восхитительным помутнением, которое происходит, едва мы остаемся наедине. Я почти теряю сознание. Я теряю способность соображать, когда ты подхватываешь меня на руки, когда прижимаешь спиной к стене, будь то комната в общежитии, подворотня или оклеенная обоями штукатурка в моей спальне, где я жил до того, как мне исполнилось восемнадцать. На ней нарисованы идиотские узоры, выбранные мамой — тебя всегда бесил их цвет. Следующую фотографию в ленте я открываю практически наугад, молясь, чтобы она не отдалась ни одним из воспоминаний, но это худшее, на что я могу наткнуться. Фотография, перефотографированная с распечатанной и лежащей в альбоме с моими детскими вещами на антресолях. Тебе четырнадцать, а мне восемь, и ты пытаешься усадить меня на лошадь. Я никого не подпускал к себе в тот день: даже опытного жокея, который, в общем-то, и должен был помочь мне научиться кататься. Я требовал, чтобы это был ты, и ты, такой взрослый для меня тогда и такой маленький с высоты возраста сейчас, упорно стоял и держал меня за руку, и пытался в седло как-то впихнуть, сам этой жуткой лошади боясь. Я верил тебе, Итачи. В тот день я впервые тебя поцеловал — чмокнул в губы, возбужденный от впечатлений. Обнял за шею, привлекая к себе, и не было в этом жесте ничего больше, кроме «спасибо». Так я думал. Ты думал иначе, резко отвернувшись. — Так нельзя, — прошептал ты, чтобы через семь долгих бесконечных лет поцеловать меня самому. Я хорошо помню тот день, хоть от него и осталось едва ли ощущение — настолько эфемерное, что иногда мне кажется, будто я выдумал его сам. Солнце палило так жарко, что мне казалось, оно подожжет траву под нашими ногами. Мы шли по поляне среди леса, наконец оставшиеся наедине. Ты приехал из университета на лето домой, а у меня наконец начались каникулы. Ты все спрашивал, нравится ли мне, как преподают зарубежную литературу — так тебя это волновало, сил нет. Я рассказывал что-то в ответ, чтобы после резко остановиться, обгоняя тебя, и заглянуть в глаза.Как я хотел бы посмотреть в твои глаза еще раз, не боясь этого.
Ну, а что ты хотел? Удаляю. В твоих глазах был свет — я видел его на протяжении всей своей жизни, каким темным ни был их цвет. Блестящие и живые, они сияли, когда смотрели на меня, и это был единственный свет, который нужен мне был тогда и который нужен сейчас. Ты остановился тоже, как будто что-то в моем взгляде ища, а потом сделал шаг вперед. И этот шаг решил нашу дальнейшую судьбу, сломав ее на «до» и «после» — шаг, который ты сделал, чтобы обхватить мое загорелое лицо ладонями и прижаться губами к губам. Так, что я вцепился в твои узкие плечи, и ни звуков листвы деревьев, что скрывали нас, ни пения птиц, ничего я не слышал больше, кроме твоего сбившегося дыхания. Там и тогда было счастье. И лето, затмившее собой любое другое время года, затмившее собой всю буквально мою жизнь — ты не отпускал мою руку, даже когда мы были на людях, сообщая всем, что соскучился по брату. И видит бог, Итачи, даже если они не верили нам, это не имело никакого ровным счетом значения. Следующая фотография выложена через полгода — на ней только море, лижущее песок. И подписи нет, будто она случайно оказалась в твоей испещренной текстами ленте; в тот день я позвонил тебе, чтобы сказать, что больше так не могу. Что не могу отвечать одногруппницам взаимностью, что друзья мне опостылели все, что никто мне не близок, кроме тебя одного. Что, мол, приезжай из своего чертового Тайланда сюда и забери меня, возьми меня с моим сердцем, потрохами и тараканами в голове, потому что это невыносимо, когда ты не рядом. — Я вернусь через месяц, — ответил ты. И я не видел тебя после этого полтора года, потому что ты, как признался потом, когда мы лежали изможденные на полу отеля на краю города, думал, что мы сможем это как-то в себе изжить. Но мы не смогли.Это последнее сообщение, которое ты от меня получишь. Надеюсь, мы никогда не встретимся больше.
Это становится похоже на шутку — так подолгу не решаться что-то отправить и стирать. Как будто я мальчишка в пубертате, которому жутко нравится девочка. Я откидываю телефон от себя, и он падает экраном вверх. Моя память наматывает оставшиеся фотографии, как пленка кинокамеры — вот мы лежим на асфальте и делаем селфи через неделю после того, как лишаемся друг с другом девственности. Вот фотография угла какого-то дома, когда мы всю ночь просто разговаривали, бродя по улицам. Вот я стою под дождем и прижимаю к груди бродячего котенка, и он весь мокрый, а ты смеешься, говоря, что мы похожи, и делаешь снимок. Столько нас во всем этом, столько надежд, порушенных собственными руками и нашим родством. Я реагирую на звук сообщения, наклоняясь к экрану, и оно от тебя, писавшего мне первым за жизнь всего раз или два, предпочитая звонить или видеться лично. Я люблю тебя. И я разблокировываю телефон, чтобы ответить.