Секс, наркотики и алкоголь — идеальная формула хорошего вечера, когда он может спокойно расслабиться после тяжелого дня, выпить крепкое саке под чужие стоны, трахнув хорошенькую женщину или мужчину. А можно сразу двоих и даже больше — так только лучше. Сукуне закон не писан, он сам себе король и бог. Что такое моральные рамки? Прежде чем сказать это ему, запомните, ещё раз повторять не будет — срать хотел на ваши «так нельзя». На «нельзя» с ухмылкой на лице он бросит только «можно».
Это двадцать второй век. Век роботов, ИИ, андроидов и киборгов — пик технологий. Когда авиамобили, ховерборды и ранцы уже не часть научной фантастики, став настоящей реальностью. Когда вся похоть, гниль, разврат как чёрный гной из раны вылезают наружу, когда все бесы слетаются сюда, на землю, что хуже Ада. Слабые подчиняются сильным, сильные диктуют свои правила, задают темп этим улицам — таков неписаный закон их века. Лучший? Для таких конченных ублюдков как он — идеальный.
Мир сияет в неоновых, кислотных пятнах, ослепляет бликами, своими яркими цветами, уже впитавшимися под кожу людей, чьи души — сгусток пепла, сгоревшего до тла под натиском времени и жизни. В небе застыл серый смог, внизу — копоть и чья-то кровь. Хочешь выжить — учись вертеться, рвись наверх зубами и когтями, осваивай искусство боя, знаний. В век совершенного капитализма существует человечество теперь только так.
Сукуна хищно смотрит на светящийся неон высоток, ловит настоящий кайф от осознания того, что здесь он — царь. Захватил часть территорий заклятого врага, прибрал к рукам его лучшего имплантолога. Прекрасный день для того, чтобы отпраздновать триумф, может позволить снять целый бордель, а то и лучший клуб — его ребята сегодня постарались на славу. Но для начала нужно закончить определённые дела, что он пытается и сделать, находясь в лучшем салоне имплантации.
— Ну и чем удивишь меня, брюнеточка? — плотоядно усмехается Сукуна, опираясь на косяк двери, хищно оглядывая стоящего перед ним мужчину. Красив, как змей-искуситель, сверкающий своими чёрными лукавыми глазами. Но слишком утончённый, хитрый, непростой — он чувствует свою внутреннюю схожесть с ним — у Сукуна нюх на таких людей заточен. От того и нужно быть осторожней с ним. — Оправдаешь звание лучшего?
Сугуру криво улыбается, не отводит холодный взгляд от прожигающего алого. Сукуна проверяет. И проверку он, судя по прищуренным глазам, прошёл.
— Сам Двуликий желает воспользоваться моими услугами? Польщён, — и так же скалится в ответ. Сугуру знает, что может позволить себе такую дерзость — он нравится Сукуне, это видно по его вспыхнувшему огню.
— Ты мне нравишься, — тот только подтверждает его мысли. И растягивает губы шире, неожиданно заявляя: — Как ты понял, я с проверкой. Хочу, чтобы ты имплантировал мне глаза.
Чётко, кратко и по делу, как и привык всегда говорить.
Сугуру удивлённо приподнимает брови, явно не ожидавший подобного, и смотрит на Сукуну, как на сумасшедшего. Коим он, на самом деле, и является. Думает, что адекватный лидер первым делом на тест отправил бы одного из своих подчинённых, но убеждается в тех слухах, что у Двуликого свои понятия нормы.
Дело не его, но ему правда становится интересно:
— Чем вас не устраивают ваши?
Сукуна хмыкает, отталкиваясь от косяка, подходит ближе, вынуждая того задрать голову. Прожигает алым пламенем, склоняясь ближе к уху. Сугуру только хмурится: ненавидит, когда лезут к нему в личное пространство. Но из раза в раз ему попадались только такие боссы, эксцентричные, не уважающие границы других людей: что первый, Шестиглазый, его заклятый лучший друг, что нынешний, Двуликий Призрак. И только прикусывает губу, что не ускользает от чужого огненного взора.
— Не угадал, брюнеточка, — он пропевает его прозвище хищно, к своему удовольствию замечая чужую дрожь. Сугуру только думает, настолько устрашающая, подавляющая аура у этого человека, что ощущаешь его давление на физическом уровне. — Я имел в виду, дополнительные глаза. Сечёшь?
И Сугуру, как заворожённый, медленно кивает. Впервые чувствует сомнения в собственных навыках, ругаясь про себя на этого самодовольного дьявола. А когда Сукуна, наконец, отстраняется и разворачивается, судорожно вдыхает резко ставший драгоценным кислород. Смотрит на своего нового босса, осматривающего салон, словно это не Сугуру владеет им, а он. Внезапно приливает в груди какое-то отвращение к этому человеку, начинает сомневаться в своих действиях: стоило ли подставлять Сатору, Шестиглазого, и переходить на сторону Двуликого? А потом, отдёргиваясь, с ухмылкой думает — стоило. Конечно же стоило стать ближе к сильнейшему, тому, кто олицетворяет собой безумство: непредсказуемое и от того по своему захватывающее. В действительности среди подпольных уличных кругов о Сукуне было мало что известно, никто не знал мотивы его действий до конца: он хаотичен, поэтому и просчитать, как дальше тот будет действовать — сложно. Мотивы Сугуру же были просты: ему интересен тот, кто мог давно захватить весь этот город, но почему-то продолжал оставаться в собственной тени. О Двуликом ходили слухи разные: поговаривали, что он имеет некоторую власть среди самих Зенинов — одной из трёх мировых корпораций, чья власть распространяется в их стране. И хоть эти слухи казались слишком нереальными, бредовыми, ведь все прекрасно знали, что власть корпораций — абсолютна, отрицать тот факт, что территории, принадлежащие именно Двуликому, корпораты почему-то обходили стороной.
С Шестиглазым, как ни странно, всё обстояло гораздо проще. Сатору преследует свои далёкие, непонятные и якобы благородные цели — поднять восстание среди бедных и ушлых, начать чистку с верхушки, стать этакими Робин Гудом в их мире, где у таких, как они, детей улиц, отобрали всякую власть. Уже сейчас Сугуру был абсолютно уверен в том, что его (не)друг сгубит самого себя и своих людей. Но понял это слишком поздно, только когда увидел, как те, кого они защищали, с кем боролись, стали теми, от кого уже защищались сами.
Прежде чем начать имплантацию, Сугуру задаёт стандартные вопросы своему новому боссу, рассказывая и показывая, какие модели глаз есть в распоряжении. Сукуна слушает внимательно, с интересом рассматривая всё, что демонстрирует его имплантолог. Задерживает взгляд на интересной паре глаз, по цвету идентичные его алым, с обширным, полезным списком функционала. И замечая пункт про скан окружающих объектов, лишь широко ухмыляется: вот оно — то, что давно хотел. Поймать на чёрном рынке столь редкую модель невероятно сложно, но, прибрав к рукам лучшего имплантолога, имеющего не только золотые руки, но и потрясающий ассортимент — Сукуна понимает, что словил настоящий джекпот.
Переводя взгляд туда, куда были направлены загоревшиеся алые глаза, Сугуру хмыкает и ничего не отвечает, лишь с нечитаемым лицом кивает.
Сеанс имплантации новых частей тела прошёл быстро, техника двадцать второго века позволяла без предварительной подготовки проводить всё сразу. Вживление дополнительных и новых частей тела — обычное явление, ставшее настолько повсеместным, что буквально каждый второй ходит с технической модификацией. Раньше замена естественных органов и конечностей считалась невероятно опасной процедурой: имея свой огромный пласт плюсов и преимуществ, минусы, приходящие с новыми железными частями тела, являлись так же равносильными. И пусть сейчас с развитием технологий, знаний и мастерства инженеров-медиков неприятные последствия сводились практически к минимуму, всё же побочные эффекты имеют место быть. В виде психических отклонений или же отторжения организмом инородного объекта.
Но, как правило, подобное, если сеанс проходит у действительно опытных имплантологов, не должно произойти. Пусть риски есть всегда. Гёто Сугуру же в мире инженерии и медицины известен тем, что все клиенты, проходящие сквозь его руки, оставались полностью довольными, не испытывая серьёзных, типичных последствий после сеансов. Он — мастер своего дела, и Сукуна действительно был рад тому, что теперь гениальный врач-инженер находился в его руках. Взамен на бесплатные услуги ему и его людям пообещал необходимые ресурсы и защиту — равноценный обмен, от которого сложно отказаться, учитывая, какие запросы имелись у него.
Выходя из здания салона, Сукуна прищуривается от резких бликов неона. Примеривается к новым алым глазам, расположенным по обе стороны лица: Сугуру сказал, что процесс заживления и привыкания должен пройти быстро, в случае чего — пусть обращается к нему. Для нового босса он всегда свободен. Но предупредил, что пользоваться в течение недели глазами не стоит, к чему Сукуна, к чужому удивлению, отнёсся с должным уважением. Гению биоинженерии виднее — Двуликий хоть и с пулей в голове, но вовсе не дурак. Против тех, кто осведомлённее его в чём-либо, не пойдёт.
Довольно хмыкает, стучит пальцем по встроенному датчику связи и сообщает Дзюго, своей верной правой руке, что они могут забронировать тот клуб с самыми лучшими куклами — так называют здешних проституток. Говорит, что скоро тоже будет, ну, а пока — решает прогуляться, привыкнуть к новым глазам и просто осмотреть новые территории.
Сукуна любуется яркими вывесками, бросает ухмылку в ответ зардевшейся девушке и просто мимолётно осматривает прохожих. И всё, как одно: сплошной неоновый цвет из красных и розовых оттенков, синих и кислотных, токсичных, уже смешавшихся в единое психоделическое пятно. Думает, что под теми колёсами, про которые ему что-то трещал Махито, было бы самое то: вот так идти навстречу разноцветной толпе и ловить потрясные трипы. И Сукуна хмурится, ведь не успевает заметить, как проходит достаточно много времени, смотря на проезжающего мимо старого робота с часами — только такого могут себе позволить худшие районы, до окраин которого он дошёл. Разворачивается и уже собирается вызвать свою машину, как внезапно слышит непонятные крики и шипения из подворотни позади себя. Естественно ему сразу же становится интересно, что за смертники устраивают беспорядки на его территории: в отличие от Сатору он не собирается как-либо церемониться с подобным мусором. В лучшем случае их ждёт немедленная смерть, в худшем — пытки. Уж извращённой фантазии Сукуны хватит на то, чтобы свести с ума.
И от обоих исходов довольно скалится, даже не замечает, как мысли о пролитой крови искажают лицо. Лениво направляется в сторону подворотни, там, где ещё бегают крысы, по старым трубам течёт кислота и воняет гнилью. И кровью. Запах крови Сукуна любит — всегда зверски упивается на очередных стычках с другими бандами, из которых в девяти из десяти случаев выходит победителем. Десятый не считается, Шестиглазый по силам и территориям с ним наравне: всегда дышали друг другу в затылки, к его большому раздражению и, как ни странно, радости. Вчера он, например, победил. Отвоевал относительно хорошую часть территорий: как раз, чтобы поднатаскать новичков и взбодрить своих людей для следующей чистки. Под чистку попадает вся гниль и мусор — Сукуна называет так тех, кто против его власти, являющихся угрозой ему и его людям.
Сейчас, предвкушая хороший повод размяться, вальяжной походкой он заворачивает в тёмный переулок, останавливаясь. Самодовольно, бешено, но с явной стальной угрозой смотрит, выжидающе.
Перед ним раскрывается довольно интересная картина: какие-то три пьяных и грязных мужика окружили, судя по силуэту, пацана, зажав того в угол. Сукуна, конечно, подробностей не видит, но вывод делает довольно очевидный: очередная неудавшаяся кукла. Хмыкает, прислоняется плечом к стене, сложив руки в карманы. Выжидает, как хищник в тени, когда жертвы достаточно надышатся токсичным воздухом их города.
— Что же ты ничего не говоришь, куколка? — тошнотворно заботливо пропевает один из них, до ужаса отвратно прикрывая свои грязные намерения. — Зажимаешь такой милый ротик. А зря.
— Неужели любишь, когда к тебе обращаются по-жёстче? — вклинивается второй ублюдок с совершенно опухшим, пропитым лицом. Сукуна хмыкает, на деле чувствуя подступившее к горлу отвращение.
— Это мы можем устроить, — хмыкает третий, расплываясь в совершенно уродливом оскале. — Будешь и дальше молчать, сука, быстро научим, как работать ртом.
Заскучавший Сукуна почти давит зевок, едва закатывая глаза от этого питомника, дорвавшегося до власти. Ожидал более весёлого представления, но как всегда животные его ничем не удивили — всё такие же безмозглые, посредственные, движимые низменными целями. Вдрызг пьяные и замызганные ублюдки, очень отдалённо напоминавшие молодых людей, наконец, нашли себе объект подстать своим ебнутым извращениям, который, как теперь выяснилось, даже и близко не проститутка, а очередная неудачливая жертва. Куклы всегда выполняют прихоти клиентов — в их чипах, специально вживляемых, прежде чем допустить к работе в борделе, подобное прописано обязательно.
Объективно — в мире творится полнейшая хуйня. И эта ситуация прямое тому доказательство. Пока представители Верхнего слоя, корпоратов, с приторными улыбками вторят о процветании, Нижние, улицы, рвут друг другу глотки.
Абсурд.
Насилие, кибервойны, убийства и прочие радости криминала уже давно являются частью ежедневных новостей, истинных новостей, которые от независимых медийщиков, а не того дерьма, что выливается с голографических экранов в виде напичканных железяками лиц. Только в половине от реальных новостей говорится о пиздеце, творящемся в их городе «мечты», что уж говорить об остальной части страны. Про мир можно даже не заикаться. Но иногда всё же и у прокорпоративных журналистов просыпается совесть, иногда всё-таки что-то толковое на своих прямых эфирах они говорят. Хотя, учитывая, как любят корпораты подтирать многие факты по официальным сводкам, Сукуна прекрасно знает, каждый день наблюдает, как статистика врёт, и что, на самом деле, все показатели совершенно иные.
Переводя свой прожигающий алый в сторону, в тени Сукуна по стройному очертанию видит — пацан совсем ещё зелёный, молчит и вроде даже не дышит под напором этого, он уверен, тошнотворного запаха перегара. Возможно он и вовсе под чем-то, иначе сложно объяснить подобное спокойствие, когда тебя окружают три амбала, буквально желающие выебать. Почему-то фигура ему показалось подозрительно знакомой, но он быстро отгоняет эти мысли. Все его знакомые прекрасно владеют искусством боя — в их нынешних реалиях не уметь постоять за себя равно желанию сдохнуть.
Ещё ребёнком, будучи частью банды таких же беспризорных осиротевших детей, Сукуна понял, что любой нормальный человек, желающий выжить, обязан с ушами погрузиться в то же дерьмо, что их окружает. Хочешь ты этого или нет — веку падшего в своих же грехах обществу плевать. Желаешь оставаться на плаву, добиться хоть какого-то голоса или даже власти — будь сильнее, умнее, хитрее, обрастай выгодными связями. Век искренности, невинности давно минул.
Эти травоядные мрази опять несут какую-то несусветную хуйню, Сукуна уже перестал слушать их банальные высеры, ковыряясь в ухе. Раздражённо думает, что, наверное, пора всё-таки вмешаться. Совсем ведь обнаглели, мрази, до сих пор не заметили его: вон двое уже снимают ремни, лезут грязными руками под чужую одежду.
И отрывается от расписанной в граффити стены, подходит к сгорбленным спинам медленно, грациозно, как самый настоящий хищник. Сканирует чужие спины своими невозможно алыми глазами, прожигает. И чувствует, как в ответ на него тоже направляется чей-то взгляд — он успевает заметить только янтарный блик, кошачий. Но Сукуна не придаёт этому должное значение.
А эти животные его всё не замечают, продолжают нести похабную чушь, лапая пацана — с его ракурса непонятно, жив тот вообще или нет, совершенно ведь не шевелится, только пялится. Но ему плевать, цель всё равно не этот сосунок. Сукуна, уже подойдя вплотную, скалится, медленно кладёт руку на плечо одного из этих ублюдков, наклоняясь над ухом, тихо прошипев:
— Развлекаетесь? — и самодовольно чувствует под своим стальным захватом, как мужик вздрагивает, видит, как остальные два олуха поспешно оборачиваются на него, матерясь, с угрозой в глазах.
После дальнейших слов убеждается: бессмертные или отчаянные глупцы. В их случае — второе.
— Блять. Ты чё, уёбок, совсем охуел? — шипит один из них, пока глаза другого, Сукуна замечает, прищуриваются, незаметно заводя руку за спину. Самонадеянный тупица, однако. — Отпусти Тодда, сука, руки переломаем!
— Ты слышал его, мразь, — вторит ему тот, чьё плечо он держит, разворачивая голову, противно скалясь. — Нас трое, а ты один. Бессмертный, да?
Встречный вопрос.
Сукуна, выслушивая этот цирк уродов, про себя лишь злорадно усмехается — вот кто из них, по-видимому, бессмертный, так это разворачивающийся впереди зоопарк. Мусор, какой есть.
— Зачем же сразу так агрессивно, парни? Неужто жалко поделиться? — очевидно издевается, прищурившись с ухмылкой.
Под общий шум и отвлечение, в тени угла фигура впервые как-то реагирует. Но ничего развидеть дальше Сукуна не успевает, всё концентрируясь на других.
И хмыкает, заметив ещё больше перекосившиеся лица в презрении. Наслаждается как чужой ненавистью, так и сложившейся ситуацией в целом, — по факту ему плевать на все поганые слова, летящие в его сторону, их языки Сукуна, безусловно, вырвет. Сейчас, однако, медлит, покуда ему интересней, что выкинет третий клоун: тот, судя по вздрогнувшим губам, улавливает нечто знакомое в его силуэте. Застывает, но руку из-за спины с пушкой так и не отводит. Распознает ли он в нём их нынешнюю главу района — Сукуне правда любопытно, а ухмылка таки охватывает его лицо, и вид становится ещё безумнее. Никак не пугается накалившейся обстановки, и даже то, что он один против троих (а может, четверых, кто знает, что выкинет тот пацан).
Ведь помните? Двуликий Призрак — опаснейший. Непредсказуемый, психованный садист. И от того враги, соратники, познавшие отсутствие всяких рамок у провозглашённого дьявола, прозвали его сильнейшим.
— Эй, мужики… — наконец, оживает третий, как-то странно холодея, отлипая от Сукуна и бросая растерянный взгляд на своих дружков. Затем немного заикается: — В-вам не кажется, что-
— Заткнись, Дайчи, — резко перебивает первый, отмахиваясь как от назойливой мухи. — Не до тебя сейчас.
— Но…
— Дайчи! — рычит уже второй, чувствуя, как и без того крепкая хватка на его плече усиливается, сжимая до хруста. Слегка шипит от боли.
И Сукуна понимает, что эти придурки так и не решатся что-либо сделать, пока он сам их не спровоцирует. С перекосившимся лицом резко выбивает сустав в плече, а может, и вовсе там кость сломал — ему плевать. И тот истошно завопил, падая на землю, хватаясь за раненную руку.
— Ах ты сука! — и наконец-то начинается самое интересное, ухмылка Сукуна становится только шире, наблюдая за летящим в него кулаком.
И в ту минуту, вступая в драку, Сукуна полностью отключается; срабатывает то животное, дьявольское низменное из-за чего его считали и считают монстром. Не знающий, чем являются запреты, цепи, однако с детства ставящего собственную свободу, личность превыше прочего. Сами улицы, вырастившие его, дали имя — Двуликий Призрак.
Обострившиеся инстинкты, жажда крови и чужой боли и горячо любимое чувство эйфории, которое даже лучше, чем наркотические трипы. Драка — вот истинный его источник радости, существования, причина, почему он обожает этот мир. И это даже лучше, чем секс, наркотики и алкоголь.
Всё снова превращается в знакомое психоделическое пятно, безумную какофонию из криков, ужаса и собственного чувства удовлетворения. Под кулаком он чувствует, как расщепляются, ломаются, раскрашиваются чужие кости. Не чувствует боли от удара, слабак, даже удар поставлен криво — уличные дети и то сильнее бьют. Потом, кажется, сбивает того с ног и берцами разом выбивает из груди весь воздух.
И давит, бьёт, ломает с наслаждением, чувствует собственную маниакальную улыбку, как под ногой за место головы уже расплылась чужая лужа крови. Затем, вытерев ботинок об асфальт, он слышит железный створ предохранителя, и, кажется, переводит взгляд на того, кто так и не решился выстрелить.
Что за кретин. Последняя здравая мысль, промелькнувшая в холодном сознании Сукуна, что это — его последняя ошибка.
Вот только дальше следует то, чего он никак не ожидал. Всё наслаждение разом прерывается — финальный занесённый удар резко останавливает чей-то стальной захват. Скорость Сукуна была за гранью человеческой, однако этот внезапный пас, в том состоянии обнажённых рефлексов и инстинктов, предвидеть не успевает.
— Хватит.
И одной рукой всё наваждение спадает. Кровавая дымка, застилающая алые глаза, исчезает, стоило его взгляду упасть на того, кому хватило сил и скорости поставить блок.
Третий мужик, которому действительно чудом повезло, с вскриком проскакивает, не обращая внимания на сломанную руку с рёбрами. Но Рёмен этого даже не замечает, переключив внимание на того, кто прожигал его янтарными глазами.
И застывает.
Ведь в том лице он видит собственное отражение.
***
— Блять, — нервно стуча ногой по отполированной поверхности кафеля, он достаёт ещё одну сигарету трясущимися пальцами, придерживая другой рукой висок со встроенным датчиком связи. — Сукин ты сын, возьми же трубку.
Второй мужчина, лениво притягивая за талии двух сидящих рядом девушек, умиротворённо хмыкает.
— Да ладно, Дзюго, будет тебе. Будто ты не знаешь нашего босса. Говорю же, он точно опять влез в какую-то херь, — и хрипло рассмеялся, не обращая внимания на того, кто прожигал единственным имеющимся глазом.
Дзюго раздражённо хмурится, но, в конце концов, после тридцатого звонка, бросает это, в самом деле, бессмысленное дело.
— Вот же ёбанный камикадзе, — только зло фырчит, и, отвернувшись, токсично про себя бросает: — И какого хрена Сукуна держит подле себя этого обдолбанного отброса?
— Я всё слышу, сладкий! — Махито расплывается в улыбке, совершенно не задетый словами своего товарища. Только опускает руки на грудь и задницу сидящих по обе стороны девушек, заставляя тех удовлетворённо, сладко выдохнуть. — Расслабься, выпей текилу с водкой и подцепи какую-нибудь пташку. Ты только посмотри, какие здесь прекрасные куколки! — но, заметив раздражённый взгляд, Махито с плохо скрываемым притворством ахает: — Или ты всё-таки по членам? О боже, я знал! Теперь босс должен мне сотку.
Дзюго только закатывает глаз, всем сердцем желая смерти этому ублюдку.
— Жду не дождусь, когда твоя печень откажет, и ты задохнёшься в собственной рвоте и моче, — а после, запрокинув в себя стопку текилы, сквозь зубы подытоживает: — и тогда, клянусь, я скуплю все органы, чтобы ты гарантированно сдох в самых мучительных муках.
— Как жестоко.
Он знает, что подобное ни капельки не заденет эту ухмыляющуюся язву. Их перепалки всегда оканчивались либо ничем, либо подгорающим пердаком Дзюго — тот признавал, что плох в словесных баталиях, в частности, из-за собственных же эмоций. Махито же, напротив, поразительно талантлив в чтении простых людей, будучи непревзойдённым мастером в реверсивной психологии. И с раздражением Дзюго добавляет — а также не обделён удивительной способностью выводить из себя. Ужасная заноза в заднице, заносчивый, строптивый, своенравный — никто не знал, что творится в голове этого вечно обдолбанного придурка. Единственный, кому не смел перечить Махито — так это Двуликому; тому, кого безмерно уважал.
— Будешь всё время ходить таким злым — и никто так и не взглянёт на твой милый глазик, пупсик.
— Иди нахуй, выблядок, — шипит Дзюго, прикрывая рукой свой второй глаз, точнее, железную повязку, скрывающую по сути пустоту. — В этом клубе с десяток личных комнат, с хуя ли ты опять увязался за мной? Я не в настроении сегодня сраться с тобой.
Махито только снова хохочет, отпуская девушек, сидящих у него на коленях. Дзюго слышит, как тот встаёт и вальяжной походкой подходит к нему, но продолжает усиленно делать вид, что ему плевать.
Положив руку рядом с ним, на стойку, Махито склоняется к его уху, игриво выдыхая:
— Потому что я тебе уже сотню раз говорил — ты мне ужасно нравишься, Дзюго-чан, — он издевательски растягивает его имя по слогам, добавляя этот ужасный устаревший японский суффикс. Дзюго напрягается, что не ускальзывает от внимательных глаз Махито. — И знаешь… то моё предложение, ну, потрахаться, всё ещё в силе.
И чувствует, как разноцветные глаза хищно его окидывают. Дзюго никак не реагирует на повторяющиеся похабные провокации, бесстыдно раздевающие взгляды. Только выливает в себя ещё одну стопку текилы и думает, что, наверное, у него постепенно вырабатывается иммунитет на всяческие выебоны — если раньше каждый раз чуть ли не взрывался, то сейчас испытывал одно холодное отвращение.
Махито всё так же продолжал дышать ему над ухом. И слава богу, что дальше тот не лез — в прошлый раз он сломал ему нос за то, что тот прямо во время серьёзных переговоров чуть не залез к нему в штаны. Не спрашивайте как.
Сделав ещё глоток, он разворачивается, презрительно оглядывая затуманенные, почти не видимые за расширенным зрачком разноцветные глаза. И Дзюго выдыхает безжалостно короткое:
— Обдолбанная шлюха.
— А ты жалкий девственник.
И поднимается из-за стойки, хватаясь за чужие патлы, готовится безжалостно разъебать его лицом всю эту комнату. В груди набатом бьётся одно сплошное «ненавижу», усиливающееся многократно при виде этого ловящего кайф лица. Ему блаженно ухмыляются, и он прекрасно знает, что тот только бессовестно издевается, грёбанный мазохист, не предпринимающий попыток отдёрнуть чужую руку. Он знает, что будь у Махито желание вырваться — тот давно бы так и поступил и сверх того, уложил бы на лопатки самого Дзюго. Как бы сильно не хотелось признавать, но наркоша дьявольски силён, в разы сильнее и талантливее, чем прочие их люди. Вот только весь свой потенциал он реализовывал на ком угодно, но только не на нём, Дзюго, и это, пожалуй, больше всего бесило. Что может быть ужаснее осознания того, как сильно тебя недооценивают, относятся с насмешкой, снисходительно? Дзюго ненавидел это чувство больше прочих, подпитывая ненависть к Махито с каждым днём сильнее.
И даже сейчас, рассматривая блестящий чёрно-голубой, не чувствовал ничего, кроме костра из злобы, зависти, презрения.
Дзюго занёс руку для удара, не обращая внимания на писк девушек, вылетевших из комнаты, а также вошедшее новое лицо. Перед его глазом стояли лишь чужие искривившиеся губы, и шрамы, исполосовавшие смазливое лицо. Зрение, кажется, застилает алой пеленой, он снова чувствует, как кровь приливает к бледному лицу.
Замахнувшаяся рука, ожидаемый прилив удовлетворения от звучания хрустнувших костей… как резко его запястье кто-то перехватывает. И с беззаботным хохотом, не обращая внимания на чужой захват, Махито радостно щебечет:
— Приветики, Ханами! — знакомое произнесённое имя отрезвляет Дзюго.
— Вы что тут устроили? — невозмутимый, бархатный голос проникает в затуманенное сознание, заставляет прийти в себя. В растерянности, он отпускает волосы Махито, который радостно отскакивает от него. — Где босс?
— Нет его ещё, — протягивает тот, поправляя серебряные пряди, словно не его секунду назад чуть не собирались избить. — Организатор всего веселья сам решил прогулять собственную вечеринку. А потом ещё говорят, что это я больной.
Ханами хмурится, кладёт руку на стойку. И Дзюго замечает, каким потрёпанным тот выглядел, как неестественно держал левую руку. Присев обратно за стойку, подозвав робобармена, спокойно спрашивает:
— Что с рукой?
— Небольшой ушиб, заживёт, — отмахивается. Дзюго не верит ни слову. — Важнее то, что нужно срочно найти босса.
— Да говорю же — до него сейчас не дозвониться, — лениво протягивает Махито, уже успевший развалиться на диване. — Наверное, развлекается опять с какой-нибудь потаскушкой, или снова кто-то на него с кулаками полез. И ты бы тоже расслабился, цветочек, а то выглядишь хуёво.
Ханами стремительно бледнеет — от внимательного взгляда Дзюго это не ускользает. И он уверен, не столько от потерянной крови, сколько от какой-то разъедающей мысли. Махито, кажется, опять витает в облаках, если судить по его увлечённому рассматриванию цветной жижи в капсуле, которая, впрочем, не совсем является законной. Мысленно, полностью отгородившись от раздражающего объекта, настороженно спрашивает:
— Что случилось?
Ханами вздрагивает, переводит на него глаза — пусть их не видно за неоновыми очками. Дзюго всё равно чувствует, как извечно равнодушные, там всё внутри переполняется тревогой. И произносит то, что заставляет обратить внимание на себя даже Махито.
— Плохие новости. Просто… отвратительнейшие. — Ненадолго замолчав, уверенно произносит: — У нас наступают тёмные времена.
***
Алые глаза прожигают тёплый янтарный, который полностью лишён всякой враждебности, излучающий лишь искреннее, скорее даже детское любопытство. В его обладателе не чувствуется никакой угрозы, пусть и физическая сила, переполняющая это тело, кажется поистине устрашающей, способной посоревноваться возможно даже с ним самим. Намётанный глаз Сукуна и случай в подворотне — прямое тому подтверждение: своему инстинкту, опыту и глазам он доверял больше всего.
Но не об этом речь.
Сукуна впервые в жизни был в шоке. Обычно всегда ничем невозмутимый, и, как правило, являющийся как раз-таки тем, кто вводит всех в подобный ступор, он вдруг понял, каково это — когда тебя шокируют.
Сукуна был растерян. В том грязном переулке, где он, по сути, спас этого мальчишку (мальчишку ли?) от угрозы изнасилования, который, в принципе, и сам вполне мог защититься, он впал в это странное кататоническое состояние. Затем вызвал свою машину и тупо, без раздумий затащил его внутрь, даже брезгливо не сморщившись от того, что они запачкают весь салон, будучи по уши в крови. И зачем-то привёз его к себе домой, что было с его стороны чистейшим абсурдом, учитывая, насколько пристально он следит за анонимностью своего места проживания (если в их цифровом мире она вообще осталась). Его даже не насторожил тот факт, что пацан как-то подозрительно тихо следовал за ним, послушно сев в машину.
А теперь они оба, как в немой сцене какого-то отвратительного брейнданса — местного цифрового наркотика — сидят друг напротив друга: он, устроившийся на кровати, так и не сменивший выражение лица, и он, спокойно развалившийся на диване.
Один из них, в конце концов, не выдержал, раздражённо буркнув:
— Так и будешь продолжать молча пялиться на меня? — услышав звонкий голос, Сукуна, наконец, отмирает и переводит выпученные глаза на свою, блять, полнейшую копию, сверкнувшую своими янтарными глазами.
Свою. Сука. Копию.
Плевать, что тот пусть и выглядит моложе его лет эдак на десять, но во всех этих острых чертах лица — от тонких губ до рыжеватых бровей — он видел себя. Единственное отличие — глаза, большие, кошачьи, более округлые, чем у него, Сукуна. И самое главное — янтарные, чистые, живые. Искренние.
И если глядя на его лицо, фигуру, можно сказать, что этот пацан — чистейший двойник Сукуна в юности, то глядя в эти глаза, смягчающие все черты, любой скажет — нет, другой. Потому что даже в детстве у Сукуна не было такого взгляда.
— Чё? — и это первое слово, которое он выдаёт за всю их встречу, глупо хлопнув ресницами.
Но получив в ответ многозначительный взгляд, Сукуна, наконец, понимает, что сейчас, в чужих глазах, он выглядит полнейшим идиотом. А может, и маньяком-извращенцем, это ещё как посмотреть. Учитывая, что за каким-то чёртом он молча затолкал этого паренька в машину и привёз домой.
И Сукуна резко прошибает от осознания, какую же хуйню он совершил: привёз домой совершенно незнакомого человека, пусть и своего двойника, но всё ещё
незнакомца, который может оказаться кем угодно — от простого воришки до чёртового шпиона-корпората. Какую же фатальную ошибку совершил. Пусть даже справиться он мог с ним в два счёта, ту информацию, которую может слить этот пацан, всё равно будет стоить жизни. Все знают, что информация в современном мире — ценнейшее, что может быть, будь это личная, конфедициальная, или доступная, но ограниченная узким кругом лиц.
Поэтому Сукуна первым делом встаёт, подходит к пацану и дёргает за ухо. Мальчишка, до этого простодушно разглядывающий его, по сути, пустую квартиру, дёргается и шипит, бросает недовольный взгляд на него, но ничего не говорит. И смотрит затравленно, настороженно, как дикий маленький щенок, впервые встретившийся с человеком.
Сукуна хмыкает.
— Шею подставь.
— Зачем?
— Тебе прям всё расскажи.
И получает недовольный взгляд в ответ, пусть и загоревшийся от любопытства. Сукуна давит смешок, всё больше поражаясь простодушием этого мальчишки: он либо действительно настолько глуп, свалившись в их город-миллионник, видимо, по невероятнейше случайному стечению обстоятельств, либо же искуснейший актёр. Однако, наблюдая за тем, с каким детским восхищением пацан разглядывал кабель, протянутый из его ладони и вставленный в его шею, Сукуна всё больше убеждается, что нет — шпионом и актёром этот пацан точно не может быть.
Тогда, кто же он такой? И почему же, чёрт возьми, от цвета кожи и волос до каждого изгиба пальцев рук они были так похожи?
Внезапно, мысль обрывается на месте, так и не закончившись.
— Какого?.. — ошарашенно бормочет Сукуна, лихорадочно пробегая по его биометрическим данным. Рассматривая биомонитор, на котором, в действительности, нечего было смотреть
Абсолютная пустота. Мальчишка — чистый лист.
— Что, что там? — с плохо скрываемым любопытством лопочет пацан, пристав с дивана.
Сукуна рыкает на него, предупреждающе, но тот всё равно не слушает, подскакивает, увлечённый тем, что увидеть сам не сможет. Биометрические данные человека прочитают только те, кто подключились штекером к разъему за ухом, либо же обладатели редчайших имплантов глаз, коим теперь Сукуна и является, но на практике пока использовать не может.
И осознав, что это бесполезно, выдёргивает кабель. Сукуна был уверен в том, что никакого нейровируса от этого пацана он не подхватит — обычно у заражённых вирусом глаза немного пикселятся. У мальчишки же янтарные глаза были чёткими.
Однако этой информации, полной неизвестности, Сукуна вовсе не пугается. Напротив — его впервые переполняет интерес, жгучий и нетерпеливый, такой, какой он не испытывал слишком давно.
— Кто ты такой? — Сукуна сощуривает алые глаза, его губы дрогнули в ухмылке. Неожиданно он окидывает мальчишку совершенно иным взглядом: это так странно, смотреть на собственное живое отражение, и, по сути, видеть абсолютную противоположность.
— Сначала сам представься, маньячела, — услышав нелепое прозвище, Сукуна усмехается только шире — мальчишка, оказывается, ещё и с длинным языком. Продолжает смотреть всё так же бесстрашно, настороженно, но с плохо скрываемыми нотками любопытства. Ей богу, самый настоящий щенок. Или тигрёнок — дикий, это ещё как посмотреть.
И Сукуна осознаёт, что почему-то у него не возникает особого желания вырвать язык этого сопляка, как он поступал за дерзость с прочими. Но так же зная себя, если тот продолжит дерзить и дальше — то даже не посмотрит на собственный интерес, прежде чем разбить его лицо.
Двуликий — гордец, и плохого отношения к себе он не потерпит.
— Зовут меня Сукуна, — и хмыкает довольно, наклонившись ближе к чужому и, в то же время, столь знакомому лицу. И выдыхает: — Запомни это имя, сопляк, так зовут твоего спасителя. Теперь представишься?
Мальчишка поджимает губы, забавно сморщив нос, но продолжает смело смотреть ему в глаза. Сукуна понимает только сейчас — тот даже и бровью не повёл на их внешнюю схожесть. Словно так и должно быть.
И интерес его подпитывается ещё сильнее, Сукуна по-настоящему загорается изнутри — его действительно увлёк тот, кто носил его лицо.
Любой нормальный человек бы отреагировал с опаской, и, скорее всего, испугался подобной ситуации. Но не он.
— Юджи. Меня зовут Юджи, — а затем, мальчишка отразил его ухмылку, сверкнув шкодливыми глазами: — Запомни, так зовут твой будущий кошмар.
Услышав слова этого юнца, Сукуна только заливисто расхохотался.
— Обычно я — тот, кого зовут кошмаром, но чтобы угрожали мне…
— Ты думаешь, это угроза?
— Нет? А что же?
— Предупреждение. Вернее даже — факт.
— Как интересно, — Сукуна кладёт руки на спинку дивана, по обе стороны от головы мальчишки. Коленями раздвинул ноги, и, наклонившись, в губы произнёс: — Ты, видимо, мальчишка, дерзить мне вздумал?
— А что, если так? — тот наклоняется ещё ближе, сталкиваясь лбами.
— Я церемониться, как те ублюдки, не буду, — Сукуна не отвёл глаза от обжигающего янтаря, смотря с такой же страстью алым.
Внезапно, их странная, зарождающаяся химия момента прерывается. Пацан, представившийся Юджи, вдруг отшатывается, и смотрит со странной дымкой на Сукуна. И задаёт вопрос, который окончательно сбивает с толку:
— Какие… ублюдки?
Сукуна тут же хмурится. Поддаётся снова вперёд, к мальчишке, который мигом ушёл в себя, глядя затуманенными глазами сквозь него. И недовольно рыкает:
— Голову морочишь?
Юджи переводит ошалелый взгляд, игнорируя исходящую угрозу.
— Нет… я… правда не помню, — он говорит сбивчиво, с каждым словом становясь тише. — Я, кажется… вообще не помню ничего, что произошло до встречи с тобой.
Сукуна прищуривается: в приглушённой светом комнате, от неоновых бликов ламп плохо видно его выражение лица. Но в янтарных глазах, которые, действительно по-кошачьему сияли в темноте, он не увидел ни капли лжи — только растерянность и непонимание, словно тот только сейчас осознал, в какой ситуации оказался.
Его внутреннее недовольство, проснувшееся от того, что мальчишка водит за нос, немного поугасло. И осторожно спрашивает:
— Помнишь, где живёшь?
Юджи отчаянно мотает головой, всё так же смотрит сквозь дымку. А после, она испаряется, в янтаре разливается паника, вопросы и смятение, он поднимает глаза на Сукуна и смотрит так, словно мужчина напротив способен дать все ответы на вопросы.
— Я вообще ничего не помню. Только имя — Юджи, — он сглатывает, хватается за волосы и снова опускает глаза. — Будто раньше спал, в голове всё как в тумане. Может быть, и имя вовсе не моё?
Сукуна выдыхает сквозь зубы, хмурится, прикусывает губу. Он отстраняется от мальчишки, убирает ногу с дивана и отходит от него.
Вот ещё, сумашедшего не хватало. Однако, потирая пальцами подбородок, он думает, что это действительно всё странно: встреча с двойником, свалившимся ему как снег на голову, пустующий биомонитор. Возможно, не только мальчишка сходил с ума?
А после, как не вовремя, Сукуна чувствует внезапный прилив сонливости, и сходится в компромиссе — не сейчас. Он переводит взгляд на Юджи, до сих пор сжимающего волосы, и решает, что утро мудренее вечера. Думает, что ничего страшного не произойдёт, если пацан переночует один раз у него, что, возможно, они оба просто слишком переутомились и завтра всё встанет на свои места. Мальчишку, к тому же, сегодня чуть не изнасиловали, и чёрт его знает, почему он стоял как вкопанный, когда мог сам спокойно защититься.
Однако, если на всё остальное можно ещё закрыть глаза, то на их практически идентичное внешнее сходство — нельзя. Сукуна уверен, что не настолько сильно сегодня устал, чтобы весь вечер видеть одну и ту же галлюцинацию.
Но опять же, всё завтра.
— Переночуешь сегодня на диване, — скупо бросает он, особо не церемонясь с тем, с кем познакомился не так давно. Тем более, Сукуна переводит взгляд, пацан не слабый, справится. — А завтра подумаем, что нам с тобой делать.
— Спасибо.
— Иди первый в душ, — Сукуна разворачивается, проигнорировав тихо слетевшую благодарность. — Душ вон там. Полотенца дополнительные на верхней полке. Дальше, думаю, сам разберёшься.
Когда Юджи уходит в ванную, Сукуна сваливается на кровать, устало выдыхая. Что он творит — не знает; мотивы своих действий перестал анализировать ещё тогда, когда впустил незнакомца в собственную квартиру, теперь ещё и разрешил переночевать. Единственное обоснование, которое он может дать сейчас — этот Юджи, чёрт возьми, его двойник. Да и по факту, теперь, когда он знает, что на земле ходит ещё один человек с таким же лицом и телом, как у него, он успокоиться не сможет. Сукуна хмыкает.
А пока он больше не хочет ни о чём думать. Всё — завтра.
Однако… есть ещё одна вещь, которую можно сделать и сегодня.
Сукуна выводит голограмму контактов, пролистывая сотню непрочитанных сообщений и пропущенных от Дзюго с Ханами, и находит старый номер, который столько раз пытался удалить. Но каждый раз его что-то останавливало, и он продолжал держать его в контактной книжке, как убеждал себя, на чёрный день. И пусть с этим человеком его больше ничего не связывало — от подступивших к горлу воспоминаний стало тошно — всё же она, наверное, единственная, кому он доверяет. Доверие со стороны Сукуна уже говорит о многом — ему, боссу крупной влиятельной группировки, в принципе опасно разбрасываться подобным чувством.
Поморщившись, Сукуна всё же справляется с собственной нерешительностью. Спустя пару гудков слышит охрипший, недовольный голос — он знал, что она ответит, потому что ей, охотнице за новостной наживой, всегда нужно быть настороже.
— Ты всё такой же беспардонный, наглый ублюдок, раз смеешь мне звонить среди ночи, спустя столько времени молчания, мудак, — радушно приветствует его она. Он ухмыльнулся. Эта женщина, вредная, своенравная, но, безусловно, невероятно сильная, тоже ни капли не изменилась. Смягчившись, всё же даже с ноткой нежности добавляет: — Сколько лет, сколько зим, Сукуна.
— И тебе здравствуй, Нобара.
