***
Сакура любила сидеть на подоконнике, когда была маленькой. Бултыхала ногами в воздухе, глядя на него сверху вниз. Смешная. Итачи неосознанно мечтал об этих коротких мгновениях счастья. Да, тогда он был искренне счастлив, а уж если Саске прилипал к нему следом, минуя мелкую розовую букашечку, так вообще — неописуемо. Сакура Харуно была забавной — ровно до того момента, как не начнешь её бесить. Например, не давать сладости, когда она очень сильно их хочет, или играть с Саске, а её присутствие игнорировать. Или… да еще много «или». Только вот от случайных воспоминаний не становится легче: Итачи по-прежнему заперт в клетке собственных чувств, и вырваться из нее у него банально нет сил. Он совершенно бесполезен. Акацуки нет, Кисаме, который поддерживал своими странными шутейками, тоже. Оставалась только Харуно Сакура, проводящая все дни в госпитале Конохи. Итачи нередко думал, что она даже не вспоминала его: детская память слишком сложная штука, но уж забыть какого-то мальчика в пять лет не составит никакого труда. Что она с ним сделала… Нет, что он с собой сделал? Из серьезного противника в бою Учиха Итачи превратился в болезненного, мертвенно-бледного мужчину, не способного даже на простейшие техники. Ну, только вороны и получались. Гендзюцу, к счастью, тоже не подводило, но вот остальное… Он почти валялся целыми днями в облюбованной местной пещерке, мучаясь от нескончаемых головных болей и кашля — с кровью, естественно. Думать о где-там живущей Харуно Сакуре — единственное, что он еще мог себе позволить. Или уже не мог?.. Она ведь… любила Саске. Правда, брату всегда было плевать на нее, розовую и беспомощную. Итачи — нет: он часто ловил себя на мысли, что спасать эту неусидчивую задницу стало его прерогативой. Разумеется, в далеком-далеком детстве — сейчас он мало на что был годен. Но… ждать собственной смерти он тоже не мог. Нужно было срочно увидеть Сакуру. Невредимой. Живой и обязательно — счастливой. Плевать, он на всё пойдет. И никакие законы в лице старейшин деревни или Хокаге его не остановят. Потому что Учиха Итачи болен — неизлечимо болен розовым шлейфом знакомых с детства женских духов. Целовать её пальцы в агонии, ноги, может даже губы… Его аж выворачивает на холодные камни пещеры, ломает, и только благодаря усилию воли Итачи еще способен здраво соображать. Или… он окончательно свихнулся? А вдруг… вдруг он нанесет ей вред — снова, не сдержавшись?.. Не-ет, лучше уж умереть — за нее, для нее, вопреки её мольбам. Если она, конечно, будет умолять. Он — непременно. Безоговорочно, растворяясь в сводящем с ума запахе её розовых волос. Наверное, поэтому Итачи оказывается у её дома через какие-то двадцать минут, истощив все тщательно хранимые силы. — Дур-рак! — ворон надрывается, горланя уже известное, но Итачи шикает на него, и тот послушно затыкается, пихаясь клювом в крыло — почистить перышки. Видно, хочет казаться статной птицей. Что ж, пожалуйста — Итачи мешать не собирается. Ему бы только забраться в известную квартиру… К счастью, маскировка под члена АНБУ срабатывает безотказно: соседи, высунувшиеся из-за дверей, негласно пропускают его наверх. Правда, головами вслед всё же покачали, но на это Итачи было уже определенно плевать: скорее, скорее к Сакуре… Давно он тут не был — недели три, не меньше. К счастью, все разы до этого успешно избавлялся от любых следов. Ходил вообще в перчатках, боясь что-нибудь задеть. Он не хотел, чтобы она знала о его «посещениях». Одно дело — больница, и совсем другое — вмешательство в личную жизнь. Правда, это лишь его жалкие оправдания: достаточно уже того, что он залез в её квартиру. Псих, больной псих, не иначе. Но Итачи знает: за всё положена награда. В его случае ею становится одежда Харуно Сакуры, которую девушка, не подозревая, вешает на самое видное место — на кухонный стул. Боже, сколько раз он вдыхал запах её ненормально-ярких волос? Явно недостаточно. Итачи даже не раздумывает над тем, что он делает: аромат духов Харуно отравляет разум, мешая рассуждать и, что самое главное, запрещать себе. Ему хватило и тех недель без нее, когда он просто физически не мог выбраться из убежища. Итачи вообще думал, что сгниет прямо там и пещера станет кладбищем для его бренного тела. И тогда, в темноте, без уверенного голоса Харуно Сакуры он искренне верил, что скоро умрет. Сейчас же у него был несгибаемый стимул жить дальше. — Са-Сакура… — болезненно втягивая носом запах оставленной ею на спинке стула одежды, Итачи может только устало откидываться назад, на пол, растягивая на подольше сладкие минуты блаженства. И ведь ему даже в голову не приходит, что он выглядит как последний наркоман, дорвавшийся наконец до спасительного порошка. — Кар-р-р! — ворон, следящий за тем, кто заходит в подъезд, оповещает оторванного от мира Итачи о надвигающейся катастрофе — розовой катастрофе и, хлопая крыльями, вылетает из окна. Задержать Харуно Сакуру удается всего на пять коротких минут. Итачи слишком поздно спохватывается и, дрожащими от хлынувшего в кровь адреналина пальцами возвращая вещи на законное место, бросается к окну — сбежать, улететь, разбиться наконец, лишь бы Харуно Сакура не заметила, не поняла. Не догадалась. Правда, в такой спешке он забывает о главном: проклятые цветки хиганбаны в который раз забивают дыхательные пути, мешая даже вдохнуть живительного кислорода, и Итачи, хватаясь за спасительный подоконник, лихорадочно чувствует, как кровавые лепестки чарующе окутывают сердце, а толстые стебли сжимают его до хрипоты, да так, что нестерпимо хочется умереть прямо здесь. Кашель выходит совсем надрывным и неестественным — кажется, уже последняя стадия. Сколько ему там осталось? Неделя? Думается, что гораздо меньше… А ненавистные хиганбаны бутонами расцветают в груди, и Итачи бьется в агонии, силясь проглотить приготовленный самим же организмом яд. И только знакомое шарканье у дверей приводит его в чувство, заставляя сделать над собой усилие и, отплевываясь, выхаркнуть цветы вместе с кровью — та заливает весь подоконник, не давая Итачи убрать видимые следы. «Она всё поймет!» — нет, только не это! Сакура не должна… Он успевает лишь скрыться за окном, со страхом прислушиваясь к звуку её шагов. А ведь когда-то всё было иначе. Только вот, в отличие от Харуно, он еще помнит то время, которое они проводили, будучи вместе. В первый раз Итачи заметил её… нет, не у Академии и даже не на тренировочном полигоне. И не в компании девчонок. На кладбище. Девочка, вся такая розовая-розовая, яркая, живая, а вокруг эти гадкие цветы. Он тогда еще недоумевал, зачем малютке сидеть на надгробной плите часами. А потом всё завертелось, утянуло юного Учиху в круговорот сокровенных желаний и мыслей, и Итачи даже осознать толком не успел, когда, сияющий, уже таскался за девчачьим сарафанчиком, то и дело его одергивая: мальчишки, пробегающие мимо, часто обзывали бедную Сакуру искусными словечками, а она только и могла, что воротить носом и, фыркая, скрываться за спиной нового друга. — Тебе какие цветы нравятся? — как-то их, замаявшихся убегать от забияк-парней (Сакура ни в какую не хотела, чтобы Итачи их по-хорошему отругал: видите ли, её уважать перестанут), подловила цветочница и, улыбаясь, предложила букетик просто так — уж очень её зацепила нехитрая улыбка младшей Харуно. Итачи тоже улыбнулся: зачем вообще такие вопросы задавать? Ясно же, что девчонкам лет до двадцати нравятся розы. Ну, может, ромашки — чтобы отличиться. Но Сакура его поразила: — Хи-хиганбаны, — лицо продавщицы так и вытянулось. Итачи вообще подумал сперва, что ему послышалось. Да кто угодно не поверил бы! Если и были какие цветы, которые он ненавидел всей душой, так это ядовитые кровавые лилии. Они олицетворяли всё то, против чего Итачи упорно боролся. Они были ярким символом войны и её извечной спутницы смерти. Зато теперь становилось понятным, почему это розовое чудо целыми днями сидело около надгробий. Правда, Итачи от этого легче не становилось. Сакуру тянуло не только к сложным вещам, но и к людям, замкнутым по своей натуре. Например, к нему самому: вечерами она нередко сопела на его плече, и Итачи даже чересчур бережно укутывал эту малышку покрывалом. Воспоминания о такой нужной теплоте её ладоней и щеки грели его в самые тяжелые времена и каждый раз давали надежду — на то, что они снова встретятся. Когда-нибудь… Итачи её совсем не понимал, но всё равно каждый раз оказывался в ловушке манящего запаха. А еще всегда расслаблялся, стоило Сакуре прикоснуться к нему, случайно мазнуть по губам, стукнуться коленкой о его собственную. У него руки потели, стоило этой дурынде взмахнуть порядком отросшими волосами. Сакура обожала заколки, а он обожал… её. Когда он понял, что испытывает что-то глубже простой симпатии, нечто такое, что давало Харуно Сакуре негласное разрешение трогать его во всех мыслимых и немыслимых местах, будто Итачи кукла какая-то? Наверное, с её первой улыбки. А может, с того дня, когда он, недовольный, велел этой бунтарке не сидеть на холодном — Сакура постоянно, постоянно усаживалась на самые грязные и неприспособленные места. Один раз он увидел её с Саске: Сакура липла к морщившемуся брату и не отпускала его ни на шаг. Итачи тогда сильно приревновал — только кого к кому? В конце концов, списал незнакомые чувства на естественное желание оградить любимого брата ото всего непонятного. А Сакура была именно такой. — Ты чего? Заболел? — иногда она была не в меру заботливой. Итачи в такие моменты ловил взгляды, жесты, запечатлевал их в своей памяти. Навечно. Навсегда. — Нет, глупышка… — а ведь стоило сказать! Кажется, всё началось именно с его твердого намерения не втягивать Харуно в свои дела. Но ведь его дела — их. Общие, неразрывные, и Сакура бы в любом случае его поддержала. В любом — однако Итачи не верил. И поплатился за свою нерешительность сполна. Поначалу он не понимал, что происходит: в сердце зародилось что-то тяжелое, что-то, что тянуло его вниз, в собственную душу, выворачивало наизнанку, требуя осуществления своих тайных желаний. Гораздо позже Итачи осознал, что этим неизвестным, непонятным «что-то» были цветы, распустившиеся в самом сердце, окутывающие его, но еще позволяющие ему нормально функционировать. Он сам, собственноручно запустил болезнь, ничего не предпринимая: всего через несколько недолгих, опоенных присутствием Сакуры месяцев начался кашель. Красными, изуродованными в поцарапанных дыхательных путях цветами. Итачи знал: это лечится. Но только — взаимной любовью. С его же нерасторопными решениями и маниакальным желанием побыть с Харуно еще немного до тщательно выстроенной схемы с уничтожением клана ответная симпатия была маловероятна. Сакура даже признаться бы не успела. Хотя нет, он опять лишь убеждал себя, искал достаточно весомые причины. А сам — не сдержался в последнюю ночь и, беспрепятственно поместив девчонку в собственное гендзюцу (Сакура даже не сопротивлялась, доверчиво посмотрев прямо в красные, вращающиеся томоэ), сграбастал её, оставляя нежные отметины на откинувшейся назад шее. — Итачи, ты чего… — её губы такие… мягкие. Податливые, горячие, влажные, чувственно-полуоткрытые. Сколько ей там? Восемь? Десять? Ну и ему не восемнадцать. Он старался не сорваться — впереди была миссия, и он просто не мог, не должен был, не имел права облажаться. Но сейчас ведь всё было разрешено? Почти всё — потому что Сакура отталкивает его, глядя со смесью сожаления и отчуждения. Он — чужой для нее… Да, чужой. Ниндзя-отступник. Человек, который через пару часов зарежет весь свой клан. Почти весь. — Прости… — он сознательно уничтожает это воспоминание, всё же позволяя себе маленькую слабость: Харуно Сакура будет помнить о нем, времени, проведенном вместе. Может, даже скучать. Путь в Акацуки он помнил смутно, словно в забытьи. И только, постепенно втягиваясь в «работу», он начал отходить — понемногу, аккуратными шажками. В сторону. В пропасть. Итачи правда старался забыть её голос. Просто её, да. Но не смог — снова не выдержал, в первый раз за многие годы проникнув в Коноху под чужой внешностью, хотя одно это уже было очень рискованно. И ведь нашел её. Ему было стыдно. Итачи винил себя — даже не за поцелуй — за то, что бросил её тогда. Сакура, верно, ждала его, может, хотела поговорить… Но он всё обрубил на корню — правда, продлилось это недолго. Миссии, трупы, зачистка, снова миссии, на этот раз более простые, ранга A. Кисаме, с которым он теперь проводил большую часть своего времени. Остальную же Итачи тратил на размышления. И совсем редко — на тайные, с наступлением ночи, вылазки в родную деревню, в которую ему был навсегда закрыт доступ. Кисаме злился, ругался, а стоило Итачи заговорить о прошлом, о мечтах, о далекой Харуно Сакуре, как тот аж весь вздувался, раздраженно фыркая куда-то в сторону. Видно, не хотел обижать «товарища по несчастью», пусть и сам так не считал. А потом все умерли. Все — умерли, а Итачи, успев за свою жизнь подумать о многом, в том числе и о смерти от рук младшего брата, неожиданно для самого себя выжил, в последний момент использовав гендзюцу. Его несовершенное, исковерканное долгим кашлем тело распалось на воронов и, оставив Саске — не навсегда, — последовало за своей единственной целью. Учиха Итачи оставалось всего четыре года до того, как его будут клевать собственные вороны-падальщики, и эти четыре года он был намерен прожить так, чтобы ни о чем больше не жалеть. — Кто там?.. — ну что за глупый вопрос, Сакура? А если б к тебе действительно маньяк какой нагрянул? Сакура — она такая Сакура… Итачи даже фыркает тихонечко, впрочем, тут же себя и рассекречивая: за шторами раздаются гулкие шаги, а потом Харуно резко дергает занавески на себя и — замирает. А у Итачи руки дрожат, и пальцы еле за трубу водопровода держатся: ясно, что скоро упадет. Он даже с жизнью прощается, блаженно думая, что вот оно наконец — спасение и остужающий сердце, занятое разрушительным пожаром, покой. Но Харуно решает сегодня отличиться аж дважды и, остервенело хватая его за руку, утаскивает за собой — и прямо на губы, потрескавшиеся со временем.***
Сакура не знает, что и думать: картинки беззвучно проносятся перед глазами, и она не сразу фокусирует внимание на давнем знакомом. Давнем? Знакомом?! Они ведь целовались — она отчетливо это помнила, и никакие усовершенствованные техники этого дурака, мнящего себя чуть ли не мучеником, не могли заставить её забыть. У Итачи глаза сверкают оглушительным красным, а зрачки расширяются. Это его естественная реакция на её действия — особенно на покусывание чувствительной нижней губы. — Осторожнее надо быть, Итачи-сан, — она дышит в его рот, силясь как можно скорее восстановить сбитое дыхание. Дура! Зачем она обращается к нему на «вы»? Они ведь целовались — и да, это её несокрушимый аргумент. И вот этого… Учиху она боялась, напряженно, нервно раздумывая, кто же бегает за ней по всей деревне? — Это… тебе… следует… быть… осторожнее… — кажется, у кого-то явно не хватает воздуха. И, кажется, это у нее, потому что Итачи вдруг меняется с ней местами, впечатывая в стену с ощутимым толчком, раздвигая языком её усмехающиеся губы, а коленом — сжатые от хлынувшего возбуждения бедра. Сакуру аж ведет куда-то, и она уже готова с благодарностью уплыть в далекие дали, когда Учиха стонет сдавленно-протяжно прямо ей в рот и тут же закашливается, сгибаясь чуть ли не пополам. — П-прости, Сакура… кха… Нет. Не-ет, не с ней, не с ними. Этого вообще не должно было случиться! Почему Итачи так отчаянно вцепляется в её домашнюю штанину, м? Неужели… всё? Черт побери, да она не готова! Умирать — пожалуйста, но не в её квартире, не на её глазах. Но Итачи вдруг хрипло, искренне смеется, приподнимаясь с колен и очерчивая пальцами её непривычно спокойное лицо. И не может сдержать улыбки — совсем как тогда, когда она мелкой прислонялась к его плечу. — Кажется, ты тоже… любишь, — всё равно ведь не договаривает фразу, хитрюга такой! Однако Сакура и сама видит, что приступ проходит сам по себе, а мужчина перед ней чуть ли не чешет за ухом от удовольствия. — «Кажется!» — передразнивает она его, показывая язык. — Собрался, так договаривай. А Итачи смешно морщит нос, будто кислятину какую съел. Поразительно, как быстро может поменяться человек: совсем недавно ведь дрожал за занавесками, считая её шаги. — …меня. Любишь меня, — счастливо заключает он, чувствуя, как в груди распускаются красные-красные хиганбаны, а сердце срывается на бешеный крик, разгоняя живительную кровь в миллиарды раз. Да что там, Итачи сейчас даже эти кладбищенские цветы лелеять готов! Потому что Сакура Харуно принимает его очередной поцелуй — его всего, раз уж на то пошло.