***
1201 г. ПБП В Барингофе — зима, и это значит, что в штиль у берега озеро затянется льдом, — ненадолго, на пару недель. Обычно все остаются дома: чинят мелкие рыболовные сети, смолят лодки, коптят икру, — но Стурла каждую зиму, собрав снасти и провизию, разматывает привязь с кольца и уходит на промысел в большие воды. Стурла не боится озера и холода, — лишь кутается потеплее, и впервые Отто налегает на вёсла вместе с ней, всматриваясь в черноту остывшей Ваэлии. Стурла и раньше подумывала, что пора бы брать сына на рыбалку: уж больно жадно Отто смотрит на сети, и уж больно грустный у него взгляд, когда Стурла гребёт от берега, — но раньше Отто был мелковат, да и за домом кому-то надо следить. А сейчас, в его одиннадцатую зиму, решилась: хватит ему с семьёй кузнеца обедать. — Мама, а что там, на дне? — Рыба и моллюски. — У, неинтересно, — скучает Отто, но грести всё-таки помогает: Стурла обычно рыбачит у чёрных камней в нескольких милях от берега, где дно ощетинивается иглами рифов. У рифов течение тёплое, и в зимние недели там нерестится лосось, и так его много там, что вода становится серебряной. — Корабельщики говорят, на большой воде нельзя нырять. Даже выдрам нельзя. Тебе же в порту рассказывали, так? Отто тут же оживляется, чихает и трёт локтем нос. — Рассказывали. Почему? — Там живут мертвецы и кракены, вот почему! — Правда? Мне про кракенов дядя Торкель рассказывал. — Ну, правда или нет, никто не скажет, — пожимает Стурла плечами, зубами вытаскивает пробку из горлышка и прикладывается к фляге, — а вот то, что оттуда не выбираются — всё так и есть. — У-у! Хочу увидеть кракена. — Отто облокачивается на руль и влюблёнными глазами смотрит на воду. — Дядя Торкель говорит, что они длиннее шнеккара. — Торкель слишком много говорит, когда напьётся. — Ну, и что с того? Зато интересно! Стурла тянется спрятать флягу под рубашки, но медлит: меньше всего ей хочется, чтобы Отто занимался ремеслом Торкеля, чей корабль ходит в Скарн и дважды чуть не тонул, но, видимо, кровь их прадеда-корабельщика сильна, и, поразмыслив ещё немного, Стурла успокаивается. В конце концов, чем плоха-то такая жизнь, кроме штормов и Змея? — Выпьешь отвара, драгоценное ты моё крысиное отребье? — Фу-у! Ни за что. Он воняет полынью. — Не поганее выпивки. Держи, согреешься.***
1203 г. ПБП Отто тринадцать лет, и очередной боцман, притащив его за ухо на порог, ругается: — Хозяйка Стурла! Ваш огрызок, ваш хрен крысиный, ваш мелкий недорослый вшивый скрыга опять залез в мой трюм, сожрал четыре труса гречихи и хотел наняться в матросы! — Ну, так забирали бы, мне только в радость! Не будет лишнего рта в доме! — Стурла швыряет в боцмана сапогом, а Отто вырывается и, шмыгнув по чердачной лестнице, показывает язык. — Он даже читать по слогам уже умеет. Вам на корабле не нужен грамотный помощник? — Ещё чего! Пусть роста прибавит, а потом подумаю. — Зато в команде прибавится мозгов, — добавляет Отто, предусмотрительно не слезая с чердака. — Всё равно дядя меня брать не хочет. Дурак. — Ты, мелкий!.. Боцман замахивается на него, вздыхает и берёт со стола огрызок яблока. — Приходи через пару зим. Может, хоть тогда-то подрастёшь? Отто, сморщившись, тычет ему вслед непристойный жест: Отто меньше всех своих сверстников, что не мешает ему быть самым свирепым в драках, и матери надоело вытаскивать его из потасовок. — Отто, это неприлично, — говорит Стурла, взвалив на стол ворох разорванной сети; ворох шевелится и звякает колокольчиками, и Стурла, вытряхнув из сети ящерицу, разрубает её тесаком надвое. — Этого ещё мало. — Да я не про твои кукиши, скрыга! Не мог прихватить чего-нибудь для матери? — Так он поймал меня, — огрызается Отто, слезает и, придвинув пяткой мусорную кадку, обдирает с ящерицы шкурку. — Куда мне гречиху-то, за щёки совать? Я тебе не карбыш! — Поймали его, да, как же! Оправдывайся ещё! — Стурла выдирает из сети ком водорослей. — Привезёшь мне праздничную рубашку из Кастельбрука, когда станешь моряком, самую яркую. Вот тогда и прощу. — А сапоги? — Себе сначала раздобудь и носить научись. — Я-асно… Отто, носивший сапоги ровно шесть раз: трижды в зимнем рейде и трижды на летнем фестивале, — грызёт хвост ящерицы. — А серьги? Серьги привезти? — Вези, если найдёшь красивые.***
1207 г. ПБП — Мать! — Ах ты, сокровище моё! Ублюдок! Стурла врубает тесак в разделочную доску, мокрую от чешуи, а Отто ныряет под прилавок, и обрезанный сапог пролетает мимо его уха. Стурла в ярости, но не может понять, гордится она или хочет прибить сына на месте за всё услышанное, узнанное и передуманное: наверное, всё-таки не хочет, — уж лучше потом, когда за его голову назначат награду. — Мать, я привёз серьги. Рубашку в другой раз привезу, когда в Кастельбруке окажемся. — Скрыга! Разве я говорила тебе, чтобы ты лез под арбалетный болт? — А что такого? Я сам захотел. — Потопил «Саламандру», а теперь гуляешь на глазах у всех? — Да они и не против-то, — высовывает Отто голову и поводит ушами, — левое проколото серьгой; Йокель рассматривает то его, то Стурлу, открыв наполовину беззубый рот, а остальные торговцы пялятся с завистью, интересом и искренним восхищением. — Мы рыбаков не грабим, они наши друзья. — Плевала я на то, кто там не против и кого вы грабите, а кого нет. Я ж за тебя беспокоюсь, — злится Стурла, выволакивая сына из-под прилавка за шкирку. — В Барингоф скоро молодой барон Эмгыр на свадьбу сестры приедет, тут гвардия вечером будет, а ты… — Будто я сейчас им нужен! — Только попробуй пройтись перед стражей в таком виде! В подпол запру! Отто чешет всеми когтями переносицу, переступает с ноги на ногу: ботинки у него почти не ношеные, из кожи, но Отто не выглядит в них неуклюже или смешно, как это бывало прежде, — и, сунув пальцы за перевязь, вынимает оттуда связку цветных серег. — Так и не решил, какие самые красивые. Лови! Отто, две зимы назад прицепившемуся на корабль чёрных наёмников, впервые с тех пор в Барингоф явившемуся, — восемнадцатый год; у Отто осанка детёныша и взгляд взрослого, и пахнет от него кровью, железом и зверем, а под глазом — свежий, ещё не заживший шрам, вкось по щеке и под самую повязку. — А твой выкормыш-то не с пустыми руками, — хмыкает Мадельха, вывалив из бадьи сельдь. — Эй, Отто, ваш брат собирается в Солёр? Привезёшь две банки специй, если заплачу по два флорина за каждую? — Ага, ещё чего! Он будет резать, а не торговаться! Стурла молчит: долго, намного дольше, чем полагалось бы, — и, протянув четверню, гладит Отто по рассеченной шрамом щеке.***
1213 г. ПБП — Сам рисуешь? Может, ещё и расклеивать начнёшь? — А что, это запрещено? — Бол-л-ван! Стурла крутит объявление и так, и этак: трудное слово «розыскиваеться», чуть кривое под конец, как раз помещается под рисунком, — щурится, щёлкает языком и качает головой. — Здесь ты красивее, чем по-настоящему. — Намекаешь, что я страшный? — Какой же ещё? Красивым тебе быть не в кого. — А в тебя? — Заткнись. — Не заткнусь, — отрезает Отто и, привычно свернувшись калачиком, прячется носом в пальцы. — Разбудишь, когда в ратуше пробьют четыре склянки? Отто Пороховая Бочка уже не детёныш, и Стурла уверена, что скоро у него где-то будет бегать собственное потомство. Отто Пороховая Бочка до сих пор не дорос до положенного роста, и, скорее всего, его отец — тот мелкий и чёрный, похожий на Стурлу старый корабельщик, но Стурле плевать, кто его зачал: этот детёныш ничей больше, только её. Отто бывает в Барингофе нечасто, добирается тайком, пока «Озёрная ведьма» стоит на якоре: слишком она знаменита для Барингофа, — и всякий раз Стурла, видя сына, делает высокомерную физиономию, но вечером, когда тот спит, чинит рубашку в порохе и рваных кружевах, а утром Отто снова уходит — на месяц, сезон или целый год. — Сам проснёшься, — говорит Стурла, подкалывая в шляпу иглу с мотком ниток, и, залезая с хвостом на табурет, вышивает на подкладке имя и инициалы, а потом гасит лампу, запалив от неё свечу, и, собравшись задвинуть щеколду на ставнях, засматривается на рябую россыпь поверх воды. Где-то там, за мысом, — корабль её сына, а на торговом пути в Скарн — брата: когда-то у Стурлы было пятеро братьев, а теперь остались лишь Хельм и Торкель. Торкель, сноб и жадина, воротит штурвал в сторону, завидев на горизонте полосатый флаг сестриного ублюдка, но всегда пьёт с ним за одним столом, а Хельм — Хельм где-то далеко, меняет специи на южных берегах, и знать про них ничего не хочет. Отто спит чутко, навострив уши, и Стурла, не удержавшись, щекочет его за проколотым ухом — и отдёргивает пальцы, когда Отто не глядя рвётся сцапать их всеми когтями. — Чш-ш! — Спи, скрыга. Ты дома.***
1216 г. ПБП Стурла сидит на пирсе: хвост в воде, серьги в ушах, — пьёт из фляги и смотрит, как где-то на горизонте, прямо посреди залитого огнём залива, горят паруса и мачты, и пламя взлетает до самого неба, подогретое бризантом и порохом, — а другой, красавица «Ведьма», разворачивается на восток. Стурла не знает, в последний ли это случается раз или в очередной, но ей не очень-то хочется знать. — Тоже посмотреть пришла? — любопытствует Готфрид Сток и, со скрипом разогнувшись, смотрит на пожар, скребя когтем бледные дёсны. У кузнеца, по горлу и животу совсем седого, сточены когти, а во рту не осталось ни одного зуба, и теперь они вставные, вырезанные из кости. — Хорошо горит, каналья. Имперский двухмачтовик? — Муридейский. — Не спится, да? — Не-а. Провожаю своё отродье в дорогу. — Уверена, что с ним всё будет хорошо? — Так же, как и в том, что его зовут Отто, и он — сын Стурлы. — Даже так? А-а. Готфрид молчит, и Стурла молчит тоже, и воздух пахнет грозой: долгий нынче дождь будет. — Седьмой, если считать от солнцестояния. — Восьмой. Не забыл про «Деву-Розу» в Пиррумской гавани? — Ты породила чудовище, Стурла. Не стыдно? Стурла смеётся, запрокинув голову, а потом присасывается к фляге, и красные серёжки в её ушах вспыхивают двумя огнями, пока на Барингофскую бухту, догорающий торговый галеон и «Озёрную ведьму» льётся дождь, — первый после недельного зноя. — Ни хрена мне не стыдно, Готфрид.