Memory.

Каждую ночь Суо снятся кошмары. Каждую ночь Суо видит незнакомых людей в знакомых местах, слышит фразы, которые врезаются в память и там и остаются; каждую ночь Суо бежит, не останавливаясь, от самой себя и ото всех, кто мог бы её найти; бежит, петляет, как перепуганный заяц, задыхается, но чувствует, что бежать ей некуда. Пустота наступает на пятки, тишина шумно дышит на ухо, темнота режет своей яркостью; она, забегая в тупик, сползает по стене. Суо смотрит в лицо своему личному ужасу не потому, что она бесстрашная, а потому, что стена грязная и заплёванная; ей дышит в лицо смерть, и Суо хочется знать, как она будет выглядеть. И как только её ужас делает шаг из темноты, и свет падает на его лицо, Суо просыпается. За окном тихо и ещё темно, стрелки часов едва слышно отмеряют время, а она, глядя в потолок, пытается успокоить своё сбившееся дыхание. Эта, утренняя и предрассветная темнота, не пугает её; не пугает тьма и какая-либо иная. Суо пугает лицо, смазанное, полузнакомое лицо, из-за которого спину заливает холодным потом, а колени подгибаются. Суо хочется бежать, не останавливаясь, но она только закрывает глаза. Это наваждение. Надо попросить отца сводить её к психологу. Или сходить самой – у академика Павличенко много дел помимо воспитания своей единственной дочери. Когда Суо засыпает во второй раз, до самого утра ей не снится ничего. Нико украдкой смотрит на Таню, а Суо – на него. Если честно, она сама не знает, почему на него смотрит – одноклассник не вызывает в ней никаких чувств, кроме ярко выраженного желания стукнуть по башке, когда он начинает над ней подтрунивать. Но ей нравится наблюдать за его взглядом, за глазами, жадно ловящими каждое движение Тани, за руками. Суо больше ни за кем не нравится так наблюдать, но когда она думает об этом, внутри всё тоскливо сжимается. Она бы подумала, что влюбилась, но под описание подруг это не подходит. Это ни под какое описание не подходит, на самом деле, и это немного злит – Суо любит давать определения и просто вне себя, когда она чего-то не понимает. Нико роняет ручку, и она поспешно отводит глаза. Ей почему-то постоянно кажется, что что-то не так. Суо счастлива. У неё есть крыша над головой, есть много приятелей и лучшая подруга, есть любимый профессиональный фотоаппарат, который отец подарил ей на день рождения, она не голодает и не испытывает ни в чём нужды. Суо просто иногда бывает немного одиноко (чаще всего – по вечерам), и тогда она забирается в кресло у камина, поджимает колени и представляет, что бы было, будь она не единственной дочерью. Отца никогда не бывает дома, но девочка его не винит – она же, всё-таки, не глупая, понимает, что он – учёный, что он изобретатель, и что рано или поздно его достижения потрясут весь мир. Суо тринадцать, и иногда ей кажется, что она слишком многое понимает; что это не «всего» тринадцать, а «уже», а «целых», что она – где-то и как-то – прожила целую жизнь. Она засыпает в кресле у камина, выронив книгу Гоголя – «Тарас Бульба» кажется ей на редкость нудным. Учительница по литературе говорит, что это глупо – давать такие книги семиклассникам, совсем, казалось бы, детям, которые ничего ещё в жизни не понимают; сетует на Министерство образования и на составителей диагностических контрольных; сетует, но дальше этого дело не заходит. Сейчас они проходят Гоголя, а затем у них в планах Некрасов. И всем всё равно, понимают ли они что-то при прочтении. Суо мало что понимает, но на следующий день, уже после уроков, почти с удовольствием цитирует «Я тебя породил – я тебя и убью!», опуская портфель на голову Нико. Таня почти плачет от издёвок, вроде бы и не злобных, но цепляющих, а одноклассник, дурак, не понимает, когда надо остановиться. – За что?! – вопит Нико чуть ли не со слезами на глазах, а Суо, пятнами краснея от гнева, бьёт его по затылку ребром ладони. – Извинись немедленно! – она чуть ли не воздухом давится, но, удержавшись от кашля, повторяет: – Извинись! Нико смотрит на неё обиженно, исподлобья, но как-то покорно. – Извини, – бормочет он сконфуженно. Суо не ждёт Таню, и вообще никого не ждёт – хватает одной рукой портфель, а второй – этого болвана за рукав. Все смеются – ишь, какая Павличенко боевая; а она, пропуская мимо ушей шепотки, тянет его за собой. Нико молча терпит, пока его волокут по коридорам и лестницам, но снаружи не выдерживает. – Да теперь-то что такое?! – орёт, вырывая руку; Суо тормозит и разворачивается. – А теперь слушай меня, болван ты тупой! – взрывается в ответ она. – Если тебе нравится Таня, заруби себе на носу – так за девушками не ухаживают! – Да откуда ты можешь знать, как ухаживать за девушками?! – Да оттуда, что я сама девушка, придурок! – Суо пинает ногами листья и срывается с места. Вот и пытайся всяким помочь, вот и переживай! – Осознаешь, что я могу тебе помочь – приходи! – кричит она уже у ворот. Нико не отвечает, только засовывает руки в карманы и сутулится. Суо почти зуб готова дать, что завтра после уроков он обязательно к ней подойдёт. Дома пусто. Пусто, одиноко и уныло, пусть в гостиной горит огонь в камине. Дрова трещат совсем не уютно, не так, как бывает, когда перед камином собирается целая семья – они трещат жалобно, пожираемые пламенем, и огонь никого не греет. Суо хочется кинуть Гоголя в камин, но она напоминает себе – рукописи не горят. Булгакова читать куда интереснее, и задумываться над ним приятней; канцелярский же тон повествования Гоголя нагоняет тоску. Суо обещает себе, что дочитает потом. «Потом» не наступает». Вечером, часов в десять, дышать становится почему-то нечем; воздух кажется густым, как кисель, и лёгкие внутри ссыхаются от его недостатка; Суо накидывает куртку, впрыгивает в сапоги и выносится из дома с такой скоростью, будто он горит. Вообще, Россия – это не то место, где можно гулять по ночам, но Суо утешает себя тем, что она маленькая и быстрая. Убежит или спрячется – не суть. Ночной город пахнет по-особенному. Суо шагает, шуршит листьями и смотрит куда угодно, но не вперёд; Суо дышит полной грудью и пытается понять, почему внутри неё образовался какой-то вакуум, который даже Эйнштейн объяснить не смог бы. Физика будет только в следующем году, поэтому, что такое вакуум, девочка понимает лишь приблизительно. Пространство, заполненное газом, давление которого намного ниже атмосферного. Пустота. Иногда ей кажется, что у неё есть близнец – Суо не понимает, откуда взялось такое ощущение, просто по вечерам машинально ставит две тарелки и очень удивляется, найдя одну из них полной; просто обуви в доме куда больше, чем носит маленькая девочка, и комната, в которую она редко заходит, почему-то не слишком похожа на кладовку. Суо кажется, что у неё дома живёт призрак, но её это нисколечко не пугает. Суо одна, и этот призрак тоже, наверное, один, и если он покажется – они обязательно подружатся; может быть, тогда ей перестанет быть так одиноко. Отец возвращается за полночь и уходит засветло – кажется, идеально для подростка, самое время, чтобы начинать дебоширить, но ей… не хочется. Она послушно ходит в школу и учит уроки, очень редко прогуливает и очень мало болеет; живёт практически одна в огромном доме и улыбается немного грустно. Это самая большая «трагедия» для ребёнка её возраста – Суо не считает себя несчастной, но и изображение счастья тоже получается как-то через силу. Она напевает себе под нос песенку русской группы, Люмен, акцентируя внимание на последних строках второго куплета. – Это не та жизнь, которую надо, – напевает она и сейчас тоже. – Мама, я хочу, чтоб ты всегда была рядом. На самом деле, Суо не хочет, чтобы мама была рядом – она не помнит, как выглядела её мать, и не знает, какой она была. Нельзя скучать по абсолютно незнакомому человеку, смеётся сама себе девочка. Где-то внутри, за рёбрами, тоскливо ноет. Ветер пронизывает до костей, и Суо думается, что надо бы завтра вытащить из шкафа пальто. Осень очень просто и понятно напоминает о своём приходе. Холодает. Суо добирается домой без каких-либо проблем, и потом снова засыпает в кресле у камина – пусть наутро ломит всё тело, но ей нравится спать именно там; свернувшись в клубок, как большой кошке. Её кресло – её маленькая уютная крепость. Ночью дом хлопает пустыми провалами окон, и девочка сквозь сон думает, что завтра надо будет заклеить оконные рамы, чтобы ветер не проникал в дом. Может быть, он услышал её мысли – слонялся по дому, выл, как большой раненый зверь, почти плакал разными голосами. Суо не было жаль. Жалко – у пчёлки. Пустой холодный дом – самое страшное наказание для любящей тепло и уют девочки. Суо бежала, спотыкалась, задыхалась, но продолжала бежать – местность была знакомая, а тупик, в который её загнали в прошлый раз, она миновала – ну не глупая же Суо, в самом-то деле, во второй раз бежать в одну и ту же мышеловку! На сей раз она решила держаться открытых мест, чтобы всегда было куда петлять – никаких поворотов и закоулков, только парки и аллеи, подальше от зданий, куда угодно!.. Суо было нечем дышать, но для бега – впервые! – ей не нужно было дыхание. Ей было страшно. Страшно до истерики, до крика, но если у неё были силы на эту истерику и крик, лучше потратить их на движение. Тени плясали на асфальте, фонари работали через один, уже оранжевые, готовые погаснуть в любой момент; пустота наступала на пятки, тишина шумно дышала на ухо, темнота резала своей яркостью. Под ноги метнулся кот, и девочка растянулась на асфальте во весь рост; не предпринимая никаких попыток подняться, она сжалась в маленький комочек. Кошмар настигает её, и все фонари гаснут, как один, как будто у преследователя находится зажигалка Альбуса Дамблдора, который ею в первой части «Гарри Поттера» фонари гасил – Суо страшно, страшно до смеха, и она хохочет, давится хохотом и булькает им, задыхаясь. Преследователь становится на колени, и лунный свет падает на его измождённое лицо. Суо просыпается. Суо прогуливает урок информатики не специально – просто так выходит, что Нико дёргает её очень уж настойчиво. Они сидят на лавочке в сквере, который находится в пяти минутах ходьбы от их школы; недалеко, но и не настолько близко, чтобы их здесь кто-то нашёл. Хотя за Суо никто и не следит. Может, именно поэтому всё, что творят подростки её возраста и старше, не привлекает её. Не запретный плод – не интересно. – Ты знаешь, что мне нравится Таня, – начинает Нико осторожно и смущённо, смотря на носки своих ботинок. – Откуда ты знаешь? Суо смеётся. Она не может объяснить, почему и отчего. Все эти детали меркнут по сравнению с итогом. Какая разница, как? Главное, что она – знает. Суо чуткая и слишком рассудительная для девочки тринадцати лет. Слишком чувствующая и понимающая. Суо почти уверена, что раньше она такой не была; силится вспомнить, какой же она была, в таком случае, раньше, но ничего не получается. Суо пытается найти различия, объяснить, что в ней изменилось, но как по льду ползает прочному, в котором нет ни единой трещинки. Смотрит на своё отражение, за толстым слоем льда прячущееся, а достать не может. И понять – не может. И это… жутко? – Это видно, – отвечает Суо просто, болтая ногами. – И многим видно? – уточняет Нико. – Тане не видно. То, что светловолосого одноклассника мнения других не волнуют, тоже видно за километр. Нико улыбается и громко посылает всех на те места, о которых приличная тринадцатилетняя девочка может и знает, но не говорит. Суо откуда-то знает, что говорить и что советовать. – Если всё получится, я тебя поблагодарю, – встаёт во весь рост одноклассник. – А если нет – то ты ещё и по голове получишь за то, что невнимательно меня слушал, – парирует Суо весело. Ей, на самом деле, очень хочется, чтобы всё получилось. Раньше Суо всегда хотелось работать в зоомагазине – в принципе, работа не такая уж и сложная, а смотреть за животными – это одно удовольствие. По дороге из школы она всегда заглядывала в магазинчик с весёлым названием «Собака-барабака», подолгу наблюдала за рыбками и ящерицами, играла с котятами и приносила косточки щенку. Кролики и крысы грызли морковку, шиншиллы испуганно забивались в угол при каждом хлопке двери, а попугаи чирикали, а то и на чистом русском рассказывали о тяжести попугайского житья-бытья. Сегодня была среда, а значит – завоз товаров и иногда – животных. Клеток в магазине явно прибавилось, а продавщица Марина, темноволосая студентка-третьекурсница с губами, которым позавидовала бы Анжелина Джоли, сразу активно замахала руками при виде Суо. – Смотри, кого нам привезли! Смотреть было на кого: привезли и маленьких черепах, и здоровенную игуану, и пираний – Суо только и успевала, что носиться из одной стороны в другую. Марина наблюдала за ней с улыбкой, простой и ничуть не надменной улыбкой человека, который искренне любит свою работу и всё, что с ней связано. Суо мало разговаривала с ней, но знала, что кроме зоомагазина Марина работает ещё и в булочной, чтобы оплатить учёбу и общежитие; знала, что у неё нет матери, а отец в Канаде и знать не знает о её существовании; знала кучу мелких деталей и того, что ей знать было и не нужно. Маленькие чёрные глаза-бусинки уставились на неё пронизывающе и понимающе настолько, что Суо даже вздрогнула. – Это кто? – спросила она у Марины тихо. – Белка-летяга, – ответила ей та. – Хочешь погладить? – Конечно, хочу! … и как-то так вышло, что домой она шла уже не одна – в синей клетке беспокойно нарезал круги подвид семейства беличьих, белка-летяга, который с первой минуты начал отзываться на имя Петя. Клетка была водружена на письменный стол, а Петя – выпущен осматриваться и обнюхиваться. Ему очень понравилась лампа (он её лизнул), и не слишком – телевизор (он был удостоен тычка крошечной лапкой), тетради Суо не были удостоены королевским беличьим вниманием, зато мяч-попрыгун Петя утащил к себе в клетку. Суо не сказала бы, что в доме стало уютнее, но зато у неё появился резон возвращаться в свою кровать, а не пытаться умоститься на кресле. Петя играл с мячом. Это действо захватило его маленькую головку полностью, и ни на что другое он больше не обращал внимания. Весь мир превратился в ненужную декорацию, замкнулся и откинулся. Остались двое – летяга и мяч. Уже лёжа в постели, Суо вспомнила, что она сегодня так и не заклеила окна. На этот раз бежать было некуда – Суо стояла, вжавшись лопатками в грязную и заплёванную стену проулка, и тряслась от ужаса. Было темно, осенний ветер выл раненым волком, и бежать было некуда, и незачем бежать было – лицо, в которое Суо так и не могла посмотреть, наконец настигло её… – Суо! – её трясли за плечо, причём трясли довольно-таки сильно; она вскинулась, мало что соображая, вскинулась, готовая встать и бежать куда угодно… Необходимости в побеге не было – Суо лежала, уткнувшись лицом в парту, а Таня, видимо, и будившая её, сидела на стуле рядом. – Ты уснула на уроке, Суо, – светловолосая подруга была воплощением укоризны, а Суо, которую ещё немного трясло от пережитого ужаса – с каждым разом сон становился всё реалистичнее – попыталась изобразить раскаяние на лице. – Что ты делала ночью? – Клеила, – честно призналась девочка, вспоминая, как она лежала и слушала вой ветра – истеричный, грустный и пронзительный вой, одинокий и жуткий, пробирающий до самых костей. Она лежала несколько часов, пытаясь отвлечься и наконец уснуть, но ветер терзал уши своим плачем, и Суо, всё-таки не выдержав, встала и полночи заклеивала рамы, чтобы этот певун наконец убрался восвояси. Суо даже почти рада была – выпила с утра кофе, который превращал её в зайчика из рекламы батареек Дюрасел, и ходила с приподнятым настроением, потому что ей удалось избежать кошмарного сна. Не удалось. – Что клеила? – Таня скептически поджала губы. – Окна клеила, холодно было, – Суо отмахнулась. – Ты лучше скажи, к тебе Нико подходил? Подруга зарделась. – Суо, эй, Суо! Спасибо! – крикнул через весь класс Нико, как будто поняв, что о нём говорят. – Подходил, – заключила девочка. Радость за подругу утонула где-то внутри. Если нет психологов – может быть, поможет телефон доверия? Суо специально поискала бесплатные номера, потому что ей хоть кому-то надо было выговориться – даже не послушать, что ей с собой сделать (вариант «убиться об стену» мог предложить и Нико), а просто выговориться, просто рассказать, что происходит и что она чувствует. Тане не скажешь – она перепугается, отца она видит только по выходным в лучшие времена, а больше и… некому. Суо накидывает вытащенное из дебрей шкафа пальто и спешным шагом покидает дом – почему-то говорить там ей не хочется, да и вообще находиться – не слишком. Если бы Суо могла выбирать, она бы попросила отца переехать в маленькую квартирку, в которой было бы не больше двух комнат – тогда бы, может, оконные рамы не казались ей пустыми глазницами, а гуляющий по коридору ветер бы не ревел так отчаянно. Петя даже спал с мячиком, поэтому и на скрип двери не обратил ни малейшего внимания – резиновый друг суровых беличьих дней был на порядок важнее всего остального. Суо захотелось повесить на входную дверь колокольчик, как в магазине. И убежать, куда глаза глядят. – Здравствуйте, – голос Суо дрожит, и больше всего ей хочется повесить трубку. Она полчаса бродила по аллее прежде, чем набрать номер – даже отцу позвонила, хотя совершенно не собиралась этого делать. – Слушаю, – мужской голос, низкий и бесцветный, чуть хрипловатый. Суо затаивает дыхание, забывая, что хотела сказать. Ей кажется, что она слышала этот голос раньше, но когда она пытается вспомнить, дико болит голова. Виски сжимает тисками, мозги прокручивает по часовой стрелке, будто ей отпилили верх черепа и засунули внутрь ложку. Суо дышит, ровно и размеренно, боясь внезапно забыть, как это делается. – Слушаю, – повторяет голос. – Говорю, – отзывается Суо хрипло. В горле пересохло точно так же, как и внутри. – Я не знаю, что со мной происходит, – говорит она просто. – Я школьница, матери нет, отец бывает дома очень редко. У меня есть подруга, я неплохо учусь, я живу в большом доме и у меня всё хорошо. Но что-то изменилось, что-то было не так, у меня такое чувство, как будто всё вокруг фальшивое, ненастоящее, игрушечное, как будто я на школьном бездарном спектакле – толкну ногой декорацию, и она свалится вместе с людьми, – Суо захлёбывается словами, сбивается, но договаривает, сама не зная, что скажет следующим. – А ещё меня мучают кошмары. Каждую ночь или каждый раз, как я засыпаю, мне снится, что кто-то бежит за мной. Мне страшно, я не знаю, кто это, я бегу, но оно не отстаёт. Пустота наступает на пятки, тишина шумно дышит на ухо, темнота режет своей яркостью, а когда меня догоняют, и я пытаюсь вглядеться в лицо того, кто меня преследует – просыпаюсь. Суо вспоминает тени на стенах, на асфальте, шелестящие ветки деревьев и тупик с заплёванной стеной, и ей кажется, что и это она где-то видела, только внимания не обращала. Суо немного дрожит – опять, снова, то ли от холода, то ли ещё от чего. Суо ждёт ответа. – Вам надо посмотреть своему страху в лицо, – говорит человек на том конце телефонного провода после непродолжительного молчания, и вновь замолкает, видимо, обдумывая, что ещё сказать. Суо вжимает голову в плечи и оглядывается – за рассказом она и сама не заметила, как солнце зашло за горизонт, и как наступил вечер. Ей немного неуютно, и она даже не заметила, как забрела не пойми куда – граффити на стенах она точно раньше никогда не видела… … спину заливает холодный пот. Или видела? – Надо увидеть, чего Вы боитесь, – говорит голос громко, но холодно. Суо срывается с места ещё до того, как он договаривает фразу до конца. Он опять догоняет. Он совсем близко, а Суо хочется крикнуть: да чего тебе от меня нужно?! – крикнуть, разорвав этим воплем лёгкие и ночную тишину; но если она крикнет, она потеряет время. Он всё равно догонит её, Суо знает, понимает тщетность своих попыток скрыться, сбежать, но остановиться не может, но бежит, и сама не понимает, что её заставляет бежать. Суо дышит через раз, и ей очень хочется заплакать, но у неё и на это не находится сил и времени. Суо где-то это уже видела. До этой тысячи приснившихся раз. Она забегает в подворотню, и понимает, что бежать больше некуда. Пустота наступает на пятки, тишина шумно дышит на ухо, темнота режет своей яркостью. Он настигает её, и, несмотря на то, что луна светит в затылок преследователю, его лицо видно неожиданно ярко. Суо напрягает глаза и вглядывается, пытаясь запомнить, понять – кто ты, кто?! … и – просыпается. Петя беспокойно смотрит сквозь прутья клетки, позабыв о своём драгоценном резиновом мячике. А Суо лежит и думает о том, что было бы неплохо попросить отца поклеить в её комнате новые обои на потолке. Если она так часто просыпается – тогда почему бы не посмотреть на что-то красивое, например, на светящиеся звёзды? Суо лежит, широко открыв глаза, и над ней расплывается весь мир. И небо в окне, такое настоящее, такое звёздное и красивое, кажется всего лишь липовой театральной занавеской. Суо силится не моргать, потому что она боится, что не сможет сдержать слёз, а ведь ей совсем не хочется плакать просто так. И вообще – не хочется. Ветер уже не гуляет по коридору, но настойчиво бьётся в стёкла и воет где-то за окном. Суо закрывает глаза и тихо воет ему в тон. Слёзы, оказывается, горячие. Суо почему-то совсем не помнит, что такое слёзы. Суо потеряла что-то важное. Она не знает, что именно, но оттого, что не может вспомнить, становится втройне паршивей. – У меня никогда не было брата или сестры? – спрашивает она внезапно вечером в воскресенье, когда отец поглощает сделанный ею суп. Он давится, Суо вскакивает, чтобы постучать его по спине, но отец останавливает её взмахом руки. – С чего ты вдруг это спросила? – спрашивает он с трудом. Суо не знает. Суо ничего не знает, и только голова трещит жутко. Она вытирает пролитый суп полотенцем и больше с отцом в этот вечер не заговаривает. Когда она засыпает на уроке физкультуры, сидя на лавочке и прислонившись спиной к батарее, ей снится не кошмар, но сон, страннее этих кошмаров. Ей снится девушка с сиреневыми глазами и волосами снежно-белыми, снится её странная улыбка и кукольные суставы; снятся ниточки, за которые кто-то дёргает. Суо что-то кричит, и просыпается от этого крика. Баскетбольный мяч пролетает мимо корзины. Свисток выпадает изо рта тренера. Суо смущённо хихикает, хотя куда больше ей хочется завопить повторно. – Красивые цветы, правда? – у Тани дома настоящий миниатюрный ботанический сад. Цветы в горшках везде: свисают с полок, длинными зелёными щупальцами напоминая осьминогов, стоят на подоконниках, столах, а самые большие – на полу. Суо не увлекается цветами, более того, может банально о них забыть (с Петей такой фокус не проходил, потому что летяга научился не только шуметь так, что и мёртвый бы встал, но и открывать клетку изнутри), но каждый поход к Тане домой больше напоминает экскурсию. Длинные и высокие листья тёщиного языка достают Суо почти до плеча, а кактусы разных родов и видов кокетливо выставляют напоказ свои иголки. У декабристов Тани сбитый режим – в идеале, они должны цвести на Новый Год, но один из них распустил свои цветочки сейчас, а один – Суо точно помнит его синий горшок и то, что он стоит с краю – уже третий год распускается на Пасху. Декабристы неприметные, и почему-то похожи на Золушку – когда начинается их время цветения, они преображаются настолько, что их можно не узнать. И нельзя отвести глаз – Суо с нежностью смотрит на бледно-розовые цветы. Когда-то ей хотелось их потрогать, но Таня объяснила, что лучше этого не делать, потому что цветки очень нежные и могут опасть. Суо, смеясь, провела параллель между Таней и декабристом белого цвета. … сравнить девочку с цветком – наверное, один из самых приятных комплиментов, только как раз на него Павличенко никогда не нарвётся. Она не глупая, и надеждами себя ложными не тешит. Суо – не цветок. «Разве что только кактус», – поправляет она себя поспешно. – А вот этот – новый, – Таня взмахивает рукой, указывая на глиняный горшок возле компьютера. – Правда, он очень симпатичный, Суо? Если честно, она не видит ничего симпатичного, поэтому только неуверенно кивает; одни листья из горшка торчат, которые смутно напоминают ей амброзию. Хотя пыльца амброзии и вызывает у неё сезонную аллергию, но она уже отцвела; а Суо по привычке всё ещё чихает и трёт глаза. – Не-а, – фыркает она, и Таня смеётся. – Я знала, что ты так скажешь, – она включает экран компьютера. – Сейчас он не очень красивый, но когда зацветёт, будет выглядеть как-то вот так. Суо смотрит на маленькие фиолетовые цветочки, которые теряются среди зелени, и совершенно не понимает, чего в этом цветке такого особенного. – Только у меня – белая луговая герань, – уточняет Таня, пролистывая дальше. Виски Суо снова сжимает тисками. Прижигает раскалённым железом. Она утыкается носом в стол и кричит без голоса, молча, даже не открывая рта. Таня склоняется над ней, беспокоясь, удивляясь, предлагая таблетку цитрамона или ещё чего-нибудь – в зависимости от того, что у неё, Суо, заболело. Суо отнекивается. Когда болит память – от этого не может быть никакой таблетки. Тоска сидит в углу несчастной серой крысой. Суо кажется, что она понемногу сходит с ума, что у неё почему-то едет крыша, что это не всё изменилось, а шурупы в голове выскочили, и мозг покатился по наклонной. Суо не успевает понять, объяснить, испытать, и поэтому чувствует себя… так. Ей хочется, чтобы её состоянию придумали описание и внесли ряд поправок. Это ничего не изменит, и она совсем не успокоится, так что это изначально бессмысленно. Суо не любит бессмысленность и просто мечтает, чтобы это всё закончилось, и, если придётся, чтобы она закончилась тоже. Когда человек не мыслит – он не существует. Суо безумно хочется перестать думать. Трещит камин, и на полу сгорают обрывки глупых мыслей; мозг девочки устало-туп, как если бы его, минуя череп, ударили чем-то тяжёлым. Как если бы он был чем-то отдельным, а не частью её самой. Суо тянется к забытому на журнальном столике Гоголю. Суо просит его о помощи, которую умерший автор оказать ей вполне по силам. «В это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный образ человеческого лица. Думая, что это было простое обаяние сна, которое сейчас же рассеется, он открыл больше глаза свои и увидел, что к нему точно наклонилось какое-то изможденное, высохшее лицо и смотрело прямо ему в очи. Длинные и черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепанные, лезли из-под темного, наброшенного на голову покрывала. И странный блеск взгляда, и мертвенная смуглота лица, выступавшего резкими чертами, заставили бы скорее подумать, что это был призрак». Суо вздрагивает и оглядывается, и очарование от так захватившего её чтения тает сизой дымкой в воздухе. Показалось. Показалось. Показалось. Где-то в её комнате живо перебирает лапками в колесе Петя, оно скрипит и шумит; где-то за окнами беснуется ветер. Суо вспоминает, что в прибрежных городах ветер почти не утихает, как сейчас, в конце октября, но её город – не прибрежный, а просто очень маленький. Длинные и чёрные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепанные… Суо дорисовывает к этим волосам лицо желтоватое и уставшее, лёгкую щетину и глаза серые, застывшие, подёрнутые серой плёнкой глаза… Когда возвращается отец, Суо лежит на полу возле кресла, скрючившись, как эмбрион. И совсем ничего не слышит. Белые стены больницы немного удивляют, но когда Павличенко просыпается, она чётко понимает, что что-то изменилось. Ей не снился кошмар. Вместо этого во сне было поле с луговой геранью, белой, как снег; и со стеблями её, зелёными до осточертения, разбавляющими белую пелену цветочных лепестков. Суо молчит, Суо лежит, открыв глаза и глядя в потолок, и её затапливает ужас почти такой же, как после её кошмара. Она помнит цвет травы и цвет неба над головой, помнит падающую звезду, которую она почему-то звала по имени. Помнит и дрожит, и слюна во рту кажется застывшей, липкой и вязкой, как смола. Цветные сны, знает Суо, снятся только сумасшедшим. – Суо, девочка моя, как ты себя чувствуешь? – отец приходит через несколько часов, когда она, устав притворяться спящей, садится на кровати. Маленькая больница в маленьком городе, в котором все друг друга знают, не блещет новизной оборудований или улыбками врачей. Все хмурые, серые, как октябрь. Листья за окном облетают, их сметают в кучи, а потом – жгут. Даже через закрытое окно Суо слышит этот запах, горьковатый дымный запах горящих осенних листьев, сухих и истерзанных, и уже ни на что не годных. Суо тринадцать лет, и у неё впереди целая жизнь. Она понимает это. Истерзанная, сухая и негодная психика – нет. Ей хочется закричать и выбить головой стекло, а потом – выпрыгнуть. – Всё в порядке, – улыбается она измученно. – Не выспалась. – Ну, тогда отдыхай, поправляйся, – у отца бегают глаза, и он сам мысленно уже куда-то бежит. Суо не зверь, чтобы его задерживать. Чтобы отрывать человека от самого важного в его жизни – кем надо быть? – У меня переутомление? – спрашивает она тихо. – Да, моя девочка, переутомление, ничего больше, – он треплет её по волосам. Переутомление и цветные сны. У Суо болят уголки губ, и ей сейчас просто осточертело улыбаться. В палате несколько коек, но почти все они сейчас пустуют. Октябрь – время лечиться от гриппа и простуды; остальные болезни не в цене, не так популярны и не так обострены сейчас. Но Суо не одна – через несколько коек, почти у самой двери, лежит мальчик. Маленький и светловолосый, он похож на куклу – почти не шевелится, даже когда в палату кто-то заходит. Девочка не видит его лица, и, если честно, совсем не хочет видеть; она отворачивается к окну и затихает. Одеяло тонкое, а от окна дует. «Я снова не заклеила окна», – думает она отвлечённо, и спустя пару мгновений замирает от ужаса. Суо хочется закричать, забиться в истерике, но если придёт врач, придётся хоть как-то объяснять своё поведение; девочка лежит, сжавшись в комочек, и тихонько скулит от ужаса. Она совершенно точно помнит, что не заклеивала окна в доме никогда, кроме как в своём кошмаре. Но вчера вечером ветер гулял по улице, но не появлялся в коридоре и углах комнат. Оконные рамы были заклеены. Первой навестить её пришла не Таня, и даже не кто-то там из её подружек; Суо ойкнула и натянула одеяло до подбородка. – Тебе шоколад можно, переутомившаяся? – Нико сел на койку и стукнул Суо плиткой шоколада по лбу, а та только нос наморщила. – Мне всё можно. Девочка вообще не понимала, зачем её здесь держат. Она в порядке – ни лучше, ни хуже, чем раньше, однообразный кошмар уже почти перестал сниться, и три дня в больнице нагоняли тоску. Мальчик в углу не разговаривал, ел только тогда, когда медсёстры кормили его с ложечки, и на все попытки завязать знакомство отворачивался лицом к стене. Суо не очень-то и хотелось. Её «хочу» расшаталось, потеряло границы и стало похоже на какого-то бесформенного монстра из тех, которыми детей пугают; Суо бы сама испугалась, если бы у неё были на то силы. – Выздоравливай, мы с ребятами хотим в ближайшее время в тир пойти, я думал, ты с нами можешь, – Нико почесал затылок и улыбнулся неуклюже. – Таня пойдёт? – Суо шуршит шоколадкой и по-дурацки улыбается. – Ты можешь представить себе Таню с оружием? – отвечает вопросом на вопрос одноклассник, и они дружно покатываются со смеху. Мальчик в углу палаты ёжится и плотнее закутывается в одеяло. – В общем, давай, – спешно собирается Нико. Суо жуёт шоколадку и молчит. За окном постоянно воет ветер. Если бы Суо могла – она бы обязательно в кого-нибудь влюбилась. Тогда бы эта влюблённость вытеснила из её головы все кошмары и переживания, и цветные сны не казались бы такими ужасными; всё-таки, каждый влюблённый немного сумасшедший. Таня, например, отчаянно краснеет, но летает, как на крыльях, а Нико ещё больше поглупел. Суо пытается представить себе влюблённого отца, но фантазию заклинивает. Проводить время со своей любовью, отдавать ей всё, что у тебя есть и отдаваться самому полностью – это, наверное, и есть любовь? В таком случае, отец влюблён. В науку. В работу. Суо не уверена, был ли он точно так же сильно влюблён в её мать. – Суо, может, тебе что-то принести? – у новой медсестры красивое доброе лицо и волосы зелёного цвета. Конечно же, крашеные, но Суо не понимает, как могут крашеные волосы быть такими мягкими на ощупь. С другой стороны, у неё самой волосы красно-рыжие, совершенно нереального цвета. Они привлекают взгляды на улицах, создают целые волны осуждающего шёпота: вот, такая маленькая, а уже красится в такой до одури яркий цвет. А Суо высовывала язык или пыталась не слушать. Кто виноват, что она такой родилась? От матери не осталось ни одной вещи или фотокарточки, но Суо не спрашивает, почему и как так получилось. И не мечтает о том, что когда-то мать вернётся, переступит порог, и они заживут одной счастливой семьёй. Чудес не бывает. А даже если бы и произошло, Суо бы не пустила эту женщину и на порог. Это она виновата в том, в чём Суо не может винить себя. – Принеси мне сканворд, пожалуйста, – просит она после недолгих раздумий. Красивая медсестра с зелёными волосами носит необычное имя «Амбер», которое под стать её янтарным и глубоким глазам. Красивая медсестра в глубинке сама ещё не совсем понимает, что же она тут забыла. – Хорошо. Мальчик в углу, как обычно, ничего не просит. Амбер приносит ей кроссворды и подолгу молча сидит у её койки, а Суо ничего не спрашивает. Ей не нужно спрашивать, чтобы понимать, что мама медсестры была мечтательницей, а отец бросил семью ещё тогда, когда она не родилась; что у неё куча поклонников, но Амбер любит только одного, которому на неё наплевать. Суо не видит в этом трагедии, потому что всё проходит. Молоденькая медсестра улыбается, но в глазах у неё какая-то февральская тоска. – Знаешь, – утром понедельника она приходит рано, засветло ещё, а Суо, устав требовать у врачей объяснения тому, почему она всё ещё в больнице, просто лежит и смотрит в потолок. Амбер отодвигает стул, садится, вытягивает ноги и смотрит в лицо девочки внимательно и долго, будто пытаясь его запомнить. – Что? – отзывается Суо эхом. – Знаю что? – Не знаешь, – Амбер качает головой. – У меня сегодня мама умерла. Ей было сорок три, жить бы ещё и жить. – Рак? – Рак. Мальчик в углу поворачивается к ним лицом, чего не видит медсестра, но сразу замечает Суо. Из-под одеяла торчит только светлая чёлка и кусочек лба. – Лёгких, – уточняет Амбер зачем-то. – Мама была художницей. Она совсем не следила за собой. Курила. А когда стало плохо – оказалось, что слишком поздно кинулись. – Вот как. Суо не понимает, зачем она ей это рассказывает, зачем рассказывает тринадцатилетней девочке, которая ещё не понимает, что такое жизнь, а, следовательно, не ценит. Амбер рассказывает, какой красивой была её мама, какого цвета были её глаза, и как она называла её в детстве, рассказывает о том, как она хорошо разбиралась в кофе и любила Ван Гога. – А я носилась со своим Дмитрием Алексеевичем, – выдыхает медсестра горько. – Так отчаянно, что ничего вокруг не видела. Суо хочется сказать: сама виновата. Суо не хочется проявлять чуткость. Она только смотрит в потолок и не перебивает; пытается представить, что она почувствует, если умрёт её отец. Суо лежит в больнице, где её никто не навещает, и понимает, что ей всё равно. Что в жизни её ничего не изменится. Что ничего нового не произойдёт. Амбер плачет и улыбается одновременно, а девочка, свешиваясь с кровати, лезет в тумбочку. Кусочек шоколадки, которую принёс ей Нико и которую она отложила напоследок, лежит с самого края, завёрнутый в фольгу. Амбер подсаливает шоколад слезами, а Павличенко неловко гладит её по руке. Всё проходит. Мальчик высовывает из-под одеяла голову и смотрит на неё, Суо – смотрит внимательно и в упор, прямо в глаза. У него взгляд очень тяжёлый и глубокий, и кажется, что он не лежит в другом конце палаты, а совсем рядом находится. У мальчика глаза светло-серые и почти прозрачные. Виски сжимает будто бы в тисках. Суо кричит. Суо снятся цапли, снится прозрачная водная гладь, поднимающаяся до середины их длинных ног, снится шелест камышей и ласковый ветер. Суо качает на волнах спокойствия, ей уютно и тепло, и наконец не нужно никуда бежать и ни от кого скрываться… Раздаётся выстрел, цапли вспархивают, и Суо открывает глаза. Над ней нависает измученное желтоватое лицо, которое упрямо не хочет откладываться в память; лицо, которое Суо так боится, но так хочет запомнить. Лампочка гаснет. Суо просыпается. Амбер не говорит ей, почему Суо никак не выписывают из больницы, но она уже и сама понимает. – Ты меня жалеешь, – говорит девочка во вторник, ближе к обеду. – Почему я тебя не жалею, а ты меня жалеешь? – Потому что я взрослая? – спрашивает медсестра, сама точно не зная ответа на этот вопрос. Она выглядит неплохо для человека, который потерял единственного члена семьи, но Суо этому рада. Амбер не виновата. Или виновата. Какая, в принципе, разница, если уже всё равно ничего не вернёшь? – Похороны будут в субботу, – говорит медсестра, накручивая на палец зелёную прядь. – Принесёшь мне завтра шоколадку? Янтарь в её глаза больше не светится в лучах солнца. Серая кожа так похожа на февральское небо. Если бы Суо умела писать стихи, она бы написала об этом, обязательно; но Амбер сидит молча и смотрит в окошко, и – впервые за всё время их знакомства – не улыбается. Мальчик в углу сегодня сидит и смотрит в стену. Вечером Суо видит, как Амбер садится в незнакомую машину и уезжает; машина всё время стоит возле больницы, но кто её обладатель, девочка не помнит. Почему-то совершенно некстати вспоминается, что главврача больницы зовут Савиным Дмитрием Алексеевичем. Ей можно вставать с постели, но за проведённую в больнице неделю она делала это только затем, чтобы сходить в туалет. Сегодня она встаёт за чем-то другим. Больничные нянечки выполняют свои обязанности скорее на словах, а потому Павличенко гуляет по коридорам, почти не боясь на кого-то напороться; гуляет, как ветер по её дому, и Суо, ойкнув, вспоминает о Пете. Кормит ли его кто-то? Заботится ли? Тревога опадает, как вздувшиеся ветром занавески; Петя – очень умная белка, он может сам о себе позаботиться, Суо видела. Наверное, ему там одиноко точно так же, как и ей было когда-то. Суо хочется домой и не хочется одновременно; она, воровато озираясь, спускается на первый этаж, к регистратуре, и дёргает на себя дверь. Конечно, она закрыта. Суо смотрит на стекло и окошко в нём, и думает, сможет ли она туда пролезть. … чтобы удариться лбом об угол стола, надо иметь особенное везение, которым Павличенко одарена с щедростью; она, ойкая, сползает по регистрационной стойке и смотрит на картотеку с интересом. Она находит себя быстро – почему-то карточку не убрали в ящик, хотя если вспомнить сидящую тут женщину, это не кажется удивительным. Суо листает её с жадным удивлением – вот записи о конъюнктивите, вот справки о прививках из школы. Размашисто и карандашом на листке-вкладыше «не подтверждено». Суо хочется осесть на пол и расхохотаться, но она боится, что её услышат. Суо хочется бежать, как будто за ней гонится её кошмар, как будто ей наступает на пятки пустота, дышит на ухо тишина, и темнота режет своей яркостью. Суо моментально становится всё ясно. Когда она возвращается, мальчик всё ещё не спит. Когда она просыпается в холодном поту, мальчик уже не спит. Суо не знает, спит ли он вообще; и если нет, то ей очень хочется спросить, как ему это удаётся. Но мальчик не разговаривает. Ни с ней, ни с кем-то ещё. Иногда Павличенко кажется, что этот мальчик спит наяву, не засыпая. Тогда ей почему-то очень хочется его добить. В среду Амбер дочитывает ей Тараса Бульбу вслух. Суо изрядно разочарована финалом, но, на самом деле, не может не отдавать себе отчёта в том, что иначе просто не могло быть. В этом плане ей легче смотреть фильмы и читать книги – Суо не обманывается мечтами о «долго и счастливо», и понимает, что лучше жизненного конца быть ничего и не может. Амбер захлопывает книгу и внимательно смотрит на девочку, ожидая хоть какой-то реакции, но та только зевает и вытягивает ноги. – Какие симптомы шизофрении у меня? – спрашивает она внезапно, и медсестра давится воздухом. Суо смотрит просто и прямо. Ей невозможно солгать, когда она смотрит вот так. Он не видел моего взгляда, и поэтому у него получилось. Наплёл с три короба. Суо мотает головой – о ком это она, о чём? Суо вспоминает луговую герань, Таню, зоомагазин, и спрашивает себя, как же у неё получилось сойти с ума? – Это ещё не подтверждено, – Амбер комкает покрывало. – Но я ни на что не жаловалась, – Суо поджимает губы. – Не надо жаловаться, чтобы было видно, что ты болен. Если у человека сломана рука, но он молчит – каков шанс, что никто не увидит, что с ним что-то не так? – А перелом открытый? – Суо садится на кровати и улыбается. – А вообще, я знаю, что шизофреник может считать, что он – великая личность. Например, Наполеон. А я буду Тарасом Бульбой. Поворотись-ка, сынку! Мальчик в углу поворачивается к ней лицом, но на этот раз Суо уже не кричит. Его глаза напоминают ей стекляшки. – Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! – Суо смеётся. Суо не верит в бога ни одной религии. Суо уже немного плохо помнит, во что она верит. – Почему он здесь? – спрашивает она шёпотом, когда мальчик закрывает свои стеклянные глаза. Амбер вздыхает. – Знаешь, что такое деменция? – спрашивает она, а Суо качает головой. Ей тринадцать, и она самая обычная школьница. Откуда? – Слабоумие, – медсестра понижает голос настолько, что девочка скорее читает по губам. Ей больше ничего не хочется знать. Амбер говорит, а Суо прячет лицо в подушку, потому что ей осточертели эти медицинские термины, которые, на самом деле, ничего не объясняют, и эта подушка тоже осточертела, и всё, всё, всё! «Я маленькая, – шепчет она едва-едва. – Мне всего тринадцать и я ещё не жила». Она повторяет это, как заклинание. Суо очень боится, что может захотеть умереть. Суо снится ветер. Он несёт её куда-то далеко, требовательный и могучий, держит её за руку, а она и не вырывается уже, не кричит, потому что тщетно это – за завываниями не слышно её голоса, а сила ветра не сравнится с потугами девчонки. Суо снится белая луговая герань и небо, которое похоже на настоящее. Небо, которого не существует. Суо просыпается, как только понимает это. Мальчик стоит над ней, но Суо не пугается, не дёргается, как обычно это происходит спросонья. – Кто ты? – спрашивает она хрипло, но не получает ответа. Мальчик колет душу своим стеклянным взглядом, и Суо хочется плакать от жалости. – Сколько тебе лет? Он снова не отвечает, но девочка почему-то уверена, что он может говорить. – Как тебя зовут? – предпринимает третью попытку она. Губы у мальчика сухие и потрескавшиеся, а под глазами почти угольного цвета синяки. В лунном свете он кажется весь стеклянным, от макушки до пяток, и Суо даже дышать боится, чтобы он не развалился на кусочки. – Джулай, – отвечает он голосом тихим и надтреснутым. В коридоре бьют часы. Двенадцатый раз информирует о том, что наступил ноябрь. В четверг и пятницу Амбер не приходит, но зато приходит Таня. Она приносит кактус и кучу вестей от остальных, а Суо, измученная ночным кошмаром, уже никого не ждёт. Ещё Таня приносит свежую газету, в конце которой целая страница отведена анекдотам; а на первой полосе – сенсация. «Девушка спрыгнула с крыши девятиэтажки, милиция ведёт расследование, есть версия о том, что это не самоубийство». А на развороте – фотография. Чёрно-белая, янтарных глаз не видно, а вот улыбка вполне заметная. Суо узнаёт, но не плачет. Суо цедит: слабачка. Суо страшно. Когда Таня уходит, горшок разбивает оконное стекло, а сам кактус приземляется на чью-то машину; Джулай пугливо забивается под одеяло, а Суо хохочет до слёз. Она сумасшедшая, ей можно. Уставшее лицо ветра, забери меня, забери, шепчет она лихорадочно, я сама не понимаю, что происходит. Если в тринадцать лет не бывает «долго и счастливо», то Суо совсем не хочется дожить до тридцати. Дожить – звучит, как приговор. Её держат и что-то вкалывают в вену, и только тогда Суо успокаивается. Суо снится мальчик со стеклянными глазами, Петя и советское противотанковое ружье ПТРД. Суо снятся цапли и кровь на цветах. Суо снится девушка с белыми, как снег, волосами. Она бежит, но бежать некуда. Суо снятся темнота и тишина, и она просыпается. – Пап, забери меня отсюда, а? – просит девочка, и сама не надеясь на то, что он действительно заберёт. Академику Павличенко дороже мнение о нём, нежели единственная дочь. Суо не смотрит в зеркало, потому что увидеть кого-то другого боится точно так же, как и увидеть кого-то за спиной. Она осунулась и побледнела, и совсем ничему не верит. Амбер говорила, что она выдержит. Где она теперь? Мама, наверное, говорила, что любит её. Люди слишком много говорят и слишком мало делают. В понедельник утром её выписывают, и отец забирает её домой. В понедельник вечером Суо набивает рюкзак самым необходимым и выпускает из клетки Петю, который, в принципе, может выбраться и сам. В понедельник затемно Суо уходит. Она глупая и сумасшедшая, раз бродит по городу в поисках того места, где её настигал её кошмар. Вот знакомая аллея, вот граффити; воющий ветер и шуршащие листья, аналоговые часы на доме, цифра двенадцать на которых таинственным образом исчезла. Пустота на пятки, тишина в ушах, темнота рябит. Суо не бежит, но идёт медленно и размеренно, и каждый шаг отдаётся у неё внутри маленьким падением. Заплёванная стена такая же, как и во сне; спину заливает холодный пот, а ладони, наоборот, теплеют. Суо кажется, что она слышит шаги, но бежать уже некуда, рюкзак оттягивает плечи; она поворачивается спиной к стене и отступает назад. Ей уже не страшно, потому что нет смысла бояться, когда терять нечего. Суо счастлива. Суо не свободна. Суо врёт. Фонари на аллее мигают, а тут – только узкий надкушенный серп луны. Суо слышит шаги, слышит дыхание, слышит, но не видит ничего. У Суо внутри взрываются звёзды, ей хочется бежать или умереть на месте, и страх запоздало стучится в двери, но она и так чувствует слишком много, чтобы его впустить. Рукава куртки фиолетовые, и руки по обе стороны от её головы намекают, что бежать некуда. Суо не жмурится, и, может быть, наконец-то чувствует в себе силы, чтобы увидеть, чтобы понять, чтобы избавиться от этого липкого ужаса. Суо чувствует себя Джулаем, а именно – спит наяву. И понимает запоздало, почему он ни с кем не разговаривал, слишком поздно, впрочем, как и всегда. Джулай – Июль. Он не разговаривал потому, что не понимал русский язык. Не знал, о чём с ним пытаются говорить. Суо открывает глаза. Суо переводит взгляд на лицо её личного кошмара. Суо кричит так, что сухой болью рвёт связки; что крик, кажется, раскалывает мир на две неравные части. Точно так же раскалывается и её голова. У Суо подгибаются колени, и она, не удержавшись, сползает по заплёванной стене закоулка. Она увидела. Она узнала. «Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Казаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно минали отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего атамана». Речка у них в городе была только одна, и её плеск Суо, казалось бы, узнала из тысячи. Она лежала щекой на лавочке и следила за тем, как плывут по мутной зеленоватой поверхности кленовые листья. Враньё, кстати. Красных кленовых листьев очень мало – они быстрее сгнивают, чем краснеют, быстрее опадают. Она лежала щекой на холодной доске и пыталась понять, как ей жить дальше. – Я ненастоящая, – сказала она тихо. – Я копия. Копия и контрактор. И где-то на другом небе есть моя звезда. И у меня был брат-близнец, который меня и создал. Я ненастоящая. Я копия. Копия и контрактор. Суо казалось, что она – старенькое заедающее радио; или граммофон, крутящий одну и ту же пластинку тысячу раз. Суо лежала на лавочке и повторяла одно и то же механическим голосом. В одну ночь мир рушится. Кажется, это она когда-то тоже говорила. – Я сошла с ума, – пластинка заела и перескочила на что-то новое. – Несмотря на то, что у меня и так были задатки сумасшедшей, я сошла с ума ещё раз. Суо больше не слышит тишину и не видит темноту. Хэй сидит на корточках у самой воды и кормит голубей хлебными крошками. Суо вспоминает цапель, вспоминает то, как она промахнулась и пообещала больше никогда не промахиваться; вспоминает все свои сны, накладывая их на реальность, и понимает, что ей снилась явь. Это было. Суо лежала щекой на лавочке и боялась забыть, как дышать. Цветные сны видят только потенциальные шизофреники или лица с расстройствами ЦНС. Цветные сны смотрят только высокоинтеллектуальные люди. Цветные сны – следствие появления цветного кино. Суо помнит, как пыталась написать рассказ, как бегала, спрашивая мнения у своих друзей. Как сидела на парте, опустив ноги на стул, и пыталась объяснить, что она ото всех хочет. – Есть девочка. Просто девочка, которая живёт и никого не трогает, – говорила она, волнуясь и размахивая руками. – В прошлом она была довольно-таки «востребованной», её искали, без разницы. Так вот, её тренировал мужчина. Он бил её, не проявлял ни капли чуткости, да и вообще, выглядел как бомж, пил постоянно. Он вообще безжалостный был, а она – маленькая. И он учил её с нуля. Но ему было на неё плевать. Она пыталась найти своего брата, а он – человека, даже девушку, которую, наверное, любил, несмотря на то, что чувств и эмоций он должен был быть лишён напрочь. И когда они нашли их, девочку зафутболили в точную копию её прежней жизни, где она могла бы быть счастлива. И она всё забыла. А этот мужчина нашёл ту, которую искал, – Суо сбилась, Суо запнулась и опустила глаза. Она ещё не видела белой луговой герани, а декабрист Тани только-только зацвёл; она не знала, как выглядят аисты, и постоянно путала их с цаплями. – Зачем он мог вернуться за той девочкой и мог ли вообще? – Может, не мог успокоиться? – робко спросила Юля, светловолосая и маленькая староста класса. – Соскучился просто? Проверить решил, как она. Суо посмеялась. – Чтобы просто была рядом? – Таня мечтательно отвела глаза. Суо икнула и решила выпить воды. – Нафига? – спросил Нико просто, и девочка не смогла ответить ему на этот вопрос. Нико, наверное, был прав. За окном шелестели листья. Сентябрь только начинался. Словно бешеный пёс по прямой, забывая дорогу домой, я бегу, позабыв про учебник житейской науки. Суо лежала щекой на лавочке и слушала, как курлычут голуби. – Ты меня заберёшь? – Да. Голос у Хэя ничуть не изменился, да и когда он повернулся, Суо увидела, что он такой же уставший и небритый, как когда она видела его впервые. – Что Россия с людьми делает, – вздыхает девочка. – Пусть даже её неточная копия. Ну давай, ну давай, ну давай, Забывай, забывай, забывай… Только память моя ничего забывать Не умеет. У Хэя был забавный акцент, а Суо так и не научилась грамотно вырисовывать японские иероглифы. Ветер уже не выл, а только тоненько и тихо плакал. Суо спрашивала на японском, а Хэй отвечал ей на русском. О том, что сейчас происходит, о том, что небо так и не вернулось; о том, сколько стоят онигири и где сейчас находится Мао. Суо не было холодно, потому что слёзы горячие. – Хэй, – зовёт она тихо, вспоминая свою так и не написанную историю. – Зачем ты пришёл за мной? Он молчит. Рукава куртки подранные, а из хвоста выбивается пара прядей. Суо хочется взять ножницы и остричь его налысо, оставив только чуб, как у казаков. Суо хочется отомстить ему за то, что он так бессовестно ей солгал тогда. Взрослым не прощается. Да и детям – тоже. Суо шепчет в лавочку: не ври мне сейчас – и сомневается, что он что-то услышал. Но на этот раз Хэй не врёт. – Не знаю. Суо любит такие концы. Жизненные. На которых, на самом деле, всё только начинается.