Заснеженная ночь

Скрип снега, шелест ветвей, острые, пряные запахи хвои и мороза. Высокие сосны, опушенные зимой красивые ели, тонкие березки, неизменно держащиеся близ друг друга… И горы, горы, смутными и огромными силуэтами рисующиеся на фоне неба. Детали пейзажа сменялись так медленно, что порой Коннору казалось – он не движется. Индеец пробирался к поместью, в основном через лес, вот уже несколько дней и некоторую часть этой ночи, постепенно утрачивая счет времени и пройденным милям. Пешим, потому что попытки провести через скалы лошадь отняли бы слишком много сил, да и времени он затратил куда меньше. Красных мундиров почти не встречалось — ночь выдалась холодная и темная, те больше грелись у костров, чем патрулировали безлюдные дороги Фронтира. Ассасина, замерзшего, доведенного бессонными ночами и нескончаемым глубоким снегом до изнеможения, такое положение устраивало. Пользуясь неохотой солдат, он держался троп — там не приходилось утопать по бедра в белом покрове. Снег был совсем новый. Метель почти закончилась, а снег оказался почти не тронут зверем и достаточно глубок, чтобы хранить следы Коннора. Это значило, что скрыть присутствие ассасина сумеет разве что ветер, и следует проявлять осторожность. Группа британцев, выплывшая из развилки, заставила индейца стиснуть зубы и продвинуться в чащу, чтобы не попасться им на глаза. Темнота скрадывала большую часть теней и движений, делая их неразличимыми, но не заметить метиса в упор солдаты не сумели бы. Он чувствовал, что выжимает из тела последнее, и драка оказалась бы совсем ни к чему. Усталость лишила его многого: ассасин остерегался пробираться поверху, не доверяя ноющим, истерзанным мышцам, и только ковылял между встречными деревьями, иногда выходя на тускло освещенные поляны. Сверток темно-синей ткани, который болтался сначала на седле, а теперь — за спиной, время от времени чувствительно ударял Коннора по лопаткам, не прибавляя скорости и тяжелея с каждым шагом. Через тридцать футов дорога вильнула в сторону, скрывшись из поля зрения индейца, зато в отдалении он разглядел просвет. Метиса поджидала новая полоса сугробов. Он коротко кашлянул облачком согретого воздуха — в легких зудел мороз, — выпрямился, на секунду замер, а затем разорвал повисший пар шагом вперед. Звуки Фронтира, окружавшие Коннора в течение всего пути, понемногу приглушались, но окончательно еще не стихли. На островке открытой местности ассасин напрягся и прислушался, бессознательно, не то повинуясь инстинктам, не то проявляя осторожность, присел и, высоко занося ноги над светлой пеленой, прокрался дальше бесшумно и быстро. Возможно, только потому подле стволов индеец сумел различить рык, разом стряхнувший с него разбитость. Клич хищника, взвившегося, распластавшегося в прыжке и жаждущего порвать незащищенное горло человека — не для убийства, а для сытости, — заставил Коннора напрячься, кинуть несколько взглядов в стороны и слегка распрямить спину. Он замер, чуть-чуть двигаясь только от собственного дыхания и ожидая удара. Несколько томительных секунд, когда ассасин напрягал весь свой слух, наконец, оборвались — и индеец развернулся корпусом, особенно не торопясь, но укладываясь в доли секунды, навстречу лесному охотнику. Вместо горла зубы впились в наруч выставленной руки, которой Коннор успел защитить шею. Волк крепко повис на руке. Когда метис предпринял первую попытку отшвырнуть хищника, тот только сильно мотнулся, удержавшись, но в следующий раз настойчивость принесла человеку небольшой успех в борьбе: зверь сорвался. Вспорол телом снег, оставив на мехе его крупицы, и жадно лязгнул челюстями перед тем как снова зарычать. Коннор ждал. Он не боялся ничего в волке: ни свечения золотых глаз, ни ложного вызова в движениях, ни скрытой силы мышц, — потому что знал, что зверь не обманывает. Просто выживает и сражается по своим, звериным, законам. И по ним же — умирает. Клинок так плавно и быстро пронзил тушу, пробравшись к позвоночнику, что хищник, очевидно, успел испытать лишь малую часть должной боли, и только тихонько заскулил. Зато обезволенная туша немедленно навалилась на индейца всем своим весом. Уложив убитого зверя в снег, метис перевел дыхание, позволил себе глотнуть немного воздуха ртом и на минуту застыл: прислушался. Ничего. Ничего и никого, кто мог бы рассеять тишину, кроме подвываний ветра. Коннор тяжело опустился прямо в сугроб и прижался к обледенелой коре дерева вблизи: щекой и лбом. Ствол сосны, неощутимо раскачиваясь, натужно гудел изнутри, а шуршание хвои усыпляло. Он разрешил себе прикрыть глаза — всего на пару секунд. Ассасин чувствовал себя как никогда измотанным. На снегу не может быть сна, кроме вечного. Волки всегда охотятся стаями. Вой. Он не вздрогнул, — дернулся всем телом, прогнувшись, — хотя удар был предсказан. И пусть мышцы не сумели отозваться, сравнявшись в скорости с разумом, метис уже увидел своего нового соперника. Вполоборота. Волк влетел в Коннора со спины, повалил лицом вниз и тут же вгрызся в плечо, неистово теребя плотную светлую ткань. Индеец сделал усилие, сопротивляясь, пытаясь распрямиться и встать с колен, но зверь оказался неожиданно тяжелым. По порванной робе заскользили капли. Ассасин изменил тактику. Он замер, словно поддаваясь, а затем резким движением стряхнул хищника со спины, и в ту же секунду упал снова, нависая над зверем. На мгновения их зрачки оказались ровно напротив — потом с плеча слетела кровь, оба сорвались в движение. Человек и волк боролись недолго: стремительное лезвие опять неуловимо вспороло воздух. Миг — и оно остановится, уже внутри: за вздыбленным пушистым мехом, кожей и мышцами, воткнутое снизу вверх под челюсть, — но пока хищник лишь прыгнул на Коннора, примяв к истоптанному обоими снегу. Индеец мысленно попросил у зверя прощения. Третьему охотнику, замеченного краем глаза, приблизиться не удалось: Коннор обернулся, молниеносно выхватил из-за спины лук и спустил тетиву, позволив стреле в секунду преодолеть четыре с половиной ярда. Скулеж смолк почти сразу, а ассасин успел пройти десяток шагов, зажимая перепачканное плечо ладонью, прежде чем упасть ничком. Он тотчас же попытался встать, но почему-то не смог, хотя рана была не слишком серьезной. В ушах четко и быстро бился пульс, в ране — боль и холод стынущей крови. Ассасин осознал, что сделал слишком глубокий вдох, позволив морозу забраться в легкие, и теперь дышал рвано и часто. Тело постепенно немело. А после Коннор вдруг увидел небо под сомкнутыми веками. Кажется, раньше там не было звезд... Узкие, обжигающе горячие ладони накрыли лицо, согревая замерзшую кожу и делясь живым теплом. Индеец знал, чьи они, но на всякий случай не открыл глаз — чтобы не рассеять видение, — и шепотом спросил пришедшую на языке могавков: заберет ли она его с собой? Гадзидзио немного помолчала, но и после не ответила. Только что-то проговорила, потрясла за плечо, не то пробуждая, не то зовя — он не понял. Зато узнал, как-то смутно и не сразу, свое имя. Не данное для Ордена — свое. Сознание вцепилось в нить отчаянной хваткой пса, а индеец рванулся сквозь тяжелую пелену темноты и сна. Тепло медленно таяло, заменяясь спокойствием и ясностью ума, а потом была чернота. Холод, который метис почувствовал у щеки, привел его в чувство. Коннор привычно нахмурился, закашлялся от набившегося в рот снега и перевернулся на спину — лицом к небу. Несколько секунд он просто смотрел туда с одурманенно расширенными зрачками, привыкая, и только тогда сел. Пустота в легких заменилась воздухом. Ассасин перестал кашлять, в запоздалом смятении оглядел поляну, но движения не уловил. Только разбросанные по поляне черные силуэты туш: по правую сторону от него, потом у дерева и еще, немного дальше. Стынущая на морозе кровь тянула за собой жизнь, поэтому Коннор опять стиснул рану. Ему стоило, завершив дела, выспаться прямо в ближайшей деревеньке, как раз перед долгой дорогой, но вместо этого он сразу отправился в путь. И помимо этого — чтобы сэкономить время — в последний день пропустил пару привалов. Но все-таки, как метис не боролся, тело требовало отдыха, хоть крошечной передышки перед тем, как снова идти, идти и идти… Опять стало очень холодно. Индеец подумал, что устроится на ночлег где-нибудь в полумиле отсюда, поднялся и прохромал к волкам, которых нужно было разделать. Голова кружилась, и приходилось прикладывать много усилий, координируясь. И еще он изрядно проголодался. Наверное, воздух как раз от этого казался особенным: густым и вкусным. Он подобрал свой груз и опять повесил на плечо, только на другое. Темно было настолько, что тени в лесу выглядели словно бы одного цвета со снегом, хотя тот и отражал скудный свет: не по-зимнему синие, а угольные, сливающиеся с стволами, сучьями и редкими фигурами ночных зверей. Даже Коннор видел во мраке не многим больше, чем британец-солдат, пусть и спотыкался иногда совсем не от этого. Дорога давно исчезла где-то во мгле, и, напрягая слух, ассасин не слышал марша «красных мундиров» или их голосов, но отчего-то упрямо брел по глубокому снегу вперед, не сворачивая. Туда, где, как и везде, клубилась между деревьев тьма. Коннор поправил сапогом хворостину, высунувшуюся из костра, с наслаждением подобрал ноги и получше завернулся в плотную ткань, утыкаясь в укутанные колени лицом. К этому времени индеец поел и перевязал рану, а огонь разгорелся как следует, поэтому стало совсем-совсем тепло. Теперь метиса отчетливо тянуло в сон. Внутри он немного улыбнулся: что наконец-то может просто закрыть глаза, ничего не боясь, не заставляя себя оценивать и шевелиться. Сил не осталось. Закрыть глаза — часов на пять или даже шесть, потому что зимой рассветает поздно; вполне достаточно для Коннора, чтобы немного выспаться. Порошила метель. Забываясь дремой, ассасин смотрел в недра пламени, где вздрагивали и трещали от жара высохшие сучья, и ни о чем не думал.