Жажда

Истинный король Великой Талигойи Альдо Первый Ракан отвернулся от окна, за которым открывался удручающий вид на голый облетевший сад, и пристально посмотрел на своего Первого Маршала. Оный маршал сидел за столом в дворцовом кабинете, зарывшись в кипу бумаг, и даже головы не поднял в ответ на настойчивый взгляд. Как и всегда в последнее время. Если считать “последним временем” все дни начиная с того, когда Оллария — тогда ещё Оллария — распахнула ворота перед своим истинным королём. Откуда вообще берётся столько этих кошкиных бумаг? Альдо совсем не по-королевски уселся на широкий подоконник, не обращая внимания на идущий от стёкол холод, и, делая вид, что листает какую-то книгу (кажется, это был Веннен, но ему было наплевать, пусть хоть отчёты о расходах), краем глаза продолжил следить за Робером. Тот шевелил губами, вчитываясь в бумаги, одни подписывал, другие откладывал, иногда хватал перо и быстро что-то писал сам. И хмурился. С тех пор как Альдо стал королём, а Робер — его Первым Маршалом, он всё время хмурился, Альдо уже забыл, когда в последний раз видел его улыбку. Возможно, так было проще, потому что когда Робер улыбался, Альдо забывал себя. Будучи просто принцем-изгнанником, он мог себе это позволить. Но теперь он был королём и не имел права об этом забывать. И всё же не видеть улыбку Робера было больно. Почти так же больно, как видеть его самого каждый день, но не сметь дотронуться. Альдо трогал всё равно — хлопал по плечу, приобнимал по-дружески, — но хотел он совсем другого. То, чего он хотел, было так же недостижимо, как усыпанное звёздами небо. В зимней Ракане, которой стала теперь Оллария, звёзд, впрочем, всё равно не было видно. Хотелось подойти, отобрать у Робера эти кошкины бумаги и швырнуть на пол — или лучше сразу в окно, ветру на потеху. Хотелось поднять его из-за стола, положить руку на затылок, притянуть к себе для поцелуя, совсем не дружеского. Хотелось надавить на плечи, заставляя опуститься на колени, и расстегнуть штаны. Женщины не раз делали это для Альдо, но то были женщины, и он не помнил ни их имён, ни лиц… С Робером было бы совсем иначе. Только с ним. Альдо знал это, потому что однажды, разжившись у Матильды деньгами, купил себе в борделе мальчика… и выставил за дверь после первой же попытки поцелуя. Мальчик был красивый и старательный, но Альдо чуть не вывернуло от липкого отвращения: это всё же была не женщина, но, что важнее, это был не Робер. ...а потом Альдо поднял бы его и целовал, чувствуя привкус собственного семени, целовал бы до головокружения. И в конце концов опустился бы перед ним на колени сам — чтобы, путаясь в застёжках, расстегнуть уже его штаны, прижаться щекой, бесстыдно, как гулящая девка, вобрать нежную плоть губами. Заставить Робера стонать и умолять, заставить потерять голову — из-за него, из-за Альдо, друга и короля. Его единственного друга и короля. “Смотри, мой маршал, — сказал бы Альдо, — лишь перед тобой король преклоняет колени”. И он действительно был готов это сделать по первому же намёку. Проблема была в том, что ни намёка, ни полунамёка он никогда не дождётся. Совсем никогда. Робер ничего не знал, не замечал очевидного точно так же, как наивный дурак Окделл не замечал за собой, как вздрагивает и недоумённо смотрит на Робера, когда того называют Первым Маршалом — будто ожидает увидеть на его месте кого-то другого. И как явно — слишком явно! — огорчается, когда не видит. А Робер ещё спрашивает, почему это Альдо не доверяет сыну Эгмонта… Пять лет они провели рядом, почти не разлучаясь. Пять лет Альдо чувствовал себя так, будто умирал от жажды, стоя по горло в воде. Он, ничего не смыслящий в том, как выхаживать раненых, сам днями и ночами сидел у постели Робера, когда того после разгрома восстания Эгмонта привезли в Агарис едва живого и он метался в бреду и звал отца и братьев, навсегда сгинувших в Ренквахе. Только раз он пришёл в себя — когда Альдо и Матильда приехали в отвратительную дыру, смеющую именоваться больницей, чтобы лично засвидетельствовать почтение тому, кто едва не погиб за дело Раканов. Робер тогда открыл глаза, ожёг Альдо тёмным взглядом, как огнём, и попытался улыбнуться: “Простите, Ваше Высочество, что не могу поприветствовать Вас как положено”, — и почти сразу снова потерял сознание. Альдо тогда смотрел на него и думал, что никому, даже Закату, не позволит отобрать у него первого настоящего подданного. “Сделаю его своим маршалом, как только сяду на трон!” И сделал ведь. Даже тогда, в Агарисе, Альдо любил говорить: “Мой маршал”. В основном потому, что хотя бы так мог называть Робера своим. Тогда, в Агарисе, у них не было ни денег, ни драгоценностей, ни огромного дворца… ни бесконечных обязанностей. Ничего не было. И — никого, кроме друг друга (и Матильды, но Матильда — это же совсем другое). Теперь у них были и деньги, и титулы, и дворец, и всё, что угодно. Но, похоже, друг друга больше не было (и Матильды не было тоже — в последнее время она занималась только тем, что критиковала внука и неимоверно раздражала, убивая на корню все родственные чувства). А Робер отвлекался от бумаг только для того, чтобы с Карвалем и своими южанами мчаться пресекать очередные беспорядки, и совсем перестал улыбаться. Поэтому Альдо приходилось улыбаться за двоих. Иногда на Альдо глазами Робера будто смотрел кто-то чужой: его глазами смотрел, его голосом говорил — что плетью стегал. Кривил непривычные губы в жутком подобии усмешки, какой у Робера никто никогда не видел, пил вино как воду, будто умирал от жажды, и в глазах, всегда таких тёплых, откуда-то появлялся синий-синий лёд. Потом чужим движением проводил ладонями по глазам, встряхивал головой, с недоумением смотрел на бокал из-под вина и просил принести ещё шадди. Снова становился собой. Кем он был, когда был не собой, Альдо не знал. Не так: не хотел знать. Хотелось убить их всех, всех: овцу Мэллит, которую Робер любил непонятно за что; Окделла, о котором заботился, будто тот был ему родным младшим братом; несносного коротышку Карваля, с которым Робер был неразлучен почти целыми днями; проклятого демона Алву, который неведомо как смотрел на Альдо глазами Робера — он не имел, не имел на это права, ни на его глаза, ни на его губы, ни на его душу, Леворукий побери!.. Даже Матильду, которая слишком часто и много говорила о Робере, о том, как ему тяжело, не замечая, что её собственный внук буквально умирает от боли, от жажды, которую нельзя утолить! Подумать только, он ведь действительно верил, что, вернув себе корону предков, будет счастлив. А вернув — хотел лишь, чтобы они снова остались с Робером вдвоём, как было в Агарисе. Остальные — они были никто, и они были не нужны. Мечта о короне обернулась серым городом, ненавистью простолюдинов и подобострастными улыбочками придворных лизоблюдов. И горами бумаг, от которых Робер не отрывался даже ради еды и сна, что уж говорить о короле. Они сидели в одном кабинете, но были бесконечно далеки друг от друга. “Лучше бы я стал пиратским капитаном. Это было бы хотя бы весело”. Оллария, даже став Раканой, оставалась отвратительна, а главное — в ней не было моря. Суетливый Агарис, пропахший лимонами, ладаном и лицемерием, был отвратителен тоже, но там хотя бы было море. И Робер. В Ракане вместо моря был лишь грязный Данар в плену каменных мостовых, да колодцы, в которых над водой будто колыхался на грани видимости премерзкий зелёный туман. А Робера не было вовсе. — Альдо? — Робер наконец отложил перо, всё тем же чужим движением провёл ладонями по глазам. — Ты ещё здесь? Я думал, ты собирался к Капуль-Гизайлям… — Я передумал, — он широко улыбнулся, изображая веселье, которого не чувствовал. — Этот вечер я проведу со своим Первым Маршалом и вином! — Альдо, — в голосе означенного маршала была безграничная усталость. — Ты же знаешь, мне некогда, мы с Никола собирались… — Сам справится твой Никола, — Альдо нахмурился, в который раз с наслаждением подумав о том, что Карваль однажды исчезнет и больше никогда не объявится рядом с Робером. — Ричарда с собой возьмёт, он, в конце концов, цивильный комендант, пусть комендантствует. А мы — пьём вино и едим фрукты весь вечер. Может, ещё поём песни про весёлую вдову. И высыпаемся. — Как в Агарисе? Только одноместного дешёвого номера на двоих не хватает, — на губах Робера мелькнула тень прежней улыбки: не знаешь, что искать — и не увидишь. Альдо увидел. Во рту стало сухо, как в пустыне. Эти ночи… Робер всегда уступал Альдо кровать, а сам спал в кресле и потом полдня разминал шею, но ни разу не пожаловался и ни разу не согласился разделить узкую кровать на двоих. Он не знал, что ни в одну из этих ночей Альдо не спал — всё смотрел и смотрел на него, пока не гасла последняя дешёвая свеча. — Как в Агарисе, мой маршал. Надеюсь, здесь нам никто не будет стучать в стену и требовать заткнуться. В крайнем случае — велю всем недовольным отрубить головы. Ну всё, бросай своё крючкотворство и идём! Он закинул руку Роберу на плечи и, прижавшись боком, потащил прочь из кабинета. Их ждало вино — лучшее кэналлийское, в Агарисе о таком и мечтать не приходилось. Увы, утолить терзающую Альдо жажду не способно было даже оно.