Американские герои

— Напомни, почему мы расстались? Небесно-голубые глаза, невероятно обаятельная белозубая улыбка, золотые волосы уложены с тщательно продуманной — совершенно естественной, конечно же — небрежностью. Воплощённая американская мечта. Спи спокойно, богоспасаемая Америка, ведь Патриот стоит на страже твоих снов. Иногда Мейв и правда не понимает — почему. Она знает о Патриоте — Джоне — больше, чем, наверное, могла бы знать родная мать, и уж точно больше, чем Стилвелл. Знает, каким он может быть, и знает, какой он на самом деле. И несмотря ни на что, солнце, отражающееся в его глазах, солнце, которое не согреет, а сожжёт, манит её, как мотылька. — Давай не будем вытаскивать эту протухшую историю. Улыбка, похожая на оскал. Красные угли, затапливающие небесную синеву глаз. На мраморной коже рубиновой россыпью — кровь. Чужая. — Мы всё равно не успели бы, Мейв, а они видели слишком много. А потом — какой-то вонючий туалет в богом забытой забегаловке, и сильные руки, вдавливающие её в хлипкую дверцу, щекой — прямо в художественную каллиграфию “Fuck the police” чёрным маркером. Обжигающее, срывающееся дыхание над ухом, запах крови, чешуйки красивого костюма в цветах национального флага больно царапают поясницу… — Джон, нет, я не хочу, Джон… — Всё в порядке, Мейв. — Нет, Джон, не… Больно. Но ему это нужно, она знает. Она может потерпеть. Ему ведь гораздо хуже, чем ей, он снова принял удар на себя. Мейв кусает губы, но всхлипы всё равно прорываются. Больно, больно… — Вот так, моя хорошая. Вот так. Я знаю, как сделать хорошо нам обоим. Он двигается внутри, а она думает не о боли, а о том, как он обнимал её вчера перед камерами. Было тепло. Она давно привыкла к направленным на неё равнодушным дулам камер, но с ним — было тепло. И будет. С ним одним было так, с ним одним можно было быть слабой. Ради этого она потерпит. Тогда Мейв ещё не говорила Джону правду. Она долго стоит потом перед зеркалом, пытаясь стереть со щеки “fuck t”. Джон смеётся. ...теперь она знает, что слабой нельзя быть ни с кем, даже с Джоном. Может быть, особенно с ним. Она была виновата сама. Молчаливая ложь накопилась и однажды вылезла наружу, прорвалась гнойным абсцессом, “лицемерным мудаком”, “проклятым эгоистом”, “я знаю, кто ты такой, и весь мир узнает, будь спокоен!”. Он улыбался и гладил её плечи, и это был единственный раз, когда ей было хорошо с ним в постели, хорошо до слёз и кома в горле. Она знала, что он не изменится, и он не изменился. Он смотрел на неё этими своими голубыми, как небо, глазами, улыбался тёплой улыбкой и красиво закрывал плечом от вспышек фотоаппаратов, а она говорила всё, что думает, не собираясь больше его щадить. Кажется, он до сих пор не верил, что она больше не с ним. * Снова вспышки камер. Снова она стоит за широким плечом, опустив голову, и старается не думать, не думать, не думать о том, что произошло, пока Джон говорит — и ему верят: — Сто двадцать три мужчины, женщины, ребёнка… мы могли бы их спасти. Сто двадцать три жизни. Мейв смотрит на грустно опущенные уголки красивого рта, на печальные, честные, как у младенца, голубые глаза, и вспоминает. “Мы не спасём их, Мейв. Идём же”. Всех было не спасти, но хоть кого-нибудь, хотя бы тех двоих… Но в глазах Джона было настоящее, неподдельное беспокойство — о ней. “Странно, — думает она, — что кровь не капает с твоего костюма, ты же весь в ней — в чужой крови, весь!” Протянутая рука в красной перчатке… как символично. Примешь её — и не отмоешься никогда. — Мейв! Отчаянно воет сирена, за спиной кричат, плачут, умоляют обречённые, вокруг них — небо, настоящее, ледяное, равнодушное, а она смотрит только в небо в чужих глазах. Он боится. Он боится за неё. Ей хочется думать, что за неё. “Ты позволил бы мне умереть, Джон?” Она не хочет проверять. И хватается за протянутую руку. Сто двадцать три голоса замолкают навеки. Так нужно. Их не спасти. Они не должны зазвучать, правда не нужна никому. В объятиях Джона можно не бояться холодного равнодушия неба — он не даст упасть. В объятиях Джона можно не бояться никого. Кроме себя. — Их было не спасти, — шепчет Джон. Его объятия нежны, но ей снова больно, больно, больно. Кровь невинных они делят на двоих, но Мейв всё равно захлёбывается в ней. Настанет день, когда она не выплывет, но это будет какой-то другой день. Спи спокойно, богоспасаемая Америка, ведь Патриот и Королева Мейв стоят на страже твоих снов.