Боль

      Боль. Она внутри. Теперь она вся, все ее существо – это боль.       Боль. Она точно драгоценный камень с тысячью граней, но каждая грань – острейшее лезвие, что безжалостно полосует нервы, вспарывает вены, заставляя бесконечно истекать хлещущей из ран кровью.       Боль. Она объемна, трехмерна, и, наверное, она даже может различить ее основные грани.       Боль тела.       Боль души.       Боль сердца.       Боль. Ей бывало больно и раньше. Ей было больно, когда она сломала ногу, упав с дерева, и, скуля, каталась по земле, пока помощь не подоспела. Ей было больно, когда ее подруга, та, что стала ей почти сестрой, подставила ее, перечеркнув надежду на лучшую жизнь. Ей было больно, когда тот, кому она доверяла, предал ее, позволяя сесть в тюрьму за собственные преступления, в то время когда она носила под сердцем их дитя.       Но никогда прежде боль не была столь полной, всеобъемлющей, невыносимой, безжалостной, грозящей раздавить ее, не оставляя ни малейшего шанса на спасение.       Боль. Она оглушает до звенящей, такой кристально чистой тишины, стирая этот грубый, жестокий, несправедливый мир вокруг.       Боль. Она разбивает на осколки, а затем склеивает, – для того, чтобы разбить еще раз, повторяя это действие снова и снова.       Боль. Она режет, жалит, рвет, терзает, полосует душу на кровавые лоскуты и этому нет конца.       Боль. Она поселилась внутри, стискивая, скручивая, давя, будто железными щипцами.       Боль. И пусть она эфемерна, но отчего-то от этого она становится лишь более реальной. Злой. Жестокой. Беспощадной.       Боль. И каждый удар бешено колотящегося, сбивающегося с ритма сердца воспринимается как проклятие, что терзает, дерет, сводит с ума. Зачем? Зачем ты бьешься? Остановись! Прекрати! Подари мне покой, который я не заслужила!       Боль. И в груди сжимается, будто ребра стянули железными обручами, и легкие все никак не могут распрямиться, горя и разрываясь от недостатка кислорода.       Боль. Она нарастает с каждым вдохом, с каждым глотком воздуха, что с трудом проталкивался в судорожно сжавшееся горло.       Боль. И она задыхается. Она просто не в силах дышать, она просто забыла – как это, для чего это, зачем вообще ей это делать.       Боль. Она пришла незваной гостьей, ворвалась в сорванные с петель двери ее разбитой души так бесцеремонно и нахально. А он не знает об этом. Его лицо безмятежно. Спутанные пряди темных волос упали на лоб, глаза прикрыты, и тень от длинных пушистых ресниц падает на его щеки. Он кажется спящим, если не обращать внимание на страшную рану на его шее. Если забыть про то, что несколько секунд назад она собственными руками убила любовь всей ее жизни.       Боль. Она пытается не утонуть в ней, хотя уже захлебывается, камнем идя на дно пучины отчаяния, когда опускается на колени рядом с ним, когда держится за его плечо, обтянутое неизменной кожаной курткой, когда касается трясущейся ладонью его щеки, щетина на которой, как всегда, кажется на удивление мягкой.       Боль. Она слишком, слишком хорошо помнит это ощущение его щетины на своей коже, и замирает, на мгновение задерживает дыхание, когда прижимается щекой к его щеке, так отчаянно надеясь, что услышит его ровное дыхание у своего уха. Что сейчас он откроет глаза, посмотрит на нее, а она утонет в бездонной синеве его взгляда и услышит такое тихое, такое родное «Свон!».       Но боль... Боль невыносима, ведь она знает, что этого никогда не произойдет. Больше – никогда.       Боль. Она все нарастает, и, кажется, слабое человеческое тело просто не может вместить в себя столько боли. Но, точно в насмешку, боль продолжает расти, когда его тело – черт возьми! Ее Киллиан теперь просто тело, всего лишь пункт в отчете патологоанатома! – сгружают на носилки, и чьи-то руки равнодушно накрывают его лицо грубым материалом.       Боль. И внезапно она снова слышит, точно звук окружающего мира включается по мановению волшебной палочки. И рыдания вырываются наружу жалобным, отчаянным, почти звериным воем, когда его рука – все еще теплая, такая знакомая, с жесткой полоской мозолей у основания пальцев и с массивными перстнями, – безжизненно выскальзывает из ее ладоней, свешиваясь с носилок.       Боль. И она цепляется за тех, кто сейчас рядом, надеясь хоть немного уменьшить, разделить эту непосильную ношу, отдать хоть кусочек, хоть крупинку ее, но эту боль не способны приглушить руки родных, что стискивают ее в объятиях.       Боль. И кто говорил, что она со временем утихает? Ложь! Боль лишь становится изощреннее, утонченнее, коварнее, въедаясь в каждую клеточку тела, пожирая заживо, даря ей все новые оттенки.       Боль. И его кровь, попавшая на ладони, разъедает, жжет кожу сильнее, чем кислота, и хочется сорвать с себя шкуру, собственной кровью смывая самый тяжкий из грехов.       Скулишь? Рыдаешь? Воешь? Давай, ну же! Кричи громче, надсаживай глотку, пока кровь не хлынет из легких, все равно тебе никто не поможет!       Боль. И мозг будто взрывается, когда сонм голосов в ее голове оглушает.       Ты – убийца!       Ты – тварь!       Ты – ничтожество!       Ты позволила ему погибнуть!       Ты убила его собственными руками!       Голоса орут наперебой, и каждое слово раскаленным металлом клеймит ее мозг, оставаясь навечно в памяти.       Возможно, безумие – ее единственное спасение?       Как бы ни так!       Боль живая, она насмешлива и беспощадна, жестока и всеобъемлюща, и ее острые слова добивают своей правотой, когда она смеется, глядя в ее залитое слезами лицо.       Ты – выживешь! Ты выжила, убив его! Не думай, что так легко избавишься от меня!       Воспаленные глаза за закрытыми веками жжет, когда она жмурится, не в силах видеть то, как привычно-деловым движением носилки с телом Киллиана сгружают в нутро машины, и его беспомощно свисающая ладонь цепляется за сбитый край борта кузова. Она обхватывает виски ладонями, стискивает пальцы в волосах, потянув изо всех сил длинные светлые пряди, точно пытаясь вырвать из памяти рвущие душу образы.       Боль. И она хрипит, задыхаясь, пытается оправдаться, сказать, что не хотела этого, что пыталась все исправить, но боль бьет ее с новой силой, заставляя свернуться клубочком, обхватывая себя руками, чтобы не рассыпаться на части от этой незримой дыры, что пробита в ее груди.       Боль. Новый уровень боли, – и она трясется, раскрывает рот в беззвучном, сорванном крике, что раздирает глотку железными когтями.       Не хотела? Да, не хотела… Но ты сделала это! Ты позволила ему погибнуть за себя! Ты позволила ему пожертвовать собой!       И боль безжалостно высвечивает в памяти его прекрасное лицо, искаженное в попытке сдержать в Экскалибуре силу Темных, его ободряющую улыбку, которой он подбадривал ее, – подбадривал до самого конца! – позволяя ей убить его. Боль снова напоминает, как неожиданно легко оказалось пронзить его тело этим волнистым лезвием волшебного меча, – словно втыкаешь нож в размягченное масло. Боль заставляет ощутить его последнее прикосновение к ее лицу, его затуманившийся взгляд, его последний хриплый вздох, прежде чем жизнь покинула его.       Это ты должна была сдохнуть! Ты, а не он! Ты, никчемная, жалкая, трусливая сука!       Он не заслужил этого!       Только не он!       Боль. Она раздирает напряженное горло, скручивает нутро спазмами, и ее тошнит от ненависти и презрения к себе. Она падает на колени, задыхаясь, кашляя, давясь и всхлипывая, но ее тело лишь беспомощно дрожит, сжимаясь в мучительных судорогах, а кожу покрывает холодный липкий пот.       Ты недостойна жить, когда он мертв!       И правдивость этого убивает ее. Так медленно и мучительно, растягивая в вечности каждое мгновение.       Боль права.       Боль знает.       Боль беспощадна.       Потому что боль – это она сама.