Пикник

Он с трудом унимает дрожь и заходится от ликования. Отнюдь не снадобья доктора Лаувица заставляют его испытывать эти переживания. Его взвинчивают не только «снег» и экспериментальные пилюли для поднятия боевого духа - а также зоркости, скорости реакции, выносливости... Что роднит с ощущениями от привычного порошка, так это ярость и божественность исступления. А также – убеждённость в своей правоте и священности совершаемого. Но сейчас его пьянит кровь. Фронт как будто застывает в летаргическом оцепенении, как от старинной китайской отравы. Насколько сейчас всё убыстряется, если старинным кажется то, что делалось лет пятьдесят назад? Когда англичане взялись хозяйничать в Китае, и оттуда потёк в Европу дурман кровавых цветов, что сейчас так жирно, бесстыдно затопляют поля Фландрии и Франции, по которым течёт винная жидкость множества организмов, змеятся внутренности безвестных солдат, бродят, как то же вино, как местный плесневелый сыр, пряно и затхло удобряют почву... По его рукам также стекает кровь, нащупывает дорожки меж белых холёных пальцев... ...по тыльной стороне ладони, угадывая русла его собственных синеватых рек на белом фоне, струятся чужие ручейки... Затем он раздвигает плоть. Когда он делает это с женщиной совершенно другим телесным движением, то ощущает, что испрашивает позволения и наслаждается честью. Ему трепетно от дружества и принятия. Здесь – насилие чистейшей воды и чистейшей воды власть, и это распаляет гораздо больше. Он всегда разъединяет края ран медленным трепетным жестом – а затем разрывает плоть и впивается в сочащуюся алую мякоть, от нетерпения зарываясь зубами в то, что всего несколько минут назад было организмом – досадно и раздражающе живым, летающим, стреляющим и говорящим на чужом языке. Он часто любуется своими руками и тем, как багрянец окрашивает мрамор кожи и тщательно отполированные ногти. ...Да, лётчикам всё-таки больше предоставлено времени заботиться о собственной внешности. Земные дела отвлекают их не столь сильно. Ни шанцевые работы, ни натягивание проволоки меж окопами, ни необходимость укрываться от обстрела – от этого они избавлены. Им есть время заботиться и о пище. Сок или сидр – в хрустальных бокалах, белые салфетки. Никогда нет нужды ни в чём, ведь теперь – как подсказывает майору чутьё – скоро уже не артиллерия, авиация станет богом войны, и они – аристократы. Возможно, в будущем всё станет меньше напоминать одиночные схватки, но пока что, несмотря на беспощадно меняющуюся тактику, они могут выбирать себе противников. Добычу. Он чувствует, как бьётся тонкая жила у него на виске. Щёки изнутри озаряет жар. Это, опять же, ничуть не напоминает близость с женщиной, во многом это гораздо... Нет, не «приятнее». Но экстатически и всепоглощающе. Как пресловутые препараты: слишком вырывает из обычной жизни и боевых заданий, но ты, как только минует месяц или два, снова идёшь к этому дьяволу, фармацевтическому барону Лаувицу, подписывать договор, силой которого соглашаешься на эксперимент, дабы испытать то, что для чего «их» англосаксонский автор, Лавкрафт (забавное созвучие фамилий!), подобрал хорошее слово: неописуемое... Впрочем, нет. Здесь всё надёжно и «чисто». Он знает, слишком хорошо знает это ощущение. ...Он всегда садится рядом со сбитым противником и потом его сжигает: и пилота, и машину аккуратно скармливает огню, облив бензином и щёлкая зажигалкой. Затем, чтобы аллегорические измышления о его наклонностях всё-таки не подтверждались. Ну, правда ведь, это было бы слишком. Пожалуй, его народ пока что не готов к таким сюжетам. Хотя почему бы и нет? А чьи сказки записали братья Гримм? Там тоже постоянно кого-то жгут калёным железом, сажают в бочки, утыканные гвоздями, вешают, режут, сдирают кожу живьём. И пусть только попробуют ему сказать, что немецким детишкам не нравятся эти сказки. Его сладко нервируют лица поверженных противников. Майор Фальк впивается в остывающие уста поцелуем. Если ему не нравится вкус слизистых, он всё-таки с досады бьёт по морде мёртвого незадачливого парнишку – «дамской» оплеухой. Чтобы потом со злости выгрызть ему полщеки. ...Англичане действительно напоминают ему вкусных рыб. Ему нравится сосать, как головизну форели, их голубые или зелёные глаза, тонкие, как папиросная бумага, бледные щёки, лизать дёсны, обгладывая лицо. ...Американцы, позднее всех прибывшие на фронт, грубее, но в каком-то смысле аппетитнее. Им здорово откусывать носы, выжирать кишки. Целовать почти издевательски и потом съедать, как фруктовую шкурку, кожу как символ декаданса той же породы, к которой принадлежат британцы. ...Французы как лягушки или очень мелкие птички. По идее, было бы противно их есть, но они почему-то вкусны, и в охоте есть свой азарт. Проворные твари. ...Русских почти не попадалось, он не воевал на Восточном фронте. Был один доброволец на французской стороне. На вкус как рябчик. Очень понравилось обсасывать рёбра. Ему кажется, что любители заурядного полового насилия примитивны и достойны презрения. Им не дано понять по-настоящему изысканной и мощной страсти, испытать настоящий всплеск наслаждения. Не только девственность (если таковая имелась), но и вся гипотетическая мужественность врагов уничтожается им, Фальком. Все тела продырявлены пулемётной очередью. И теперь… Над полем стелется слабый туман, словно полупрозрачная скатерть. Истекая кровяным соком из всех дыр, перед ним распростёрся противник. Черты благородные, но искажены последней горечью – впрочем, не испугом, и это хорошо, а то от страха мясо отдаёт кисловатым душком. Он любит храбрых. Они вкуснее. У нынешнего противника аристократические черты. Герман стаскивает с него шлем и кожанку, разрывает на нём полевой китель. Сильное тело, хорошее. Он достаёт из-за голенища свой любимый охотничий нож и взрезает грудную клетку. Запах сочащегося, ещё горячего нутра сводит с ума, силы будто удесятеряются, а ногти превращаются в отточенные когти – и он раздирает влажные плотные ткани тела, чтобы добраться до главного лакомства. Гладкое, большое и тугое. Майор Фальк сжимает сердце с задумчивым наслаждением, играет пальцами, прислушиваясь к ощущению упругости. Он чувствует, как в его собственной груди вздымается трепет предвкушения, а желудок требовательно ноет перед трапезой. Почти посредине мёртвой мышцы красуется круглый разрыв – не обломать бы о пулю зубы – но нет, сзади виднеется выходное отверстие. Чудесно. Герман впивается в сердце зубами, и на несколько минут время замирает. Свежие волокна жуются легко и жадно. Перемолотые, они с приятной теплотой скользят по пищеводу и оседают в желудке. Перекус умеренный, но всё-таки насыщает. Вкус овладевает всем существом и всеми ощущениями, заполняет собой всё, так, что сырость земли, передающаяся воздуху, сливается с сыростью чужой плоти, и они пахнут одинаково. Эта тугая, терпкая сырь гораздо приятнее сопливых устричных изысков. «Подумаешь, устрицы...» - про себя фыркает Герман. – «А вот запить недурным вином было здорово». Но у него уже есть кое-что получше. Он опускается на колени рядом с поверженным противником, но не с молитвой, и тихая благость, царящая в душе, продиктована не набожностью, а сытостью. Майор припадает к свежим ранам и пьёт солоноватую, помидорно-железистую кровь. Вкусно. «Вот теперь хорошо», - думает Герман и с наслаждением расправляет плечи, прислушиваясь к блаженной мясной теплоте внутри. Он лениво вытирает нож о траву, снова прячет и направляется к своему самолёту. Пикник окончен. Можно лететь к своим. Вдруг он вспоминает, что неплохо бы предать огню остатки трапезы, но в последний миг беззаботно решает: «Пусть любуются. Плевать».