Падший

      - Крестик-то снимите, нечего рядиться.       Пётр потупляет взгляд. Его рука поднимается и будто бы в нерешительности замирает на пути к тонкой серебряной цепочке, стягивающей шею сейчас непривычно туго.       Христос на серебряном распятье укоризненно блестит в тусклом свете свечи. Верховенский вздыхает и дрожащими руками стаскивает цепочку через голову. Она проезжается по его затылку, взлохмачивая приглаженные пряди. Ставрогин смотрит искоса одобрительно и почти насмешливо, невольно тянет руку, приводя причёску в совершенный беспорядок.       - Bien.       Стискивает Петра в стальных объятиях, фривольно гуляет руками по спине, задирая рубаху. Тот краснеет, не знает уже, куда и провалиться от стыда, часто-часто дышит - Николай улыбается в ключицу, покусывает играючи. Знает, что сопротивления не будет.       - Знали бы вы, Верховенский, как меня тошнит от вашей этой напускной набожности… - начинает Николай, зацеловывая шею, такую открытую и беззащитную, не стянутую по обыкновению галстуком.       Пьер, словно в беспамятстве, ошалело водит глазами по потолку. Мысли путаются в тяжёлой голове. Тело будто окоченело - ни руки не поднять, ни повернуться. Никуда не убежать.       - Так ведь я, Николай Всеволодович, - прикрывает глаза, - вправду верую. И крест ношу, и в церковь…       - Це-ерковь, - Ставрогин с долей иронии усмехается, на миг останавливаясь. Смотрит на Петра внимательно, словно ждёт, что тот окончательно признает поражение. - Что ж вы ко мне соизволили прийти по первому зову? Уж не грехопадение ли совершить?       Не хочет Верховенский отвечать, только краснеет пуще прежнего и взгляд прячет от пытливых ставрогинских глаз. Стыд съедает юношескую душу, грехом не запятнанную. Пока не запятнанную. Ставрогин всё понимает, всё видит, хочет только, чтоб Петруша сам признался, раскололся наконец.       Перина прогибается от чужого веса. Николай безбожно подминает нескладное тело под себя, торопливо оглаживает бока, целует пунцовые щёки, скулы, мажет по губам. А Верховенский всё никак не может отпустить, расслабиться. Лежит навроде полена сухого, недвижим, боится коснуться, ответить лаской на ласку. Только вздохи нечаянные по спальне разносятся.       - Чего вы, Пётр Степанович, как мертвец лежите? Или не нравлюсь я вам? Не пристало, видно, глубоко верующему с таким развратником, как я… - в голосе его отзываются горькие нотки сарказма.       - Что вы, Николай Всеволодович! - Пётр даже привстаёт на постели как-то испуганно и резко, и Nicolas замолкает, глядя на него. - Нравитесь, я вами восхищён! Вы - мой свет, мой идол, мой кумир!       Шепчет горячо и торопливо, но Ставрогин не верит. Целует, спускаясь ниже, кусает ощутимо шею, отчего Пьер дёргается и морщится, прерывая хвалебные речи. Слишком легко слова эти сходят с уст Верховенского, думает Николай, будто бы и не поселялось в нём сомнений ни на секунду. Противоречивость эта выводит из себя.       - Не сотвори себе кумира…* - роняет вдруг Ставрогин задумчиво, оглаживая плечи и вдруг кусая, присасываясь, как упырь, к нежной коже.       Божье слово должно бы отрезвить, заставить опомниться и вырваться из цепких лап, но Петруша не слышит его, вскрикивает, закусив костяшки до крови, и сгорает внутренне от желания.       Верно, на крови это всё выстроено, и нет этому конца. Словно наваждение какое-то, проклятие…       Взмокшее тело дрожит под настойчивыми сильными руками. Видно, не этого ждал Пётр от светоча своего, но этого втайне желал. Ночами представлял себе постыдные ласки, а после исступлённо молился под образами с рвущимся наружу сердцем. Больно и обидно было признавать Петру, что зависим стал не на шутку от Николая. Знал, что Бог ему всё простит, но не хотел узнавать, простит ли сам Ставрогин.       Пётр запоздало понял, что успел (когда же это?) Николая выше Бога поставить.       Разум затуманивается, тело не слушается; наконец Ставрогин чувствует отзывчивость. Решает вдруг позабавиться:       - Встаньте, - говорит, оторвавшись от чужих губ, - одевайтесь и уходите.       Лицо каменное, безразличный взгляд.       Пётр, весь раскрасневшийся, смотрит на него снизу вверх. Во взгляде отражаются недоумение и обида; Николаю показалось, что в уголках глаз влажно заблестели слёзы.       - Что…       - Что вам непонятно, Верховенский? Или я недоступно изъясняюсь?       Слёзы уж не заставили себя ждать. Ещё ярче раскраснелся Петруша - не ожидал такой выходки от Ставрогина. Может, потому и сполз с постели на пол, на колени. Руки его было дёрнулись к ставрогинским, но так и остановились на полпути, сжимая накрахмаленную простынь.       - Николай Всеволодович… - начал он тихо. Голос его дрожал, но Пётр держался, держался из последних сил и поднял всё же на Ставрогина свои покрасневшие глаза.       Nicolas был невозмутим, но во взгляде его Пётр сумел разглядеть унизительную усмешку. Это смутило его, но тут его руки резко обхватили и сжали пальцы Ставрогина.       - Я ради вас готов и в пламя, и в воду, в ад, в геенну огненную спуститься! Пощадите, не отказывайте в любви моей! Видит Бог, говорю с вами искренне, от всего сердца.       - Бог - слепец. А сердце - что такое? Орган с аортой, не более, - Николай хмыкнул в сторону, освобождаясь от цепкой хватки.       - Я всего себя вам предоставляю, Ставрогин! Весь я перед вами, как на ладони; делайте что хотите!       - Мне не нужна напрасная и глупая жертва.       - Я вас люблю! Как же вам не понять! - почти вскричал вдруг Верховенский со слезами на глазах, вскакивая на ноги и бешено бегая взглядом по лицу Николая, стараясь не упустить ни единой эмоции. Тот лишь слегка приподнял брови в мнимом удивлении. Еле заметно дёрнулся уголок его рта.       "Помешанный."       Медленно поднялся Nicolas со своего места, неотрывно глядя Верховенскому в глаза. Тот затаил даже дыхание, боясь лишний раз моргнуть. Николай лёгким движением пальца смахнул слезу с его пылающей щеки, посмотрел почти влюблённо, почти открыто и с чувством прошептал:       - А вы докажите. Докажите вашу любовь, Пётр Степанович, и тогда я, может быть, поверю. Поверю в то, что вы меня любите может даже сильнее своего этого Бога.       Во взгляде и словах Пьер разглядел вызов, испытание, проверку на прочность. В груди тревожно, как пойманная в клетку птичка, колотилось сердце.       Несчастный, бедный Пётр Степанович, в глазах которого можно было прочесть теперь только отчаяние, дрожащими руками снимает с себя рубаху. Лезет к Николаю на колени, обнимает за плечи, прячет лицо в его тёмных отросших прядях. Ставрогин недвижим и холоден, как скала. Спустя мгновение Пётр решается и целует его, целомудренно, неумело. Николай не может это терпеть, грубо сжимает между пальцев светлые волосы на затылке, углубляет поцелуй. Петруша всхлипывает с непривычки, силится отстраниться, но вовремя понимает - не отпустит его зверь, что засел в Николае, ибо такова природа его. Губительная страсть, животные инстинкты. В тусклом свете свечи - Пётр полагал, что ему привиделось - Ставрогин отбрасывал странную тень, которая не походила на человеческую.       - Падший вы человек, Верховенский, - Пьер чувствует пальцы, трогающие там, где сам он в жизни не осмелится, двигающиеся плавно и размеренно в такт его ошеломлённым вздохам.       Пётр скулит от стыда, сжимая в руках подушку, и ненавидит себя за то, что снова посмел прийти в ставрогинский дом. За то, что был глуп и развратен, за чувства, за стоны, которые не смог сдержать… Ему искать бы причину, но она вот - прямо перед ним, подминает под себя, шепчет какие-то похотливые вещи на ухо и похожа то ли на человека, то ли на беса во плоти.       В одно мгновение Пётр чувствует острую боль и радуется про себя - справедливое наказание. Бог справедлив.       Он стискивает зубы, давя в себе вскрик. А Ставрогин так и хочет, чтобы его ночной гость перебудил весь дом, захлебнулся в своих чувствах, которых никто больше не поймёт, кроме них двоих. Которыми даже между собой делиться опасно.       Верно сказал Nicolas, думает Пётр, я человек падший, пропащий, заблудшая душа. Но зато сам он в петрушиных глазах - освободитель, самый честный человек. Нечего ему скрывать, нет смысла бежать от самого себя. Он ничего не боится, с ним сила и власть, и все пойдут за ним, если он того пожелает - Пётр уверен. Он - тот, кого надобно. Он мог бы Бога заменить и Богом же стать с этим холодным огнём. Долго гадал Пётр, как удалось ему найти это солнце. Выдумал ли он его, либо тот сам пришёл навязчивой идеей, зажёг вдохновенный огонь. Но чувства эти не угасали ни на миг с их первой встречи. Крест у него такой - любить Николая Ставрогина.       Желанные крепкие руки придерживают за бёдра. Движения резкие и сильные. Пьер уже не старается сдержать себя, прижимается теснее, обнимает ногами талию, в жарком мареве осмелел, тянет за волосы, царапает спину короткими ногтями.       Тени на стене слились в одну, жуткую до умопомрачения, и Верховенский чувствует себя грязным изнутри, но счастливым, вопреки заветам Божьим.       - Я Господь Бог твой; да не будет у тебя богов иных, кроме Меня**, - слышит сверху, и слова эти словно гром среди ясного неба. Словно обухом по голове.       Отпустил. Навсегда, быть может, отпустил. Убил в себе Бога, заменил его Ставрогиным. Потому что так Он повелел. Потому что нет для него других кумиров кроме Николая.       Кончили разом. Влажные, разгорячённые тела слились в исступлённом поцелуе, закрепляя незримый договор, словно сделку с самим Дьяволом.       Пётр ни о чём не жалел.       С того момента нечего ему больше терять… кроме Николая. Но его уж не отдаст никому.       Ставрогин поднимается неохотно, накрывает одеялом дрожащего Пьера, гасит догорающую свечу.       - Спите, так уж и быть. Бог с вами, Верховенский.