Петь для него

…А что же вы, маэстро? Значу ли я для вас что-нибудь? © «Фаринелли-кастрат»

1. Я пьян. Ноги заплетаются, я спотыкаюсь на каждом шагу, но все-таки продолжаю идти. Куда? А черт его знает. Точно не домой — я ушел оттуда этой ночью. Хотя, «ушел» — неправильное слово. Я просто-напросто сбежал от Риккардо и от его отвратительной, навязчивой опеки. Так куда же я иду?.. Голова почти не соображает. Мне не холодно, но как-то склизко — сырой воздух забирается под пальто, под рубашку, леденит кожу. Черт, я, наверное, никогда не привыкну к этому мерзкому английскому климату. И к этим мрачным лондонским закоулкам, скрывающим горгулий и химер, я тоже никак не могу привыкнуть… Останавливаюсь, пытаюсь отдышаться. Склизкий болотный воздух забирается в горло, ползет внутрь, и сворачивается ядовитым клубком в желудке. Мне вспоминается подернутый опиумной пеленой, влажный, но надменный взгляд принца Уэльского, его нарумяненное лошадиное лицо, завитки его парика… Я помню его другим — с лихорадочно блестящими глазами, с румянцем на щеках. Он все пытался приблизиться ко мне, прикоснуться… И не только он. Экзальтированные дамы, падающие в обморок от звука моего голоса, добродетельные графини, прячущие в Библии пошлые романчики, «серьезные ценители искусства», ставящие на одну доску музыку Риккардо и музыку Генделя — все они пытались. Все, кроме него. Кроме моего кумира, моего гения, моего бога. Кроме Генделя. Нашу первую встречу я помню смутно. Мы тогда знатно повздорили, и наши пути надолго разошлись. Хорошо я помню только его взгляд: он смотрел на меня не так, как другие. Он смотрел властно, с интересом, с легкой насмешкой. Удивительная сила! Его взгляд словно приковал меня к полу и сделал немым. Немым — меня. Он смотрел на меня и говорил, обращаясь ко мне. А я ни слова не мог сказать — я просто раскрыл рот, и тупо смотрел на него. Я забыл, что восхищаюсь его гением, его музыкой. Я забыл, кто это, и забыл, кто я. Он был дудкой, я — коброй. И я погрузился на самое дно его глаз. Говорил Риккардо. Бедный Риккардо, несчастный Риккардо, бессильный Риккардо. Не человек — тень. Не человек — таракан. Риккардо оскорбился. Риккардо наговорил много глупостей. А я простоял болваном, и так ничего и не сказал. И мы уехали. Я уехал с Риккардо, хотя хотел уехать с Генделем. Я все эти годы пытался то избавиться от вызванного им наваждения, то бросить Риккардо, и уехать туда, где он, чтобы найти его, чтобы сказать ему… Черт… Я пьян. И куда несут меня ноги, одному Богу известно. 2. Италия, Германия, Австрия, Франция, снова Италия… Мы колесили по Европе, и Риккардо все писал своего «Орфея». Он пытался, да. Он искренне пытался. Но я давно уже знал, что такое Риккардо. Я смирился. Он оскопил меня, а я — его. Может быть, так и надо. Кастрат и бездарный композитор — две ошибки природы. Он это я, а я — это он, и вместе мы — несоизмеримо маленькая частица этого безумного пестрого мира. Записка Генделя. Дрезден. Опиум. -Наконец-то мы можем поговорить без посредников. Стоит в дверях гримерной. Стук-стук. Он рядом. Сижу на лошади, весь в перьях, и радуюсь тому, что мое лицо покрыто толстым слоем грима: от его насмешливого взгляда меня бросает в жар. Он подходит еще ближе. Он смотрит на меня. Желудок сворачивается в тугой узел. Руки дрожат, мне плохо — вчера было очень много опиума. Чувствую себя опереточной девицей. Боюсь двух вещей: что меня сейчас стошнит от волнения (я и молчу, чтобы не стошнило), и что я мешком свалюсь к нему на руки. Он несколько секунд ждет от меня хоть какой-то реакции, но я превращаюсь в соляной столп. Он усмехается, и уходит. Я должен петь. Но я не могу. Горло точно сдавило изнутри. Это все от его проклятого взгляда… да что же это такое? Он колдун, что ли? А может, сам дьявол? Невольно вспоминается Скарлатти: рассказывая о давней музыкальной дуэли с Генделем, он крестился. Наверное, не зря. Выезжаю на сцену. Я не вижу его, но чувствую. Внезапно чувствую себя немного свободнее, и понимаю, что мне сейчас дан удивительный шанс. Я снова не смог ничего сказать ему, но я спою. Я спою ему о том, что вижу во снах, я брошу свое сердце к его ногам: бей его, топчи его! Я расскажу ему и о своих мечтах, и о неясных грезах — и пусть он судит меня, если посмеет. Он здесь, он где-то здесь… Сидит, как мрачный черный ворон среди пестрой толпы. Он знает, он понимает. Его взгляд давит и жжет. Горло сжимается, точно его сдавливают тиски. Не могу, не могу, отпусти!.. Падаю. 3. А я знаю, куда иду. К нему я иду. Вон уже его дом виднеется — мрачный, большой, угловатый. Черт его знает, сколько сейчас времени, но ночь. Сяду у него под дверью, и буду ждать до утра. И скажу. Все скажу… Сажусь, прислоняюсь спиной к стене, делаю еще глоток из бутылки, плотнее кутаюсь в плащ. Холодно. Сидеть неудобно. Но я ни за что не уйду отсюда. Некуда мне идти, да и не дойду я уже никуда. Самое странное — то, что я, кажется, начинаю засыпать. В голове моей бродит туман, и снова видится мне тот дивный пестрый мир, частью которого я являюсь. И слышится смех, и принц Уэльский снова тянет ко мне потную ладошку, и кто-то целует меня в шею выпяченными мокрыми губами, и чей-то голос шепчет мне на ухо что-то грубое и пошлое. И где-то слышится брань по-немецки — да, да, отчетливо звучит где-то над моим ухом: - Was zur Hölle?!.. И чьи-то сильные руки хватают меня за воротник, и тащат вверх, и рывком вытаскивают из тумана. Пытаюсь отбиться, меня грубо трясут. Туман окончательно рассеивается, и я отчетливо вижу перед собой Генделя — не призрачного, а реального. Это он держит меня за воротник — держит практически на весу: я почти не чувствую под ногами опоры. За его спиной брезжит свет от свечи, и я вижу другую фигуру в коридоре. Фигура говорит басом что-то про полицию, и мне становится страшно. Что я здесь делаю? Да зачем же?.. Мигом трезвею, рвусь из его рук, но он снова хватает меня, валит на пол и больно прижимает к нему коленом. Заламывает мне руки, окликивает басовитую фигуру, требует принести веревку. Хочу закричать, но могу только, как рыба, открывать и закрывать рот. Веревку приносят, и он связывает мне руки. Рывком поднимает на ноги, толкает в спину: -Пошел! Делаю шаг, и снова падаю. Одним прыжком он оказывается возле меня. Подходит басовитая фигура со свечой, и предлагает помощь. Я понимаю, что сейчас будет, и что будет потом: участок, арест, допрос… Нет, нет, не надо! Умирающая ночь жадно поглощает мой крик, и я корчусь на холодной земле, и плачу. И Гендель вдруг говорит: - Фаринелли?.. Опускается возле меня на колени, берет из рук подоспевшей басовитой фигуры свечу, и светит прямо на меня. Гнев в его глазах смешивается с недоумением и испугом. - Черт побери… Да что вы здесь делаете?! Открываю рот, и с радостью понимаю, что могу говорить: - Я хотел… Я хотел увидеть вас, маэстро. Я хотел сказать «да». Смотрит на меня. Потом поднимает на ноги, и, осторожно придерживая за локоть, ведет к дому. Спиной чувствую недоумение застывшей сзади басовитой фигуры. Мои ноги подкашиваются, и он подхватывает меня, вносит в дом. Прижимаюсь щекой к его груди. Хочу обнять за шею, но мои руки все еще связаны за спиной. Он кладет меня на диван, переворачивает на бок, и развязывает мне руки. Я слабо приподнимаюсь на предплечьях, и шепчу: - Спасибо… Он наклоняется ко мне, смотрит в глаза и говорит: - Вы — сумасшедший. — Помолчав немного, он выпрямляется, скрещивает руки на груди, и насмешливо фыркает. — Может быть, и брат ваш где-то здесь? Мои щеки мигом вспыхивают. Ну вот, опять он начинает мучить и терзать меня. Какой же он все-таки жестокий... - Риккардо здесь нет. Это только моя глупость. Простите меня, пожалуйста… — Шепчу, опустив глаза. Сейчас я, действительно, чувствую жгучий стыд и раскаяние. И понимаю, как глупо выгляжу в его глазах. Сердце мучительно сжимается: все не то, и все идет не так. Он присаживается на край дивана, и, не выпуская меня из властных объятий своего взгляда, продолжает уже несколько мягче: - Так зачем вы пришли ко мне ночью? Что я должен сказать? Я давно уже все понял — с самой первой встречи я шел за ним, за его музыкой, за его страшным взглядом. Я преследовал его и убегал от него одновременно… От судьбы не убежишь. Вот он я. Но как сказать ему?.. Я хочу петь для вас. Я хочу быть рядом с вами. Я люблю вас. Нет, сказать точно не смогу. Не посмею. Могу только спеть. И я пою. Кажется, я потеряю голос после этой сумасшедшей ночи, и не смогу больше петь, поэтому пою так, как не пел еще никогда в жизни. Я пою тихо — так, чтобы слышал только он. И он слушает. Его глаза расширяются, он распрямляется, и смотрит на меня едва ли не с ужасом. Он внезапно похож на священника в этом своем черном камзоле — и одновременно он похож на одно из страшных сумрачных божеств сна и ночи. Я замолкаю. Я ничего не жду — я нахожусь у него дома, в его гостиной, и он рядом, и он не стремится раздавить меня, как таракана, как раздавил Риккардо. Уже этого много, и что бы он ни сделал, я, наверное, не буду счастливее, чем сейчас. Он опускает голову, и долго сидит молча. А потом отрывисто говорит: - Фаринелли, вы — идиот. Поднимается на ноги так резко, что я вздрагиваю. Уходит. Прикрывая за собой дверь, говорит: -Сейчас Питер принесет вам все, что нужно. Спите. И только попробуйте заболеть. Утром поговорим. В его голосе удивительным образом ярость сочетается с тихой горечью. Дверь за ним закрывается с мягким щелчком. Мне хочется плакать. Мне кажется, я не смог донести, сказал не то и не так… Он ушел, обдав меня ледяным холодом — равнодушно и жестоко. Остается только тоскливо ждать утра. Я скажу. Я наберусь смелости, и скажу ему все, что должен был сказать уже давно. И даже если он с отвращением отшвырнет меня, я все равно всю свою жизнь буду петь только для него.